Пообедав, Ивантьев нагрел в большой кастрюле воды, принялся за стирку. Кое-какую мелочь: носки, повседневные рубашки, носовые платки - постановил стирать сам. Более серьезную стирку взяла на себя - по рублю штука - Самсоновна. Ничего, получалось у него, хоть и руки, особенно кисти, болели от непривычного дела, и мыла много тратилось.
"Одолею, приспособлюсь, - ободрял себя. - Дом - тот же корабль, только на якоре - это точно!"
Натянул над печью веревку, развесил пахнущее мылом бельишко и услышал треск трактора в переулке. Глянул: Федя Софронов прикатил к его двору. Быстро оделся, вышел.
Федя заглушил мотор "Беларуси", выпрыгнул из кабины, в которой едва помещался, оттуда же выволок бензопилу "Дружба", сказал с обычной хрипотцой человека, работающего на воздухе:
- "Дружбой" по-дружески раскряжую вам эти бревнышки. Поколете сами - полезно для гимнастики.
- С радостью поколю. Спасибо! Печка у меня гудит, как пароход. Дед Ульян тепло подарил. И кошка пришла...
- Ну! - неопределенно и решительно подтвердил Федя: мол, так все и должно быть, чего удивительного? Есть дом, тепло - будет живность. Он ударил по откидной педали, бензопила выхаркнула едкий дымок, резко затараторила; убавив газ, дал ей прогреться и подступил к комлю крайнего хлыста. - Погрызи, старушка!
В куртке на меху, больших сапожищах, с непокрытой заиндевелой головой и русой бородкой, румянощекий, он был красив, Федя Софронов, и пила в его руках взвизгивала от усердия, и чурки отваливались аккуратные, резво, будто согретые мотором и Федиными руками. Это был сельский житель времен НТР, знающий любую технику, умеющий работать с наслаждением, если, конечно, работа нужна, полезна себе, другим. Глядя на него сейчас, думалось: сила, здоровье нигде так не ценятся, как в сельской местности. У заводского станка, под теплой крышей, может стоять почти любой, здесь хилому делать нечего - дом не построит, двора не заведет, себя не прокормит.
- Попробуйте, - сказал Федя, передавая рукоять бензопилы Ивантьеву. - Вижу, хочется вам поуправлять этой трещоткой.
Ивантьев взял, поднес к березовому бревну, нажал - цепь-пила заструила под ноги на белый снег желтые теплые опилки; еще нажал - мотор едва не заглох. Понял - не в силе дело, принцип тот же, что при ручном пилении: сильно нажал - не протащишь пилу. Отвалил одну, вторую чурку, слушая Федины похваливания: "Понятливый вы, японский бог!" Но скоро утомился. Моторная пила трясла руки, все тело, стало казаться, что и мозги в черепной коробке начинают мелко, зябко вибрировать. Вспомнилась вихревая качка средь беспорядочной толчеи волн - самая неприятная для моряков. Отдал пилу Феде, взял топор.
Уже красное зарево подожгло черный еловый лес, когда Федя развалил последний кряж, оборвал трескотню мотора, бросил пилу в кабину трактора, и Ивантьев пригласил его погреться.
Федя сбросил у порога сапоги, снял тяжелую куртку, в шерстяных носках прошел к столу, сел; табурет под ним крякнул, вроде бы радуясь мощному седоку, Федя довольно кашлянул в ответ, пристально обозрел печь деда Ульки, кивнул, подтверждая свои мысли:
- Произведение искусства!
- Это искусство уж точно - греет! Мастер.
- Последний в районе. Умрет - на керосинки перейдем. Надо поучиться у него, японский бог! Школу пройти. Он согласен учить. А времени нету - ни дня, ни часу. Мне печь поправлял - кое-что втолковывал. Теоретически. В теории мы теперь все сильны. А надо самому, под его надзором печь выложить, руками понять.
- Так по рюмочке за мастера?
- Нет, чаю с его огня. Извини, Иваныч, рюмочек не приемлю. У меня по-особому. Погулять на праздник, по исключительной причине - пожалуйста. Могу хорошо выпить. А рюмочку там, рюмочку здесь - алкоголиком станешь, видел таких, когда ездил "за туманом и за запахом тайги". После рюмочки - ни пьяный, ни трезвый, ни дурак, ни умный. - Федя засмеялся, разгладил усы и бороду, позвал кота. Пришелец подошел, потерся о его ногу. - Хорош, паршивец! Что-то я не видел у нас такого. Неужели с главной усадьбы прикочевал?
- На кораблях кошки не живут - железо, соль. Да и собаки недолго терпят. Морскую свинку брал, думал: морская, приспособится к морю - укачалась, видать, подохла. Канарейка, правда, два месяца жила, а потом забыл закрыть иллюминатор - простудилась, зачахла. А петух у кока долго жил, но от качки, туманов потерял время, орал когда вздумается. Как-то раз перелетел через борт, искупался, облез, пришлось зажарить. Да кушать рыбаки отказались: мол, Петя самоубийством покончил, не вынес рыбацкой жизни.
- Зато крысы - моряки. Я на вспомогательном судне служил. Постоишь у причала - одна-две перебегут. Хоть двойной пост ставь! Мы их блондинками звали. Спросит командир: "Чья блондинка?" Укажем, чья очередь вылавливать. Вот и изощряется матросик - петли, ловушки расставляет, приманками травит. Ничего, живет блондинка, сухарики НЗ грызет. Облавами только брали. Одну, помню, бросили в воду, так по борту обратно забралась. Вот животина! После атомной бомбы, говорят, останутся кое-какие люди и крысы, самые живучие, значит, существа. И тогда уж кто кого!
- Да. Но так видоизменятся, будут уже не совсем люди и крысы.
Федя усмехнулся, потрепал Пришельцу взъерошенную холку.
- Так что дави блондинок, пока мы - люди, а ты жив.
Пили крепкий флотский чай вприкуску, грелись до пота, до бодрого настроения, потом перешли на диван в горницу, и Ивантьев пожалел, что не завел еще самовара. Посреди стола бы его - знойный, радостно сипящий!
- Хотите старый? С клеймом фирменным тульского завода?
- О-о! Продайте, пожалуйста.
- Сразу видно городского: продай да купи! Я его из кучи металлолома вытащил. Подпаяю - варите чаек.
- Вы, Федя, будто бы и трактор из лома всякого собрали.
- Точно. Был на станции, зашел на базу Вторчермета - люблю железки. посмотреть. Вижу: тракторок побитый, разутый стоит, жалкий, но моторный блок цел, остальное на запчасти ушло. Японский бог, думаю, да ведь его спасти можно, если с душой повозиться! Говорю мужичку, сторожу: отдай этого калеку, приволоку тебе взамен металла. Бутылку, отвечает, и чтоб точный вес трактора был восполнен. Восполнил, а к водочке еще и закуски прибавил, Приволок преждевременно списанный механизм, побывавший в дурацких руках, за полгода наладил - по винтику, по гаечке; обул в списанную резину, катаюсь теперь. И бензопилу так же собрал, и мотоцикл; добуду кузов, раму - автомобиль сработаю. Зачем покупать, когда вокруг набросано столько добра?
- Вот и вы мастер. Еще какой!
- А кто это понимает? Я для интереса и чтобы польза себе, другим была. Без тягла в хозяйстве сам делаешься тяглом. Помогаю. Суют трояки, пятерки - когда беру, когда отмахнусь, глядя по обстановке, чтоб не обидеть человека. Горючее-то надо оплачивать, а свою работу не считаю - все равно без дела сидеть не могу. Но тут другое дело с моим "Беларусем" - жалобы, анонимки пишут: незаконным транспортом обзавелся. Коня можно, японский бог, трактор - нельзя! В век НТР, понимаете?
- Так со свалки же!
- На свалке - пусть, но чтоб индивидуальным не стал. Просил председательшу: припиши к колхозу. Не могу, отвечает, нет у меня законного параграфа - из ниоткуда приписывать, вроде ворованное получается. Наш участковый, мужик крестьянский, понимает, не торопится с мерами, шутит: я твое тягло пока конеединицей числю... А главное, на работе передовик, полторы-две нормы всегда мои. Вот и прощаются фокусы Федору Софронову. Чудит, говорят, да вроде наживой не занимается. Правильно, я свою наживу горбом, этими руками добуду.
Он приподнял и опустил на край стола багровые кулачищи, оплетенные синими ветвями вен, вздувшихся от обильного чаепития; ударом одного такого немудрено проломить столешницу, вынести дверь вместе с петлями. Даже крупному и неслабому Ивантьеву было лестно и чуточку завидно ощущать рядом эту естественную, красивую силу.
- Расскажите о мелиорации, - попросил он Федю.
- Можно, - охотно отозвался тот, сразу посерьезнев, отставив стакан, что могло означать: о деле - по-деловому.
Начал Федя со слова "мелиорация", которое в переводе на русский означает - улучшение. Улучшение земли. Такой мелиорацией издревле занимались россияне: убирали с поля, огорода камни, отводили излишнюю воду, прорывали оросительные канавы, очищали луга от кустарника, кочек. Но это слово у нас зазвучало громко, когда бросили мощную технику на осушение болот. Ринулись на "ура". Все казалось простым, понятным даже школьнику: рой каналы, спускай воду, спрямляй реки, осушай озера - и паши, сей, коси травы. Рыли, осушали, спрямляли. Запахивали новые улучшенные земли, а тем временем старые плодородные поля превращались в пустыни. "Каракумами" их стали называть: из-за понижения грунтовых вод требовалось теперь орошать и эти поля. Обмелели озера, иссякли малые речки. Хватились, подсчитали: сколько улучшили - столько и загубили. Природа любит равновесие! Поостыли немного, подумали, вспомнили: есть ведь в науке и практике "двойное регулирование", при котором лишняя влага сохраняется и, если надо, ею подпитывают почву. Взялись мелиорировать по-серьезному. А это оказалось ох каким нелегким делом!
- Слушайте, объясню. Система называется еще польдерная, из Голландии пришла, мы ее так окрестили: поле - дерн. Под почвой, как кровеносные сосуды... вот, как у меня на руке, - Федя распрямил пальцы, поднес руку к Ивантьеву, - укладываются гончарные трубы с дырками, они отсасывают лишнюю воду, а если ее мало - агроном перекрывает затворы в каналах, отток прекращается, да еще сверху можно полить, качая воду из тех же каналов. Умно, надежно, по-человечески заботливо о природе. Фантастика наяву! Но прикинь, Иваныч, сколько такая мелиорация стоит, какой она тонкий механизм? То-то! В семьсот пятьдесят рубликов один гектар обходится. И дело еще не в деньгах - работа ювелирная: трубы надо уложить высшего качества, с уклоном не более четырех сантиметров на сотню метров, каналы, канавы - все по точному чертежу. Это ж как от прикидки на глаз к ЭВМ перейти. Конечно, отдача будет, себестоимость окупится, и боженьке можно сказать: адье, дождичек в наших руках!
Федя рассказал далее. Ездил он на Мещеру, там есть Макеевский мыс, известный всем мелиораторам. Польдерной системой осушили болотный кочкарник - две тысячи гектаров с лишним, нарезали "карты" полей, и все что ни посадят, ни посеют - пшеницу, овес, капусту, картофель, - в любое лето дает урожайные центнеры. Агрофабрика средь Нечерноземья. Да беда в том, что единственная пока, витрина для мелиораторов. Посмотреть можно, перенять опыт - пожалуйста, попробовать овощ с Макеевского мыса - тоже не жалко. А вот у себя сработать такое поле - не замахивайся особенно. Там само министерство следило, снабжало, обеспечивало. Тут, в глубинке, среди лесов и болот, условия пока иные. Средства тратятся, отдачи почти никакой.
- Работу сдаем, как говорится, без знака качества. Качество, японский бог! Возьмем гончарные трубы. Их в контейнерах полагается привозить, загодя, в зимнее время. Возят - навалом, по кочкарникам и ухабам, сорок процентов боя. И получаем в последний момент - жми, укладывай, план выдавай. Жмем, заработать ведь тоже охота. И понимаем: надо! Выходные прихватываем, не бездушные. Сдаем, к примеру, полигон с оценкой "четыре", год-два - и уже "трояка" ему не поставишь: колхознички шаляй-валяй на нем хозяйничали. А наша землица - кисея. Проглядел - пылью разметалась или водой утекла. Если б я мелиорировал, да я бы и пахал, сеял... Не выходит у нас на совесть, умно Самсоновна говорит: "Один с молитвой, двое с пол-литрой".
- А дело нужное, Федя, ведь так? - решил Ивантьев немного успокоить гостя, разгоряченного чаем и профессиональным разговором: не ожидал он такой пылкости от богатырски невозмутимого Феди.
- Ну! Кто спорит? Только дисциплина нужна, как на корабле. Вы бы со своим СРТ на дно пошли, если бы так море пахали.
- Там другое. Там иначе нельзя. И каждый каждого видит. Слабый, ленивый - больше раза не ходит. Жестокий отбор.
- И нам бы - добровольцев. Чтоб не отбываловка, а судьба. Нас тут посильнее трясет, чем рыбаков и прочих в океанах. Помните, один поэт сказал: "Качка в море берет начало, а бесчинствует на земле". - Федя рассмеялся, вынул платок, отер сильно вспотевшее лицо, поднялся. - Пойду. Спасибо за разговор. - Заметив, что Ивантьев раскрывает бумажник, остановил его, веско опустив свою руку ему на плечо. - С переселенцев не беру. По первому разу. Дальше - от уровня благосостояния. На запчасти, горючее придется давать.
Ивантьев проводил до трактора усмехающегося, медлительного на разговор и удивительно легкого на дело Федю Софронова. Когда частый, звонкий в тишине стрекот трактора заглох у Фединого подворья; он взял топор, принялся колоть березовые кругляки. Светила чистая низкая луна, сияли снега, морозец щекотал лицо, холодил лопатки под пиджаком, заледенелые поленья отскакивали резво, со стеклянным звоном. Работалось вдохновенно оттого, что чувствовалось Ивантьеву: на него смотрит луна, заиндевелый, но живо дышащий лес, весь хутор и еще кто-то из дома - неусыпный, придирчивый, любящий.
СЕЕМ, ВЕЕМ...
Вечером 31 декабря все собрались в доме старейшины Соковичей, деда Ульяна Малахова, - встретить Новый год, побыть вместе, ибо зима занялась грозная, с белой непроглядной мглой по утрам, кроваво-багровыми вечерними заревами; печи приходилось топить дважды в день, и тихие жители хутора сидели по своим домам, оберегая очаги, тепло. Теперь обнимались, здоровались наидушевными словами, ставили на стол припасенное вино, свою долю кушаний, закусок.
К Малаховым приехал сын с женой и детьми; он - зоотехник колхоза, она - заведующая клубом. Пришла квартирантка Борискиных, одинокая Анна, продавщица хуторского киоска. Вместе с Соней, женой Феди, отчаянной на слово и выдумки, они затеяли истинно новогоднее веселье: одевались ряжеными, лазали кричать в трубу, колядовали, водили всех по хутору заклинать дворы от нечистой силы, гадали на воске, кормили петуха хлебом, смоченным в вине, и тот пьяно орал, лез ко всем драться; задремавшего деда Ульку измазали сажей, Ивантьеву подсыпали в рюмку жгучего перца, Федя сел на подсунутого кота - заорали оба: кот, вырывая придавленный хвост, Федя, отбиваясь от его когтей; не пожалели старую Никитишну и зоркую, остроязыкую Самсоновну: одной насолили пирожное, другой насластили холодец. И это было не все. Когда Ивантьев с Самсоновной пришли к своим домам, то оказалось: у старухи дверь прикручена толстой проволокой, у него - завалена ворохом дров.
Зато уж спалось Ивантьеву - боже, как хорошо! И сон привиделся давний, тот, что осенял его в дальних морях, средь качки, злой соленой стужи: ясный зеленый день, голубая теплая струя речки и березы - весенние, поющие тонкой листвой, ветвями в небо; он, Ивантьев Евсей - совсем маленький, едва умеющий помнить, - радуется простору, свету и идет к речке, держась за корявую руку огромного белобородого старика, сладко пахнущего лошадиным потом; у какой-то березы старик поднимает с земли берестяной туес, подносит его к губам Евсея, что-то нежно бормочет, и Евсей пьет, пьет прохладный горьковато-сладкий березовый сок; ему кажется, он верит - и в речке течет березовый сок, и с неба падает крупными каплями сок; а старик говорит что-то, гладит жесткой рукой стриженую голову Евсея, и наконец тот понимает: "Мы же соковичи, запомни..."
В дверь стучали долго, упрямо. Ивантьев вскочил, осознав, что это не во сне, снял крючок, крикнул: "Входите!" - и лег в постель, ошпаренный воздухом настывшего дома. Дверь медленно открылась, порог перешагнул мужичок, укутанный, упрятанный в шубейку, шапку-ушанку, высокие валенки; за ним появилась так же тепло одетая, да еще подвязанная шерстяным платком девочка, напоминавшая нарядом, важностью всех деревенских женщин. Щеки их горели яблоками, на боку у мальчика висела холщовая, расшитая цветами сумка. Он снял рукавичку, сунул руку в сумку, тут же вскинул ее - и в неярком кухонном свете сверкнуло веером рассыпанное зерно; пол, стол, табуретки отозвались звонким стукотком. Мальчик и девочка, став рядом, запели:
Сеем, веем, посеваем -
С Новым годом поздравляем...
Они важно прошагали к горнице, вместе, на все четыре угла, осыпали ее пшеничным зерном и вновь запели:
С Новым годом поздравляем...
Вам здоровья пожелаем,
А еще быть с урожаем,
Не пограбленным Мамаем...
Ивантьев подхватился, одел то, что попалось под руку, вспоминая, догадываясь: ведь "посевальщиков" надо одарить, ответить на их поздравления, кажется, тоже куплетами, но таковых он не знал и, просто расцеловав Колю и Надю - детей Феди Софронова, дал им по плитке шоколада, насовал в карманы конфет, пряников. Дети поклонились, поблагодарили:
Кто даст пирога -
Тому двор живота,
А кто даст рогушек -
Целый двор телушек!
И ушли "посевать" к Самсоновне.
Он же, озаренный несказанной радостью, не ощущая холода, принялся топить печь, подогревать еду, кипятить чайник, вслух наговаривая:
- Сеем, веем, посеваем... И зерно как хрустит... Светлее в доме стало... А про Мамая - с каких давних времен эти припевки?
Если идти по течению Жиздры, будет город Козельск... В тысяча двести каком-то году его осадили ордынцы, долго не могли взять, а когда ворвались, вырезали всех козельчан, даже грудных детей... Читал где-то: недавно были раскопки, нашли тысячи черепов... Такое народом не забывается, помнится самой кровью, передается от души к душе... Со временем всяческие беды стали называться Мамаевым разором - бури, моры, засухи, наводнения...
Без стука, по своему обыкновению, ввалилась Самсоновна, морозная, нарядная - в плисовом полупальто на вате, пуховой шали, белых валенках-бурках, - перекрестилась в угол горницы и заговорила скрипуче, откашливаясь: