- Слышу, бормочешь. Думаю, гости у него. Гляжу вот - ни души живой. С котом приблудным беседуешь? Аль домовой тебя хороводит? Нет, Евсей, заводи поросей, да к им хозяйку. Двор без хозяйки не слепится. Раньше как говорили - бабу и леший боится, ее, значит, духа... Аль свою позовешь? Хи-хи! Она ж у тебя антилегентка, как мои одры культурные. Тебе, Евсей-мовсей, тутошная нужна, коренная, чтоб корень пустить. Молодуху можно по твоему здоровью. А мне б старика - дожить свое. Да старики-то наши рано убираются - кто на войне, кто от вина... - Самсоновна взмахнула вязаными шерстяными варежками, вспомнила что-то и начала ругаться: - Энти, колядовщицы, чего учудили, чтоб их лихоман разбил! Поднялась я, затопляю плиту, а дым весь в избу идет. Я туды-сюды, проверяю, дую, закоптилась вся - дым преть назад. Думаю, беда: завалился кирпич в дымоходе, отгорела моя печка, замерзать стану, поеду к своим москвичам на поролон дозимовывать. И заплакала ажно. А потом - как что меня толкнуло: выдь, глянь на трубу. Выбежала. Труба-то моя жестянкой придавлена. Полезла, чуть вместе с лестницей не сверзлась. Ну скажи, Евсей, рази так можно шутковать? Издевательство над старухой! Энти, Малаховы, поуедут, а Федькиной толстухе я кое-чего скажу. Скажу: рожа твоя конопатой будет. Испугается. Меня боятся. И этой, Аньке, квартирантке Борискина, кое-чего пообещаю. Скажу: не видать тебе мужика, дока я не помру. Пускай мечтает-волнуется!
С погорячевшей лежанки пухлым комом ухнулся на пол кот Пришелец, подошел к Самсоновне, хотел потереться об ее бурки. Старуха ловко поддела его ногой, отшвырнула, рукавичками обмахнула бурки, точно облипли они шерстью.
- Ужасть не люблю котов! Жрать тока да спать. Раздобрел-то у товарища капитана. Говорю: поросей заводи, Евсей!
Ивантьев едва сдерживал смех, выслушивая долгую речь старухи, восхищаясь ее крепким языком, молодой запальчивостью - а ей ведь под восемьдесят! - и зная, что перечить въедливой соседке совершенно бесполезно: не станет слушать. Или отругает скорыми, на любой случай приготовленными словами, пуча мокрые, шальные глазищи, утирая платком крючковатый, всегда потеющий нос. Да еще оскорбится, неделю будет обидчиво зыркать из-за своего забора. Этого уж никак не хотелось мирному поселенцу Ивантьеву. Он согласно покивал, налил две чашки крепкого чая, сказал с радушной серьезностью:
- Прошу погреться индийским высшего сорта.
- Игде покупал? - загорелась интересом Самсоновна.
- Дочка прислала. На Север завозят южного - там прохладно. - Он положил перед нею нераспечатанную большую пачку с голубым слоником и красными куполами. - Для вас. Угощаю.
Старуха поругала своих детей, которые "с близких" городов ленятся "вкусной заварки" прислать одинокой матери, спрятала пачку в кармашек плисового, явно радующего ее фасонистого пальто, а когда Ивантьев предложил ей раздеться, вдруг вспомнила, зачем пришла:
- Дак это ж я тебя на чай звать явилась!
Он не стал уверять Самсоновну, что впервые слышит об этом, сказал, разведя руки:
- Приглашен к Борискиным. На двенадцать дня. Уже двенадцатый. Сожалею...
- Ладно, ладно! - прервала его старуха. - Познакомься с фершалом, какой у мене лечится, а у книжного дохтора Защоки травы спрашивает. Хи-хи! Поди, поди. Может, огурчиком свежим, помидоркой угостит - с базарного фонду оторвет. Аль покажет - тада глазками покушаешь... А ихней Аньке передай мою колядку. Ей энтот дым еще глазки бесстыжие пощиплет!
Чай, однако, выпила охотно и не спеша, причмокивая "монпасейкой", похвалила Ивантьева за гостинец, хороший дух в доме, пихнула еще раз кота и вышла этакой чинной боярыней, словно позади нее тянулась свита.
Шагал Ивантьев по единственной улице Соковичей, когда-то как-то называвшейся (надо бы спросить!), и с удовольствием думал о Самсоновне: "Умеют еще старухи, доживающие свой долгий век в таких вот неперспективных деревеньках, заставить себя уважать; их всегда просили, а не принуждали работать, они не боялись никакого начальства, на них и сейчас нет управы, кроме собственной воли трудиться, кормить себя, чтобы люди, даже родные дети, не попрекнули куском; удивительное упрямое, совестливое обережение своей свободы, неприкосновенности души!" Этого не видел, не замечал Ивантьев на рыбацких судах, где народ собирается разный, часто случайный, на шесть - восемь месяцев, - для единой работы, общей жизни. Индивидуальности как бы стираются, и новичок, и прожженный бич понимают: или - как все, или - уходи. Вероятно, потому Ивантьеву мало кто запомнился из рыбаков, сотнями прошедших через суда, которыми он командовал.
У своего обширного подворья встретил его сам Борискин - худой, сгорбленный и все-таки надежной кряжистости человек, почти старик, но бодрый, всегда интеллигентно выбритый, по давней фельдшерской привычке, оттого и не кажущийся стариком: начал вроде бы стареть, да задержался из-за недостатка времени. На разговор, как и подобает истинному хозяину, Борискин был сдержан. В крестьянском деле лишнего не сули, довольством не хвались: "Жить поуже не хуже", "Сегодня тары-бары - завтра пусты амбары".
- Покажу вам свое хозяйство, если интересуетесь, - сказал он, беря уверенно Ивантьева под руку, указывая, куда идти. (Так, пожалуй, он обходился и со своими больничными пациентами.)
- Интересуюсь.
- Приятно слышать от образованного, заслуженного человека такие слова. Вот осмотрите расположение построек, планировал сам. Как думаете: разумно ли?
Подворье состояло из недавно поставленного соснового дома на кирпичной подклети, бревенчатого сарая с тремя дверями, летней кухни, сада, огорода, баньки у самого леса и... теплицы, пристроенной к той части дома, где расположена кухня. Ивантьеву говорили о теплице Борискина, но он верил и не верил: так, думал, оранжерейка какая-нибудь домашняя (с улицы ее не видно) - и теперь, осматривая стеклянное заиндевелое сооружение на крепком кирпичном основании, только хмыкал и покачивал головой. Нет, теплица была невелика. Но - была. Жила. Зеленела сквозь зимнюю замуть стекол.
- Не поверил бы, да приходится! - проговорил он негромко для себя.
- Многие удивляются, - услышав, подтвердил Борискин. - Моя мечта, можно сказать, сбывшаяся. Еще когда фельдшерил, задумал... Осмотрим изнутри. А пока гляньте на живность. - Он открыл крайнюю дверь сарая, наружу ударил душный горячий пар свинарника, и из сумерек глянуло рыло тяжеленного кабана; слева, за перегородкой, лежала супоросая свинья. - Одного заколол, на бекон, мясной породы, хорошо пошел, в один день продал, - пояснил Борискин. - А это - сало будет, чтоб до нового хватило; ну и, само собой, без поросят нельзя - свои лучше. - Открыл другую крайнюю дверь - пахнул птичий дух. - Гуси и утки, рублю понемногу на еду, чтоб свежее иметь, от основной массы осенью освобождаюсь, - вновь, будто отчитываясь, коротко и деловито пояснил Борискин. - В середине куры, их, думаю, смотреть не будем, но скажу: несутся, как на любой птицеферме. Заметили - они у меня в середине, для тепла. И вся живность под одной крышей, так сказать, взаимно обогревается. В хозяйстве нельзя без такого расчета.
Вошли в дом - обыкновенный пятистенник, с горницей, разделенной дощатой перегородкой на две половины, и что особенно понравилось Ивантьеву - неоштукатуренные, ровно стесанные бревна стен, медово зажелтевшие, кое-где светящиеся капельками окаменевшей смолы. Бывший фельдшер хорошо знал: дерево приятнее, здоровее штукатурки. Напрасно, пожалуй, хуторяне высмеивают его прежнюю интеллигентность, от нее, если человек неглуп, много полезного, разумного можно взять.
Хозяйка приняла у Ивантьева полушубок, шапку, предложила снять валенки, дала теплые тапочки и отступила, восторженно до наивности оглядывая его морскую форму и с такой же восторженной искренностью воскликнула:
- Впервой моряка живого вижу! Аня, иди глянь да поздравствуйся!
Анна вышла из-за перегородки, по местному обычаю, охотно пожала Ивантьеву руку, сказала, что тоже первый раз видит его в форме и что форма ему идет:
- Вы в ней немножко суровый и романтичный, а костюм вам пока не подчиняется, отдельно живет. - Пришлось, конечно, смутиться, тем более что подумалось: "А не для Анны ли нарядился? Знал, помнил - в доме Борискина молодая женщина, и как-то само собой получилось. Ведь в форме увереннее чувствую себя". Анна стала приглашать Ивантьева к столу, накрытому сверкающей крахмальной скатертью, с приборами, расставленными по-городскому, и - о, чудо среди зимы! - тремя живыми крупными гвоздиками посередине. Но хозяин, взяв его под руку, удержал в просторной прихожей-кухне, принялся объяснять тем же деловым тоном:
- Гляньте на этот аккуратный котел: топка, градусник для измерения температуры воды, трубы... Водяное отопление, обогревает дом, теплицу. Простой и умный агрегат. Советую и вам в будущем обзавестись. А печь у меня - для души, погреться когда, сдобы подовой напечь. Без этого вкус к сельской жизни потеряешь. - Он провел Ивантьева между котлом и печью, открыл низенькую дверь в стене. - Прошу осмотреть теплицу.
Из светлого зеленого провала в снегах за домом хлынуло парным теплом послегрозового лета, и пахло укропом, цветами, и чирикали птицы; тесный, обособленный мирок был сверкающе чист, заполнен растениями: тянулись к стеклянной крыше тугие колючие плети, и с них свисали не ядовито-зеленые, мясистые, а крепенькие, беловатые, пупырчатые огурцы; ветвились сильные помидорные кусты, отягощенные бурыми плодами; густо рос лук-порей, рядом - петрушка, укроп, иная мелочь; в углу - сочное лимонное деревце с зелеными лимончиками; и везде, на свободных клочках земли, цветы: гвоздики, астры, ромашки; был и одинокий, приблудный, сытно разросшийся одуванчик. На плечо Ивантьеву опустилась синица, дзинькнула, улетела. Он усмехнулся, думая: "Не такой уж сухарь этот Борискин, столько эстетики - и какой!" Хозяин, точно поняв его мысли, сказал буднично:
- Анна цветы любит. И синичек двух пустила. А воробьи-разбойники сами пробрались, с осени. Но тоже помогают - склевывают всякую тлю. У меня и пчелы летают для опыления. Пять ульев держу, без меда тоже нельзя.
- Да как вы успеваете, Илларион Макарович?
- А что мне еще делать? Силенка есть, выпивать не приучился, мемуары писать не умею... Дела не будет - скорей помру. И помогают мне - старуха, сын со снохой, когда приезжают, особенно Анна. Любую работу делает. Она как родная у нас.
- Ну, спасибо вам! Я уж думал - в деревнях работать разучились.
- Сорвите огурчиков, помидорок на ваш вкус, - предложил Борискин.
Ивантьев отщипнул два крепеньких огурца, два краснеющих помидора; экономность, осторожность, с какой он прикасался к кустам, явно понравилась хозяину теплицы, дома, двора, он довольно и слегка удивленно хмыкнул (мол, не ожидал этого от горожанина, денежного моряка), сказал, вновь беря под руку Ивантьева:
- Вы поставите двор, у вас получится.
Они вернулись из влажного лета в зимний, с чистым сухим воздухом сосновый дом, вспомнили о новогоднем дне, их пригласили к столу, и Ивантьев положил на скатерть плоды тепла, сработанного человеком. Он хотел просто смотреть на них, но Анна чуть насмешливо отерла каждый полотенцем, разрезала, тарелку поставила рядом с гвоздиками.
Хозяин предложил "откушать" для аппетита наливок - вишневую, смородиновую, сливянку и фирменную малаховскую "нежинскую". После каждой пробы Анна споласкивала, протирала хрустальные рюмочки, чтобы не портить вкуса очередной наливки, а Ивантьев, "откушивая" глоточками, блаженствовал в удобном низком кресле, вытянув ноги на теплый ворсяной ковер. И все в доме было новым, сверкающим - мебельная стенка, вместительный сервант, оранжевая софа, стулья с такой же обивкой; на стенах, вместо обязательных фотографий под стеклом, - два эстампа, три деревянные инкрустации. Вполне современно, даже модно. Но сдержанно, скромно: любим, ценим хорошие вещи, однако знаем всему меру!
Такую же неброскость Ивантьев заметил, когда все уселись за стол. Была птица, холодец, закуски, приправы, зеленый суп, и все было именно неброско, когда не бросаются не только куском, но и крошкой хлеба. "У деда Ульки Малахова гуляют и наедаются, - отметил он для себя, - здесь - пробуют и обедают". Вспомнилась корабельная пища, то обильная, то хлеб да каша. И часто куски летели за борт, если кок ленив, не хочет или не умеет насушить сухарей, заварить квас. Дивился Ивантьев российской расточительности: так боготворить хлеб - и так швыряться хлебом. Спрашивал рыбаков, откуда кто прибыл. Почти всегда оказывалось - большинство из деревень. Один паренек, правда, объяснил ему: сельский не доедает куска - птице, скотине оставляет, это в натуру вошло. Но вот же хуторянин Борискин иначе себя ведет. Или он все-таки из бывших интеллигентов, хоть и сельских?.. Ко многому надо приглядеться, многое понять. О себе, однако, Ивантьев мог твердо сказать: его крестьянская натура болезненно страдала от любой расточительности.
- Евсей Иванович, - окликнула его Анна, - вы задумались, есть перестали. Может, водочки выпьете, а то мы плохая компания моряку. - Она положила ему белых маленьких грибов, пластик огурца, дольку помидора. - Не хотите? Вы какой-то особенный рыбак, о других прямо легенды ходят: тысячи в день прогуливают!
- Были такие, когда рыба дурная была. Теперь и рыбаки и рыба поумнели.
- Хорошо рассудили, - сказал, кивая и улыбаясь, слегка захмелевший от наливок хозяин. - Помнишь, баба Утя - извините, я свою старушку по-домашнему, бабой Утей зову - у нее вся живность на попечении, у меня пчельно-садово-огородная часть. Так она выйдет кликать птицу, очень напевно получается: ути, ути, ути...
Жена махнула на него салфеткой с красным петухом, нарочито крикливо пропела:
- Ути, ути!.. Мой голос мои ути на другом конце деревни узнают, а с твоего - все меня Утей кличут.
Пока Ивантьев, Анна, хозяйка смеялись, Борискин рассказал:
- Лет десять назад было. Появился тут один бывалый парень - и рыбачил вроде, и золото добывал, и лес валил, а главным делом - выпивал крепко. Когда денежки кончились, залез в мою амбулаторию, весь спирт выкрал. Квартировал он у бабки Самсоновны, какой-то дальний ее родич, там я его и обнаружил чуть тепленького. Сказал Самсоновне: в суд подавать не буду, а отработать твоему отдыхающему придется. Как очехмарится - пусть приходит. Двадцать дней проработал у меня бывалый парень, наколол гору дров для больницы, почистил уборную, да баньку на моем дворе мы вместе перебрали. Когда смывали трудовой пот, он и признался чуть не со слезой: в жизни такой трудной работы не делал, лучше в Арктику на пять лет завербоваться, чем так по-скотски вкалывать. И быстренько убрался куда-то.
Теперь смеялись все, живо воображая простоватого детину, избалованного приключениями, на унизительной сельской работе.
- Ваша очередь, - попросила Анна. - Какой-нибудь случай морской. А сначала - рыбу какую ловили? Есть красивые названия: нототения, аргентина... Макрурус - можно перевести как мокрый русский...
Анна сияла дымчато-серыми, простецки любопытными глазами, щеки у нее раскраснелись, пухлые губы вздрагивали от веселости. Она была рада, конечно, гостю, новому человеку на хуторе. Ведь здесь скучно, особенно зимой, кино, культура - на главной усадьбе колхоза, а с осени сюда и автобусы не ходят: пионерлагерь на Жиздре закрывается, обслуживать пять дворов - слишком накладно. Потому-то она вчера и колядовала больше всех, придумала трубу бабке Самсоновне закупорить. И сегодня нарядилась в самое свое любимое - белый тесный свитер, темную лавсановую юбку; подтянулась, подобралась, чтобы скрыть полноту, - гость-то хоть и пожилой, крупный, но поджарый. Все это заметил, отметил для себя Ивантьев и смутился немного: не думал, что чем-то заинтересует тридцатилетнюю женщину, а она вот даже нарядилась ради него... Правда, в своем киоске-магазинчике Анна бывала к нему внимательна, осторожными намеками вышучивала его деревенскую жизнь, предлагала то колбасу, то свежего сыра - продуктов дефицитных, редкостных здесь. Объяснял он ее заботу просто: сочувствует, помогает одинокому зимовщику. И сейчас Ивантьеву ничего не оставалось, как свалить все на хуторскую скуку и попытаться рассмешить Анну каким-либо рыбацким рассказом. Но юмористом он не был, начальственная должность мешала ему часто спускаться в матросский кубрик, и баек соленых знал он немного; оттого начал просто, скептической улыбкой извиняясь за свое неумение веселить.
- Верьте не верьте, а морская жизнь только издали романтична. Ну, там на современных торговых суперах, может, интереснее: страны, города, экзотика... Рыбак же, кроме соленой воды, друзей по экипажу, рыбы, если таковая ловится, ничего не видит. Вернее, по-началу-то все интересую, а потом - мелькают дни, месяцы, годы... В лесу каждое дерево неповторимо, в море - лишь погода меняется да сами моря, если, скажем, уплывешь из Баренцева к Азорским островам... Смешались все мои тридцать пять морских лет, будто стали одним годом: то кажется очень длинным, то жалко коротким. Как я шучу, моя жизнь прошла в точках А-М-А - Астрахани, Мурманске, Архангельске. На юге - молодость, на севере - вплоть до пенсии. Эта перемена мне запомнилась.
- Где же лучше? - спросила Анна, все-таки ожидая чего-нибудь повеселее.
- В Астрахани теплее...
- Там такие арбузы вызревают!.. - восхитилась баба Утя.
- Нам бы того тепла, - практично заметил Борискин.
- Красивые города? - спросила, уже чуть улыбаясь, Анна.
- Разные. И рыба тоже. На Каспии ловил белорыбицу, сельдь, судака, много мелкого частика, зато уж осетры огромные попадались... В Баренцевом, Норвежском - треску, пикшу, камбалу, сайду, мойву. И хека приходилось, и макруруса. Кстати, "макра" - большой, "рус" - хвост по латыни. Большехвостый, значит. Аргентина - от "аргентум" - серебро, серебряная. Что-нибудь кушали, Аня?
- Хека серебристого, селедку ржавую.
Баба Утя засмеялась, Борискин сердито пояснил:
- Не умеют хранить.
- А хек - отличная рыба, - сказал Ивантьев, - даже рыбаки едят. Готовят так: подсолят живого, в газетку завернут и на кожух дизеля. Минут через двадцать - блюдо в собственном соку, не только пальчики свои - косточки рыбьи обсосешь.
- Так это живую, на масле дизельном, - с нарочитой серьезностью сострила Анна, явно ища, над чем бы посмеяться, но баба Утя не поняла шутки, возмущенно укорила ее:
- Ты што? Разве можно на том масле?
- Чего тут? - возразил Борискин, не уловив, по своей всегдашней хозяйственной занятости, сути разговора. - В войну на касторке картошку жарили. Правда, слабило сильно...
Пришлось вновь развеселиться всем, выпить "нежинской" под разогретого гуся, а затем начать длительное самоварное чаепитие, во время которого Ивантьев припомнил все же один анекдотический случай: