Слушал Ивантьев, кивал деду Ульке, сочувствуя его речам, и со смущением думал о себе: ведь он почти так же поддакивал Борискину, когда тот обстоятельно развивал свои мысли насчет приусадебного участка, меры расширения хозяйства по принципу "сколько смогу - столько сроблю". Теперь ему было ясно: хороший работник Борискин, хозяйственней Ульки, но у него - только себе, для себя. Улька же думал еще и обо всех, мучился большими проблемами, пусть не всегда посильными его разумению.
- Дальше давай, Евсей! - Распаляясь и как бы роднясь от взаимно интересного разговора, Ульян обычно начинал называть Ивантьева по имени. - Глянь на меня, определи: силенка у меня имеется?
- Я бы вас, Ульян Афанасьевич, боцманом взял.
- Слышь, Никитишна! Высшая оценка, уважай мужика, слушайся, не то и поучить когда могу!
- Как же, как же, - неожиданно мирно согласилась хозяйка и положила руку на плечо Ульяна. - Убоись жена мужа... Без мужика - дома нет, что ни говори. Без мужика вон Анька на Борискиных работает, уж столько им натрудилась - свой бы дом построила, да одной смысла нет, если семьи не заведешь. Плохонький, а мужик пускай будет, около него, за ним - и баба определится... Ты не вскидывайся, не серчай, - чуть прижала ладонью широкое плечо Ульяна серьезно рассуждающая Никитишна. - Ты у меня и в капитаны еще годишься. Я это к примеру говорю. В хозяйстве - не в городе, где по квартиркам живут, из магазинов питаются, деньги одинаковые получают и всю жизнь спрашивают друг дружку: ты меня любишь али нет? Квартирка без мужика - может, дом - пропадает.
- А без хозяйки? - спросил Ивантьев, вспомнив высказывания Защокина о доме, семье, удивляясь одинаковости мыслей доктора и простой крестьянки.
- Хе, - усмехнулась Никитишна. - Глянь, сколь хозяек по деревням. Их всегда больше было. К доброму мужику десяток попросится, только объявись такой мужик.
- Правильно понимает, - с пристуком кулака по столу подтвердил дед Ульян. - Укрепляйся, Евсей, проверишь на себе: природа наша еще живая, пустоцвета не любит, все расплодом заполняет...
- Вы отклонились, Ульян Афанасьевич, - перебил его Ивантьев, боясь, что старик заговорит об Анне, хотя деликатные хуторяне не тревожили его даже намеком на сватовство.
- К тому, к тому веду. Расплод, он и есть расплод. Человеческий, хозяйственный. По своей силе, на своем дворе я могу много держать скотины. А ездить, ходить на главную усадьбу, извини, ноги не те, годы усталые. Как мне помочь общественному расплоду? И думать не надо, тут умно написано: "Следует все больше укреплять связи личного подсобного хозяйства с общественным. Назрела необходимость создания и всемерного развития между ними кооперации. И первые шаги в этом направлении уже сделаны. В Богучарском районе Воронежской области многие колхозники по договору откармливают свиней для колхозов и совхозов. В Горьковской и Пензенской областях пенсионеры также по договорам содержат в своих дворах колхозных свиноматок. Им выдают корма". Ну, что хорошего скажешь? Имеются умные головы? Сколь хошь! Да ты мне дай кормов, зерна, так я десяток хряков выкормлю и сотни две птицы. Сознательности хватит. И, будь уверен, Евсей, Борискина, прочих втяну, расшевелю их непробудную совесть.
- Согласен, такая кооперация нужна. Помог бы и сам, хоть пока из меня хозяин - никакой, картошку не умею сажать...
- Научим, Евсей. А помощь окажи, прошу. Ты грамотный, обдумай письмо в редакцию, изложи наши пожелания, оба подпишемся и Федю еще привлечем.
- Почему бы и нет? Попробую.
- Тогда по рукам! - Дед Улька намеренно сжал ладонь Ивантьева изо всей своей наработанной силы, задиристо глядя ему в глаза чуть шельмоватой хмельной синью нестареющих зенок, но Ивантьев, тоже раззадорившись, сначала выдержал неожиданный вызов, а потом и пережал руку настырного аборигена Соковичей. - Добро! - отозвался дед. - Признаю земляка, роднюсь, почитаю! Теперь идем поросят смотреть, самая пора.
Втроем вышли во двор, парящий сладко старой волглой соломой, протаявшим, душно теплым навозом у коровника, жирной землей с огорода, свежей, острой зеленью от парника под синтетической пленкой; сновали, грелись у стены сарая куры, петух встретил хозяев бурным хлопаньем крыльев, хриплым пением после холодной зимовки; гусь и гусыня крупной породы чистили перья, охаживали друг дружку, готовясь в очередной раз размножиться крикливым семейством; а по обочине огорода гуляла главная скотина двора - черно-пестрая холмогорка с бело-розовым тяжеленным выменем, она вскинула голову, скосила влажный разумный глаз, коротко мыкнула, также поприветствовав хозяина и хозяйку.
В рубленом хлеву, на чистой сенной подстилке вольготно развалилась огромная свинья, сладостно хрюкая и повизгивая от удовольствия, доставляемого ей сочно тянущими сосцы поросятами; их было десять или двенадцать - округлых, веских, молочно-розоватых, хлев и впрямь напоминал гнездо с кладкой необыкновенно крупных яиц.
- Катя, Катя! - позвала Никитишна.
Свинья важно приподняла тяжелую голову, мигнула слеповато-красным глазком в белых ресницах, чутко засопела нежным пятаком носа, и хозяйка вложила ей в рот горбушку хлеба; свинья Катя сжевала, сладко чавкая, ткнулась носом в руку хозяйки, словно благодарно поцеловав ее, и Ивантьев сказал, не сдержавшись при виде этакой "расплодной" идиллии:
- У хорошего хозяина и свинка - господинка.
Дед Улька кивнул, без малого хвастовства соглашаясь, мол, так оно и должно быть, подвинул Ивантьева вперед, приказал:
- Выбирай, Евсей Иванович, попытай свое счастье. Тут больше кабанчиков, у них ушки поострее. Приглядись, наметывай свой глаз.
Никитишна, приметив растерянность Ивантьева, глазами, носком резинового сапога указала ему на поросенка в самой середине поросячьего ряда, с колко поднявшейся щетинкой на загривке, усмехнулась, как бы молча объяснив: такого на край не вытолкнешь, и аппетитом не обижен, сосет, аж захлебывается. Ивантьев ткнул в него пальцем.
- Молодец, Евсей! Ну, хвалю! - изумился дед Улька. - Наш, природный, соковицкий мужик! - И, быстро выхватив из плотного ряда поросенка, сунул его за полу пиджака, шагнул из хлева, подталкивая Никитишну и Ивантьева. Подняла голову медлительная Катя, грозно хрюкнула, расшвыряла поросят, ринулась к людям, но они уже были во дворе, а дверь закрыта на тяжелый железный засов.
- Забудет, - сказала Никитишна. - Простит... Ульян всегда сам отнимает, мне жалко, не могу.
Поросенка посадили в мешок, проделали дырку для пятачка, чтобы не задохнулся, он притих, напуганный темнотой, и Ивантьев осторожно взял свою первую животинку под мышку. Упругий, тяжеленький, горячий, с неистребимым запахом хлева, поросенок, как ничто другое, напомнил ему детство: холодными веснами такие вот забавные хрячки обитали в кухне, затем их пасли на первой траве за огородом, рубили для них крапиву, а с первыми морозами - забивали, чередуясь дворами. И это были сытные праздники, особенно радостные после скудного квасного лета. Жарилась свеженина, коптились окороки, солились колбасы. Деревня благоухала мясными ароматами, люди, полнясь силами, готовились к одолению зимних стуж.
Шел Ивантьев улицей маленького хутора и вслух читал стихотворение из записной книжки доктора Защокина:
Баба везет поросенка
В переполненной электричке
И кохает его, как ребенка,
По бабьей своей привычке.Поросенок визжит, корчится.
От мешка полыхает хлевом,
И вагон возмущенно морщится,
Наполняясь единым гневом.Баба везет, кохает,
Надо - хозяйство зачахнет.
Быть может, одна и знает,
Что мясо сперва воняет,
А после - отменно пахнет!
От своего дома окликнула его Самсоновна:
- Евсейка, чего бормочешь, будто лешак?
Прочел и старухе стихотворение. Возмутилась:
- Дак запрет же возить в электричках! Очумелая баба, што ли?
- Не в этом дело, дорогая, милая соседушка! Глянь-ка, кого я несу. "Надо - хозяйство зачахнет!"
- Ай, Евсейка-рассейка, глупай ты, глупай! Позабыл про глаз мой. Гляну на твое порося - и зачахнет враз. Когда на корм перейдет - покажь, тогда от рахита уберегу, травкой донником будешь подпаивать.
И правда, позабыл. А ведь поверил было и в травы Самсоновны, и в ее черный глаз. Горожанин привыкает к ясности всегдашней, чтоб все как дважды два; но он ведь еще и моряк, а в море часто туманно и зыбко, без веры в свое везение, в милость Нептуна не проживешь, как без суеверий здесь, на этом полувымершем хуторе, среди лесов, полей, болот. Такое везение - соседствовать, дружить чуть ли не с живой ведьмой, побаиваться ее и ждать всяческих чудес!
И чудо тут же свершилось.
Самсоновна пристально оглядела бредущего по улице понурого пса с вислым хвостом, подманила его, пригладила робкие уши, ощупала сильной рукой хребет, сказала:
- К тебе пришел. Бери. Добрый сторож будет.
ЗАПАХ ВСПАХАННОЙ ЗЕМЛИ
Вечерами Федя Софронов пахал огороды хуторянам. Его старенький трактор "Беларусь", свежевыкрашенный в оранжевый, по словам Феди, "международный цвет передовой техники", стрекотал за строениями и заборами, будоража хутор своей напористой весенней суетой; со двора деда Малахова он перебрался на обширный двор Борискина, оттуда к бабке Самсоновне, которая дотемна что-то крикливо наговаривала пахарю - и хваля, и поругивая его (не сработал бы как попадя!), и радуясь сырой потревоженной землице.
Сегодня был вечер Ивантьева. Он заранее разгородил забор, чтобы трактор смог въехать в огород, убрал всяческий мусор на запущенной пашне, вырубил по краям мелкий ольховник и березник, ковырнул раз-другой лопатой: за многие годы отдыха земля одичала, была вязко перевита кореньями трав. Ивантьев ходил по ней, бил в нее каблуком, с осторожной робостью думая: осилит ли легонький механизм эту застарелую почву? И когда громоздкий Федя ловко вкатил горячий "Беларусь", как оседланного коня, в приготовленные ворота, Ивантьев лишь молча развел руками: смотри, мол, сам, работа тут серьезная.
Федя прошагал огород, осмотрел, вернулся к Ивантьеву, спросил, будто удивленно осведомляясь:
- Целина, значит, Евсей Иванович?
- Залежь, - озабоченно ответил Ивантьев.
- Точно, японский бог! Вы, извиняюсь, большой специалист уже. Но залежь крепенькая, после коллективизации не только плугом - лопатой не ковыряли, так?
- Думаю, после войны бросили.
- Опять точно! - Федя наконец улыбнулся, пригладил ладошкой усы и бороду, одарил Ивантьева просторным сиянием глаз цвета жиздринской воды, струившейся синевой за буро-зелеными ресницами сосен, ударил подошвой сапога в землю. - Попробуем, а?
- А возьмет? - кивнул Ивантьев на трактор, полыхавший жаром железа, масла, бензина, подрагивавший в бодром нетерпеливом рокотке.
- Надо бы у себя сначала вспахать...
- Правильно. Я подожду.
- Нет, Евсей Иванович, бывший капитан! Японский бог мне не простит, матросу. Настроился - делай. А риск - хорошо. Рисковать хоть немножко надо, без этого жизнь будет шибко пресная, хуже лепешек у ленивой бабы. Плуг неподходящий - да. Но мы полегоньку, мы со смыслом.
Он подвел трактор к сараю, развернул, опустил плуг, медленно прибавляя газу, направил трактор краем огорода; лемеха углубились, заскрипели, трактор будто присел слегка на задние колеса, напрягся ревом, дымом выхлопной трубы и начал плавно выворачивать пласты лежалой земли - тяжелой, буро-темной, маслянисто лоснящейся. От нее повеяло прохладой, прахом, свежестью глубины, соком резаных кореньев, зеленой травы. Ивантьев поднял комок, размял в ладонях, понюхал: земля, кормившая деда и прадеда, вновь была сочна и сильна. Он обрадовался этому своему пониманию, не подсказанному, не внушенному - всегда бывшему внутри него.
Федя повел обратную борозду, одолел затем еще две и у сарая приглушил трактор - остудить мотор, передохнуть. Выпрыгнул, по привычке всех глуховатых трактористов прокричал:
- Ну, Евсей Иванович, сила солому ломит!
- Спасибо! - пожал заскорузлую Федину руку Ивантьев.
- Если б я эти "спасибо" собирал - у меня б ба-аль-шой короб накопился.
- Это от души. Плата - само собой.
- Плата? - сердито переспросил Федя. - Плата полагается. За такую нервотрепку... Я вот на мелиорации заведу свой механизм и тяну канаву километра полтора, природой наслаждаюсь. А тут крутись по участкам, как единоличник с клячей. На одних разворотах полбака горючего сжигаю. Так что работа - ладно, а за горючку беру, у меня тоже жена, дети. Но... - Федя присел на колоду у стенки сарая, пригласил Ивантьева, - но, Евсей Иванович, с новосела не возьму.
- Да вы что - сговорились? - высказал наконец Ивантьев давно копившееся в нем стыдливое недоумение. - Печь, дрова, поросенок - все, как погорельцу.
- А разве нет? - Федя, дохнув дымком сигареты, прищурился, однако без нарочитой усмешливости.
- Я пенсию получаю - полторы сотни.
- Хорошая пенсия. Но душа дороже. У вас душа выгорела. Мы ее благоустраиваем. А деньги... вон и Самсоновна "Запорожец" купить может.
Ивантьев понял, что напрасно, неразумно, уж очень самолюбиво возмутился: никто здесь не сговаривался, не проводил собрания с повесткой дня: "Оказание срочной помощи новоселу", просто заведено было искони - поддержи пришедшего "на землю", а вернувшегося, блудного - вдвойне, чтобы крепче возлюбил ее.
Они сидели молча, не тяготясь тишиной, слушая клекот воды в водоворотах на Жиздре, всполохи ветра где-то над вершинами сосен, дышали веселым припеком солнца и холодком поздно оттаявшей земли. Все было поздним после гибельно студеной зимы: трава только пробивалась, и скот ею еще не насытился, поля светились разводьями луж; агрономы, не надеясь на сводки бюро прогнозов, сами решали, где пахать, где сеять. Лес зеленел робко, будто опасаясь возврата холодов, заморозки часто белили по утрам землю. Лишь с середины мая солнце повернуло на лето, сухие ветры продули завеселевшее пространство, и люди наконец поверили в тепло, взялись за свои весенние работы. Словно вспомнив, что рассиживать-то особенно некогда, Федя резко поднялся, сказал:
- У Самсоновны примет много. А эта точная: если на Евдокию в марте птица воды не напьется, на Николу в мае скот травы не нащиплется. Трудный годок выбрали, Евсей Иванович. И сад, вижу, погиб.
- Каких-то южных насадил доктор, померзли. Зато антоновка, воргуль живы.
- Эти - да, эти - наши. - Федя покрутил тяжкочубой головой, улыбнулся по-своему - медлительно, чуть застенчиво и хитровато. - Умный Защока, а тут прогадал. Понятно: его наука не сеет, не пашет...
- Другое сеет и пашет.
- Точно: мозги нам засевает. Он для нас - весь мир большой. Верите, когда он здесь, чаи свои распивает, пишет, мыслит - мне лучше в поле работается.
Федя завел свой терпеливый механизм, собранный из запчастей, неузаконенный, самодеятельный, начал новую борозду, протянул ее ровнехонько к дальнему забору, вернулся, крикнул, одолевая грохот: "Везет! Боится - на лом сдам!" - и пошел с большей легкостью - середина огорода была мягче, податливей. Ивантьев взял лопату, принялся разбивать и крошить комья, чтобы потом Федя быстрее, глубже пробороновал, распушил землю.
Уже смеркалось, когда пахарь вывел трактор в переулок, заглушил, отер тряпкой масляные подтеки, затянул болты и гайки, похлопал рукой капот, попинал колеса каблуком сапога; оставшись явно довольным состоянием трудно поработавшей техники, начал насвистывать старинный мотивчик (не в угоду ли Ивантьеву?) "Ой вы, кони, вы, кони стальные...". Ивантьев счел, что Федин рабочий день сегодня наконец-то закончился, и пригласил его к самовару.
Сели под двумя большими яблонями, за старенький, с позеленевшими досками стол, выпили водки, поели отварной картошки, заправленной зеленым луком и свиными шкварками, принялись неспешно пить крепкий чай из больших защокинских пиал, удобных, не обжигающих рук и губ. На скамейку вспрыгнул кот Пришелец, хрипло мяукнул, Ивантьев дал ему шкварок; от калитки пришел пес Верный, названный так по совету Самсоновны, - неизвестной породы, пегий, вислоухий, но и впрямь редкой верности, - явился, был принят, взял под неусыпную охрану двор; подал и ему кусок хлеба, смоченный в сале. За стенкой сарая взвизгивал и хрюкал поросенок Проша, чуя запахи трапезы. Ивантьев выпустил его, и Прошка сумасшедше забегал по двору, разогнал снулых кур у завалинки, белым пятном промелькнул через черную пахоту, поковырял пятачком терпкую, сырую землю, чихнул и, успокоенный, притрусил к столу клянчить чего-нибудь вкусного. Федя обмакнул в молоке корку, скормил ее Прошке с руки, почесал загривок, жестковато прощупал хребет поросенка, сказал с обычной своей полусерьезностью:
- Добрая скотинка, обласканная. Заплатит вам вкусным мясцом, нежным сальцем.
- Как подумаю - резать придется, жалость одолевает.
- Не крестьянин, значит, еще. Меня позовете. Мы любя кормим, любя режем. Главное - дай пожить, еще главнее - убей без муки. Был - и нету.
- У доктора Защокина целый трактат есть. Предлагает человечеству перейти с теплокровной животной пищи на хладнокровную: от скота к рыбе. Разводить хорошую рыбу. Океанской, понятно, не прокормиться, поубавилось ее сильно, да и качества она разного. Когда-то говорили о моряках: весь мир принадлежит им, они жнут не сея, ибо море - поле надежды. И вот уже оказалось, везде нужно не только пахать, но и сеять...
- Верные слова!
- Двойная польза будет: рыбий белок ценнее, легче усваивается, и агрессивности в человечестве сразу поубавится. Так и заявляет: "Стыдно поедать братьев меньших!"
- А рыбка - не родственница?
- Очень отдаленная.
- Японский бог! - Федя рассмеялся, ударил кулаком по столу, из досок посыпалась труха. - И правда: кушаем друг дружку, потому и злые! Защока всех колбасой угостит - сам не ест. Изучает нас, как братьев меньших.
- Все сложнее, Федя. Ему по старости мясо ни к чему. Другим же пока нечем его заменить.
- Не съешь меньшого - не потянешь для большого, так?