- Примите и мои поздравления! - взволнованно сказала старушка.
Наташа кинулась к ней, обняла за плечи, спрятав у нее на груди пылающее лицо. Цыганок же растерянно топтался на месте, смущенно мял шапку-ушанку.
- Подойти ко мне, сынок! - тихо позвал Репнин.
В полночь Наташа вышла из дома Репнина. В ушах все еще звучат слова Варфоломея Алексеевича: "Ну, вот, Наташа, ты и комсомолка. Верю, не запятнаешь высокое звание!".
Ей хочется запеть, громко, чтобы все люди узнали о ее радости, про которую можно рассказать только в песне.
Но этого сделать нельзя. Наташа должна быть осторожной. Репнин даже Цыганку не разрешил проводить ее до дому, запретил им несколько дней вместе показываться на улице.
Но радость в одиночку - не радость. Когда рядом с тобой близкий, родной человек, личная маленькая радость становится больше, шире, значительнее. Если бы Саша знал! Если бы знал!.. Наташа заторопилась домой. Рассказать маме! Она самая близкая! Вот сейчас придет она домой и скажет: "Мама, радость-то у меня какая!".
Наташа перебежала перекресток на Троицкой улице, свернула за угол и только миновала каменный особняк Кузьминых, по соседству с которым стоит ее дом, как откуда-то из темноты перед ней вынырнули двое мужчин. Девушка отпрянула в сторону, кинулась к калитке, с силой рванув ее на себя. Калитка открылась, и в этот момент человек, стоявший за калиткой, зажал ей рот, а сзади навалились те двое, что подкарауливали на тротуаре...
Наташу доставили в военную комендатуру, ввели в кабинет Грабчика.
- А-а, старая знакомая! - с недоброй усмешкой встретил ее поручик. - Теперь вам не удастся выпорхнуть из нашей клетки. Прутья у нее крепкие, прочные... Пальчики поцарапаете.
Презрительным взглядом смерила она тощую, нескладную фигуру коменданта города.
- А ты, оказывается, в братца! - проскрипел Грабчик. - Советую не забывать о его печальной участи...
Наташа порывисто повернулась к поручику.
- В нашей семье трусов не было!
- Посмотрим, как ты запоешь в следственной комиссии...
Грабчик позвонил. В кабинет бесшумно вошел дежурный офицер.
- Арестованную с пакетом доставить к капитану Постникову. Немедленно!
...Наташа очнулась под утро в женской камере тюрьмы, с усилием разжала спекшиеся губы:
- Пить...
Склонившаяся над ней Ефросинья Корниловна Пичугина гневно воскликнула:
- У, гады, что сделали с девушкой!
Женщины сбиваются в кучу, у них вырывается глухой, сдавленный стон: пышные волосы новой арестантки слиплись в кровавый комок, русые пряди присохли к вискам и шее.
Много дней Наташа находилась на грани смерти.
Временами к ней возвращалось сознание, и тогда она узнавала не отходившую от нее Пичугину, но сказать ничего не могла: губы ее беззвучно вздрагивали. Сознание затемняли кошмары, навеянные событиями страшной ночи. Перед ней, точно наяву, всплывали пестрые разрозненные картины... Капитан Постников тычет в лицо пачкой измятых листков с пятнами засохшего клейстера на рваных краях. Наташа узнает: прокламации! Но на вопросы следователя упорно отвечает: нет!
В кабинет Постникова вводят Собакина. Он подтверждает: да, это та самая, что с парнишкой расклеивала прокламации.
- Что же вы не задержали нас? - насмешливо спрашивает Наташа. - Испугались?
Шпик бормочет:
- Начался буран, потерял в толпе.
- Замолчи, болван! - кричит Постников, и Собакин испуганно пятится к двери.
Ее насильно усаживают на стул, ремнями привязывают руки и ноги. По кабинету медленно прохаживается Постников, раскуривающий сигару. Вот он останавливается перед Наташей, раскачивается на носках.
- Отвечай, паршивая девчонка: кто тебе дал прокламации?
Наташа молчит. Следователь рывком вытаскивает изо рта сигару и горящим концом прижимает ее к Наташиной щеке. Она стискивает зубы, чтобы не закричать, но лица не отводит. Постников отнимает сигару, со злостью бросает в угол. Но теперь он уже ни на минуту не прекращает допроса:
- Фа-ми-лии за-го-вор-щи-ков? - скандирует он, и после каждого его вопроса человек, стоящий за стулом, схватывает клок Наташиных волос, накручивает на гвоздь и дергает изо всех сил. Страшная боль обрушивается на истязуемую. Кажется, будто тяжелый молот опустился на голову. Повернуть голову нельзя: застегивающимся металлическим обручем она притянута к спинке стула. Безжалостные руки выдергивают еще одну прядь. Туман застилает глаза. Раскачивающаяся фигура следователя исчезает куда-то, словно растворяется в накуренном воздухе кабинета...
Сознание возвращалось медленно. Наташа подолгу глядела в одну точку, силясь припомнить фамилию шпика, с которым ей делали очную ставку в контрразведке. Его лицо ей кажется знакомым. Да, она где-то его видела. В депо!.. Но как его фамилия?
- Фрося... - тихо, но внятно произносит Наташа.
Пичугина склоняется к ее уху.
- Не бойся, тут все свои...
Пичугина по очереди указывает на стоящих рядом женщин, и при каждом новом имени в глазах Наташи вспыхивают радостные огоньки.
Все сильнее привязывалась Наташа к доброй Ефросинье Корниловне, учительнице из Моревской, дальней родственнице Дмитрия Пичугина. Немолодая женщина, не познавшая радости материнства, щедро дарила девушке свою нерастраченную любовь.
- Фрося, расчеши мне волосы, - попросила однажды Наташа. - Мама мне всегда заплетала косы...
Ефросинья Корниловна с материнской нежностью положила ее голову на колени и осторожно, чтобы не причинить боль, прикоснулась осколком гребешка к густым, пышным волосам. Расчесывая кончики длинных волнистых прядей, сплетала их в толстую косу. А сама-тихо, словно баюкая, рассказывала о себе...
Школа в Моревской помещалась в обыкновенной крестьянской избе. Всего один класс. Посреди комнаты с низким потолком - крохотная печь. Холодно... Замерзают чернила.
Слушая горестную речь сельской учительницы, Наташа невольно вспомнила эпизод из своей жизни... Она училась в Курганской женской гимназии, и ей, как способной ученице, попечительский совет платил стипендию десять рублей в месяц. На эту благотворительную помощь жила вся семья. Денег не хватало на самое необходимое, и Наташе приходилось заниматься частными уроками в домах городских богатеев. И все же она окончила гимназию блестяще: была удостоена золотой медали. Но эту дорогую награду так и не увидела: медаль стоила пять рублей, а в семье Аргентовских таких денег не было. На выпускной бал в гимназии Наташа не пошла, проплакала весь вечер. "Не вешай головы, сестренка, - утешал ее Лавр. - У тебя все впереди... Радуйся, если сделаешь доброе дело для народа, не падай духом, если ошибешься на первых порах...".
Каждая обитательница камеры стремилась чем-нибудь облегчить страдания девушки. Нервное потрясение миновало, она стала медленно поправляться. Наступил день, когда Наташа смогла передвигаться по камере без посторонней помощи. Но походка ее была еще неуверенной: сделав несколько шагов, останавливалась, ища опоры руками:
- Голова кружится, - виновато улыбалась она.
Едва Наташа поднялась на ноги, ее вызвали на допрос, и в камеру притащили опять без сознания. Ефросинье Корниловне с трудом удалось привести ее в чувство. Открыв глаза, Наташа смущенно улыбнулась:
- Фрося, я не помню: не стонала я, когда меня били? Ведь это позор!
Пичугину, немало повидавшую на своем веку, тронуло мужество юной подруги: она молча склонила голову, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы.
Девушка с гордостью говорила о своей семье: об отце, отбывавшем при царизме ссылку в Кургане, матери, простой русской женщине, терпеливо сносившей все тяготы и лишения, выпавшие на долю жены революционера, о братьях, смело связавших свою судьбу с великим делом партии.
- А я не успела стать большевичкой! - сокрушалась Наташа и с волнением ждала, что ответит Пичугина.
- Славная ты моя, - говорила Ефросинья Корниловна, - тюрьма для тебя - лучшая школа жизни!.. А еще запомни, Наташа: это ничего, что наш город так далеко от столицы. Если ты сделаешь доброе дело для Родины, Ленин узнает о тебе в Москве...
К весне "допросы с пристрастием" участились. Однажды Наташу привели из контрразведки в мокром, застывшем на морозе платье. Женщины кинулись к ней на помощь, переодели в сухое, оттерли посиневшее тело. Обессилевшая Наташа сразу уснула.
Ночью у нее резко поднялась температура, начался бред. По ее отрывочным, бессвязным словам Пичугина догадалась, что́ с ней произошло. Наташу допрашивали в присутствии самого Колчака, остановившегося по пути на фронт в Кургане в доме Кузьминых. И на этот раз от нее не добились нужных показаний. Кузьминых, боясь навлечь на себя гнев "высокого" гостя, самолично руководил расправой: избитую Наташу вытащили во двор, привязали к колодезной веревке и с головой окунули в ледяную воду. Затем без пальто, в мокром платье, вели, через весь город, до тюрьмы.
Наташа заболела скоротечной чахоткой. В тяжелом состоянии ее перевели в тюремную больницу, в сырой и темный изолятор, оставив на попечение сиделки, невежественной и злой деревенской "повитухи". Наташа, метавшаяся в жару, часами лежала без всякого присмотра на жесткой больничной койке.
Она утратила ощущение времени, не помнила, когда ее принесли сюда: неделю, месяц? А, может быть, полгода? Явь и бред слились воедино...
Наташе мерещилось, что она идет знакомой улицей, по скрипучим ступенькам крыльца поднимается в бревенчатый дом с небольшим палисадником и створчатыми ставнями. Навстречу выходит та, которой нет ближе на всем свете. И слышит Наташа ласковый дрогнувший голос: "Это ты, дочка?". А за дверью светлой, жарко натопленной горенки раздается сонный голос младшей сестренки Таисьи: "Мама, кто это к нам?"... Наташа тянется к матери, хочет обнять, но кто-то больно ударяет ее по рукам. А потом удары обрушиваются на все тело. Она вскрикивает, хочет проснуться и никак не может разжать отяжелевшие веки... Глаза умирающей не увидели звериных лиц палачей - офицеров контрразведки, ворвавшихся в больничный изолятор, чтобы шомполами посчитаться с той, которая выдержала нечеловеческие пытки во имя спасения своих товарищей по борьбе.
Крепись, Наташа! Потерпи еще немного! Ты слышишь отдаленный гул орудий? Это - наши! Красные наступают. Они совсем близко, под самым Курганом! Разведка конных бойцов показалась уже на правом берегу Тобола. Там, среди лихих кавалеристов бригады Томина, Саша Громов, Цыганок. Они спешат к тебе на выручку.
Все плыло перед глазами, боль исчезла. И не койка качается под Наташей. Это сильные руки любимого укачивают ее и уносят, уносят куда-то. Это его голос шепчет над ухом: "Вот и очистили мы нашу землю! Легко теперь, хорошо... И мы вместе... вместе...". Шелестит в лицо нежный ветерок, ласкает щеки. И Наташа, улыбаясь, засыпает навсегда...
Исхудавшая, с прозрачной восковой кожей рука Наташи недвижно повисла с кровати. Но прекрасного лица ее, озаренного девичьей мечтой, не посмела коснуться даже смерть...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В ЛАГЕРЕ СМЕРТИ
Глухой осенней ночью из Кургана на восток отправился эшелон.
Другие эшелоны, уступая дорогу воинским составам, часами простаивали на запасных путях, а этот шел напроход. При въезде на станцию машинист притормаживал состав, на ходу принимал жезл и, дав прощальный свисток, быстро набирал скорость. И пока за семафором не исчезал хвостовой служебный вагон, на перроне продолжали стоять начальник станции и колчаковский военный комендант, встречавшие эшелон "особого назначения".
В теплушках - невообразимая теснота; в каждой с полсотни заключенных. Вконец ослабевшие люди терпеливо дожидались очереди на дощатые, прогибавшиеся под тяжестью тел нары. В нетопленых сырых вагонах невозможно было согреться: в щели тянули сквозняки.
Под мерный стук колес лежащие на нарах забылись тяжелым тревожным сном, а те, кто бодрствовал, коротали время за бесконечными разговорами.
В первой теплушке - курганцы: Андрей Пичугин, Кузьма Авдеев, Илья Корюкин, Семен Тишков. Спаянные давней дружбой, которая окрепла в тюрьме, они держались вместе, тесным кружком.
Эшелон остановился на маленькой степной станции. Только у трех теплушек, и то в разных концах состава, часовые открыли двери. Пока паровоз набирал воду, заключенным была разрешена короткая прогулка у вагонов. Но лишь немногие воспользовались этой возможностью: день был прохладный, ветреный, падали хлопья мокрого снега.
Андрей и Кузьма, имевшие теплую одежду, спустились на заснеженное станционное полотно размять затекшие ноги. Шагах в двадцати от них, на бровке дорожной насыпи, зябко ежился часовой.
Вдоль состава медленно двигался смазчик, пожилой чахоточного вида человек в поношенном ватнике. Наскоро осмотрев буксы соседнего вагона, он с явным намерением задержался у раскрытой теплушки. Лениво переговариваясь, Андрей и Кузьма, поравнявшись со склоненной фигурой железнодорожника, придержали шаг.
- Браток, не слыхал, куда нас везут? - тихо спросил Пичугин.
- В Омск. Там колчаковский лагерь... - не поднимая головы, чуть слышно отозвался смазчик.
Прогуливаясь с деланным равнодушием, Андрей и Кузьма снова подошли к смазчику, продолжавшему неторопливо возиться у буксы. Кузьма как бы мимоходом бросил:
- Эх, закурить бы, браток...
- Что ж, табачок найдется. Следите за часовым!
Топчась на месте, они заслонили собой фигуру смазчика, продолжая зорко наблюдать за часовым. Тот, пряча лицо от злых порывов колючего ветра, на мгновение отвернулся.
Этого было достаточно: смазчик проворно расстегнул полы, снял ватник и со словами "Помоги вам бог" забросил его в раскрытые двери теплушки. А сам, оставшись в залатанной холщовой рубахе, нырнул под колеса, и тотчас его молоток застучал по ту сторону вагона.
Повсюду железнодорожники, каким-то чудом узнававшие о прибытии эшелона, тайком от стражи передавали заключенным хлеб, печеный картофель, табак, теплую одежду, кипяток. Еда делилась поровну между всеми, одежда же разыгрывалась по жеребьевке. Выигравший торжественно облачался в добротный овчинный полушубок или в брезентовый плащ "на рыбьем меху". Впрочем, одеждой пользовались по очереди все, кто в этом нуждался.
В некоторые теплушки рабочие ухитрились передать даже газеты и сообщить свои адреса, где можно будет скрыться на случай побега из лагерей.
Чем дальше на восток продвигался эшелон, тем строже становился конвой; теперь уже никому не удавалось приблизиться к вагонам. На полпути к Омску, за Петропавловском, железные люки теплушек были наглухо задраены, а двери запломбированы. В таком виде эшелон на рассвете прибыл в Омск, на пригородную станцию Куломзино.
Измученных, едва державшихся на ногах людей, как скот, выгружали на снег и, минуя мост через Иртыш, уже скованный льдом, переправили на правый берег. Затем по пустырю, что тянулся между вокзалом и городом, погнали дальше, к лагерю.
Лагерь находился на самой глухой окраине города, заросшей редким сосняком и чахлыми кустарниками. Сюда горожане издавна сваливали мусор и нечистоты; воздух вокруг был отравлен смрадом гниющих отбросов, вывозимых с городских боен.
Незадолго перед первой мировой войной в Омске проводилась промышленная выставка Западной Сибири; по случаю этого пустырь расчистили, наспех озеленили молодыми березками и построили десятка два деревянных павильонов. После закрытия выставки они несколько лет были заброшены, а с началом войны в них жили пленные австрийцы. После революции павильоны вновь пустовали, когда же произошел чешский мятеж, выставочные здания были приспособлены под концентрационный лагерь. Он продолжал существовать и при Колчаке.
Это - "лагерь смерти". Лишь немногим из тех, кто был брошен сюда белогвардейской контрразведкой, посчастливилось остаться в живых.
Вот сюда и были этапированы из Куломзино заключенные. Конвой эшелона передал их лагерной охране - головорезам из белоказачьих банд атаманов Красильникова и Анненкова. Сбившись в кучки, чтобы согреться, люди стояли перед закрытыми воротами, на пронизывающем ветру. Каждый с невольным содроганием присматривался к страшному месту, где предстояло провести долгие месяцы, а может быть, и годы.
Со всех сторон лагерь был обнесен высоким деревянным забором, обтянутым в несколько рядов колючей проволокой. По углам, на расстоянии пятнадцати - двадцати шагов друг от друга, стояли сторожевые вышки, где находились часовые с пулеметами. Территорию освещали сильные прожекторы. Было видно, как у бараков чернели неуклюжие фигуры часовых, закутавшихся в длиннополые тулупы, в разных концах появлялись и тотчас исчезали крадущиеся тени огромных овчарок.
Под дикую брань конвоиров заключенных ввели на территорию лагеря. В воротах, сонно зевая, офицеры равнодушно отсчитывали десятки, и часовые разводили людей по баракам.
Курганцы попали в крайний барак, стоявший на отшибе.
Прошло всего несколько дней, и они уже знали о том, что происходит в лагере... Мало-мальски сносная одежда у заключенных отбиралась, многие остались в одном белье, которое со временем превратилось в лохмотья. В грязных, переполненных бараках - зловоние, поэтому у форточек всегда очереди: каждому хочется подышать свежим воздухом. Одни бесцельно бродят по бараку, другие недвижно лежат на нарах, уже безразличные ко всему. Отчаявшиеся кончали жизнь самоубийством.
"Вот и нас постигнет такая же участь, - с возрастающей тревогой размышлял в бессонные ночи Андрей. - Пройдет месяц, другой, мы тоже потеряем веру в себя... А это - конец!".
Перед товарищами он бодрился, боясь, чтоб те не догадались о сомнениях, что ни на минуту не покидали его.
- Не унывай! - говорил Андрей молчаливому Илье Корюкину. - Не пропадем, раз мы вместе!
Будучи по натуре общительным человеком, Андрей легко сходился с людьми и вскоре знал всех жильцов барака. Особенно по душе пришелся ему Вячек, рабочий с Путиловского завода, обрусевший чех.
- Как же тебя, дружище, угораздило в нашу Сибирь? - допытывался он. - Родня, что ль, в здешних местах?
Вячек долго отмалчивался, но, наконец, сдался.
- Никого у меня нет! Один как перст божий! - заговорил он, угрюмо поглядывая на улыбающегося Андрея. - А к вам приезжал я не по своей воле - заводские ребята посылали малость хлеба заготовить. А я вот как своими глазами увидел крестьянскую нужду, не стерпел, принялся за старое - стал бедноту поднимать против кулачья проклятого. Тут кутерьма началась, меня того... сцапала контрразведка. Ну, остальное сам понимаешь: тюрьма, следственная комиссия и вот - лагерь.
- Вы... большевик? - спросил Андрей.
- Много будешь знать, скоро состаришься, - отрезал тот.
Андрею нравился этот уже не молодой, внешне грубоватый человек. Вячек имел привычку сидеть на нарах по-восточному - подогнув ноги и полузакрыв глаза. Трудно было понять, слушает ли он своего собеседника.
Как-то Андрей рассказал ему все о себе, ничего не утаив. Вячек выслушал с бесстрастным лицом, ничем не обнаружив своего отношения к рассказчику.