А я, брат ты мой, об этом никакого понятия не имею: с чертежами дела не имел никогда и теодолит видеть приходилось только со стороны Однако говорю: "Как не умею? Приходилось… Строили мы и по чертежам, да и с теодолитом не раз работал… Всяко бывало". - "Ну и прекрасно, - говорит. - Вот тут чертежи домов, вон стоит теодолит. Привяжись к угловому бараку и начинай квартал. У заказчика геодезист заболел, а наш на ТЭЦ занят. С завтрашнего дня назначаю тебя прорабом".
Забрал я теодолит, чертежи и ушёл. Иду и думаю: как же быть? Случай подвернулся! Но ничего. Принёс я эту премудрость на квартиру, дверь запер в своей комнате и взялся рассматривать, Оглядел теодолит. Ладно. Развернул чертежи - в глазах рябит. Сидел чуть ли не всю ночь, а потом плюнул и спать лёг. Хотел днём к Авдееву пойти, да не нашёл его. Так день и прошёл. Вечером сходил в избу, где три инженера жили. Один из них молодой. Выслушал мою просьбу - и ко мне. Просидели над чертежами часа четыре. На следующее утро разбивку сделали. А потом с неделю он мне рассказывал, как с теодолитом работать, и чертежами занимались. Тут уж я смело в контору: один вопросик, второй - и пошло, вошёл в науку. Живу. Тут уж у меня весь квартал восьмой в руках, перед начальством смелей держусь. Порядок. А вот приду домой, свалюсь на койку, руки за голову, и мысли до того противные лезут в голову, хоть вешайся. Ну что я? Приползёт старуха старость, а я бобыль. Ребятишек нет, жёнки нет. Нужно жениться. На ком? На ком, я спрашиваю? Кабы те годы… А вербованные всё прибывают и прибывают. Стройка во всю ширь разбегается. И вот, скажи ты, как бывает. Прихожу однажды в прорабскую Авдеева, ну и болтаем о делах. А дверь приоткрыта. Смотрю - бригада девок работает, бетон в траншеи принимают. Здоровущие такие девки! Как прёт тачку от бойка - не попадайся, расшибёт! И вот я смотрю и спрашиваю Авдеева: "Откуда взялась такая бригада?" - "О, - говорит, - девчата хорошие!"
И смотрю, среди них одна… Как глянул - она! Чёрт знает, как это. Собой приятная, спокойней других. И зачастил я к Авдееву. Узнаю: звать девку Надей, фамилия Субботина. Но и только. Хорошо. Примечаю: подружка с ней отделяется всё время, вместе в столовую ходят. Подружка-то совсем девчонка, а Надя в летах. Как приступиться? Подойду, бывало, к их бригаде, постою, посмотрю, как работают, да только и скажу: "Мне бы такую бригаду. Переходите, девчата, ко мне!"
Смеются: "У нас прораб молодой, чего же мы к тебе, Иван Федорыч, пойдём?"
Ну, я и в сторону, прочь.
А Савельев-то мой уже работал здесь, холостым ходил. Гляжу однажды: вышагивает, подлец, с молоденькой подружкой по Комсомольской. Ага! Есть такое дело. На следующий день приглашаю его к себе и говорю: "Узнай, кто и что подруга твоей крали: замужем ли она? Да попробуй намекнуть, что, мол, прораб того…" - "Хорошо", - говорит.
…. Проходит неделя. А я уж зачастил: как вечер - на улицу прогуляться. Комсомольскую уж бетоном покрыли, так что даже в туфлях бродил. Гуляю однажды, смотрю - идут. Савельев их под руки держит, чуб у подлеца на версту в небо вьётся, зубы скалит.
Подходит ко мне. Вначале то да сё, как обычно. Пригласил их зайти к себе. Савельев мигом слетал в магазин, хозяйка закуску на стол. Дочка её патефон завела. Бал открыли.
За стол сели. Валя-то выпила немножко, а моя ни в какую: "Я не пью, - говорит, - и не хочу. Мне и так хорошо".
Да… Вечер дальше идёт, а там и кончился. Пошли провожать их. А до их общежития километра два. Савельев молодец: прошлись немного, он свою под руку - и ходу от нас. Остались мы одни. А темень! Чую - боится она. Народ тогда разный был - съехались со всех концов, и по ночам баловали.
"Иван Федорыч, - говорит, - я боюсь, пойдёмте скорей".
Шалишь, голубка! Ишь синица! Нет уж, думаю, удалью мне тебя не захватить, так я тебя другим доконаю! И начал ей страху поддавать. Там-то вот, говорю, убили на той неделе среди бела дня, того-то раздели ночью. Особенно холостых девок, дескать, стерегут чуть ли не за каждым углом. Чую - дрожит. Напугал я её на первом километре, а на втором утешать начал, о себе рассказывать. У неё страх и поулёгся. Рассказала о себе, что орловская, из деревни.
"Зачем же уехала оттуда?" - намекаю. "А так, - говорит, - надоело дома, и всё".
Ну что ж. Ничего. О себе ей снова. Врать не врал, а как было, так и рассказываю. Про свою ведьму рассказал. Так и расстались.
На другой день подошёл к их бригаде. Она как ни в чём не бывало, и девки не зубосскалят. Значит, не болтала.
Ещё неделя прошла. Однажды поймал Савельева на этаже: "Давай ещё девок приглашай!" - "Не хотят, - говорит, - я уж звал. Надька не хочет".
Я опять молчок. Шалишь. Несколько раз встречал её после работы, будто невзначай. Пройдусь, поговорим, и всё. И вот только через месяц вижу - из кино бежит. Всё, думаю, конец.
Прошлись с ней, и я напрямик выложил: давай поженимся.
А она идёт, молчит. И я стих, насупился.
Говорю: "Что же? Как ты решаешь? Или я тебе противен?" - "Нет, что вы, Иван Федорыч! - ответила она. - Я бы и согласна, да я не одна…" - "Как не одна? Замужем?" - "Нет… и не расписана я, а так… обманул…"
Тьфу ты чёрт! Беду нашла.
"Где же ребёночек?" - "Дома, у матери". - "Кто же?" - "Девочка".
Побродили мы по Кедринску и договорились. На другой день взяла она отпуск, снабдил я её деньгами, чтоб матери подарков привезла, и уехала она за дочкой.
Через две недели вернулась, и поженились мы. Вначале она работала. А как родила Кольку, а потом Валю, так где уж тут работать. Вырастить да воспитать - хитрая штука… Вот и живём. Клавдия, видишь, уже в институте. Скоро кончит. Я-то знаю: лет пять Надя всё боялась, как бы я не проговорился, что она не моя дочь. А зачем мне так? Девка, я тебе скажу, уж больна хороша. Я её люблю. Вот только уж слишком красива удалась, как бы не сбаловалась… Учился на инженера по молоку и прочее. Как построим у нас молочный комбинат, так ей тут и место. Лишь бы до поры не сбаловалась…
Просидел тот раз Борис Дмитриевич у своего прораба до часу ночи. Узнал ещё, что Федорыч родился и жил в деревне Осташкине до двадцать четвёртого года. Отца его забрали на войну с немцами в четырнадцатом году, и не было от него ни слуху ни духу девять лет. И вот уже после революции явился: верхом на жеребце, с наганом, с шашкой, весь в кожаное одет и в руках плётка. В семье у них девок не было, а было три сына: Николай, Петька и Иван. И такое дело - революция уже произошла, царя скинули, а в Осташкине сидят себе за болотами в лесу и сидят. Деревня разделена на две части. Десятка три изб стояли у самого леса, по низине, а дальше к озеру Любовному, на бугорке, где посуше, стояли восемь дворов: Завалиновых, Храпковых, Вахрушевых… Всё это народ богатый был. Скупали они по весне скотину по дворам, кормили её до осени сообща и потом угоняли далеко, в Тихвин, или мясо увозили по зимней дороге продавать.
Земля кругом; плохая, сырости много. Жили осташкинцы бедно, и почти все ходили батрачить к Завалиновым и Вахрушевым.
И вот приехал старший Кибиткин. Вечер просидел в избе, расспрашивал о мужиках да сыновей осматривал. Когда ложился спать, сказал жене: "Что-то у тебя, мать, не сыны, а пни болотные".
На другой день развязал свою сумку, достал наган и подал Петьке… "На, держи", - сказал. Достал второй - подал Николаю.
Ванька - Федорыч - стоял ждал, что ему будет? Но отец ничего ему не дал, сказал: "Ты же, Ванька, сам себе добудешь".
Через день объявились братья Чирины, потом Коськовы - отец да сын.
И тут же объявили мужикам, чтоб на бугор, как называли место, где стояло восемь изб богатеев, никто не ходил работать. А сами по-хорошему к ним: лошадей пусть, мол, раздадут по избам - тем, кто больше всего батрачил, и вдовам. Мельница на запруде пусть, дескать, перейдёт обществу.
Переговоры вели Коськовы и старый Кибиткин. Куда там! Не согласились бугровские. На следующий день собрались мужики и туда. А там уж тю-тю! Бухгалтерия простая: в избах остались старухи да бабы, а мужики угнали скотину в лес. Сразу же в избе Завалинова устроили сельсовет, повесили красный флаг - советская власть началась. Старый Кибиткин послал гонца в Тихвин, чтобы доложил там, газет и прочих новостей привёз. Только ждут, ждут - нету посланного Васьки Чирина. И вот однажды прибегает в деревню сестра матери Федорыча и - сама не своя - прямо к избе Чириных. Сообщила страшную новость: Васька Чирин у дороги висит на сосне. Старый Кибиткин тотчас предупредил мужиков, чтоб настороже были. А ночью - налёт на деревню. Храпковых старший сын у налётчиков за главного был. Мужики засели в избах, отстрелялись, убили одного, младшего Завалинова, и на том вроде бы кончилась битва.
А потом ещё была стычка, последняя, и убили старого Кибиткина. Убили на болоте, и труп не смогли отыскать, чтобы похоронить. Тогда же и среднего Кибиткина, Петьку, повесили на Могильном хуторе в часовне.
После всех этих событий Федорыча призвали в армию. С той поры он дома побывал два раза, покуда совсем не вернулся. Вначале служил под Костромой. Учили грамоте и стрелять. Затем послали в Сибирь, а как отслужил время, поехал домой.
Приехал, оглядываться начал - финская война подоспела. Во время той войны его и ранило первый раз. Нужно было ручей переходить у самого хутора. Он первым вылез из кустов и ступил на лёд. Разом ударило в каску, в глаза полоснуло огнём, он и свалился…
Когда Борис Дмитриевич уходил от Федорыча, тот говорил:
- Ну вот и посидели… Ты если что, время будет - заходи.
И жена сказала:
- Заходите, Борис Дмитрич.
4
Конец осени выдался дождливый. Федорыч чаще чем когда-либо морщился, потирая ладонью спину. Подолгу сидел в прорабской у печки-времянки. В разговорах с мастером часто вспоминал своё далёкое, полузабытое детство и юность. Некоторые события из этого прошлого прежде никогда не приходили ему на память. А тут неожиданно вспомнилось. Федорыч удивлялся:
- Ты скажи-ка! - хлопал он ладошкой по столу и как-то растерянно улыбался. - И придёт же в голову… Ах ты! Слушай, Борис Дмитрич…
И он рассказывал о том, как давным-давно, когда был мальчишкой, на Успенье, он и мать отправились на Могильный хутор. Оказывается, для него вся прелесть этого путешествия состояла в том, что первый раз мать одела его в новые портки, рубашку и, самое главное, обула маленького Федорыча в настоящие сапоги, сшитые из старых отцовых. Этими сапогами он собирался хвастать. Чтобы сократить путь, они свернули с дорожки и пошли овсяным полем. И вот в поле внезапно наткнулись на что-то чёрное, лохматое. Это был медведь, он сидел к ним задом и горстями пихал себе в пасть сочное, молодое зерно. И мать и Федорыч кинулись обратно - бежали долго, покуда не очутились у первых изб Осташкина. Здесь Федорыч уселся на землю и заревел: в одном сапоге отлетела подмётка - где-то зацепился.
- И про медведя забыл, - закончил Федорыч. - Мать в избу утащила за руку, а я всё ревел. Собирался показать деду, бабке и многим, какие у меня сапоги, и не удалось. Материал-то гнилой был…
В ноябре дожди прекратились. С неделю постояла солнечная тихая погода. Потом ударили морозы, а к концу месяца выпал снег и земля стала белой.
- Хороша зима, хороша, - пел Федорыч, оглядывая своё хозяйство, - и кости не болят. Вот только строить хуже. Эк ты как стало: строим, строим - и всё мало… Погоди, весна придёт, а там лето. Опять горячка начнётся. Весь четвёртый квартал будем поднимать…
Хоть зимой работа проходит не так живо и бодро, как летом, но всё равно незаметно летели дни, недели, месяцы. И вот весна нагрянула. Однажды Картавин пришёл утром на объект и Федорыча не нашёл. За полчаса успел расставить все бригады, распорядился и пошёл в прорабскую. Федорыч не появился. Инженер хотел позвонить в контору, но не позвонил. После обеда прораб тоже не пришёл, и вечером Картавин отправился к нему на дом.
Открыла Надежда.
- Ой, это вы! - сказала она.
- Что с Федорычем?
- Он заболел.
Картавин разделся. В спальне, на стуле у кровати, на которой лежал Федорыч, сидела девушка в белой кофточке. Она поднялась и спросила:
- Это вы и есть Картавин?
- Да, я.
- Он всё вас звал. Как забудется, так вас зовёт.
Борис Дмитриевич подошёл к кровати. Припухшее лицо Федорыча совсем посерело. Шея и грудь лоснились от пота. Дыхание едва-едва было слышно.
Картавин и девушка вышли и присели в столовой.
- Врачи были?
Девушка печально кивнула:
- Были… У него рана в боку открылась…
- Вы - Клава?
- Да. И знаете, как бы его уговорить, чтобы разрешил отвезти себя в больницу? Нужно постоянное наблюдение врача. А он не хочет. Вот вроде и забылся, а как тронут его - сразу приходит в себя…
Мальчик и девочка стояли у стены и смотрели на взрослых. Надежда прошла с тазиком е спальню и присела на стул, глядя на лицо мужа,
Клавдия заплакала. Картавин предложил ей пройтись по воздуху, покуда отец спит.
Утром следующего дня Картавин сбегал в больницу.
- Скажите, что с Кибиткиным? - спросил он у врача, осматривавшего Федорыча.
- А вы кто ему?
- Я работаю с ним.
- Видите… У него открылась старая рана, но дело не в ней - её залечим. Общее состояние у него тяжёлое. Я не представляю, как он мог работать до сих пор, да ещё на строительстве. Буду ходатайствовать, чтобы в дальнейшем его к работе не допускали. Считаю, что я обязан это сделать…
Две недели спустя в прорабскую Картавина вошёл Федорыч. Он поздоровался, уселся на лавку. Расспросил спокойно о делах. Затем сам прошёлся по всему объекту. Уже не кричал и не шумел, а только косился и хмурился, если что было не по душе, Пригласив Картавина к себе пообедать, Федорыч молча поковылял с объекта к дому.
За обедом он говорил Борису Дмитриевичу:
- Упекли, брат, меня эти доктора. Теперь я пенсионер… Всю жизнь хоронился от них и влип. Но ничего, переждём маленько. Всё, брат ты мой, как на войне: отступил на шаг, переждал - и двигай по-своему. Да-а… Так ты вот что: выполнять перегородки в кабинетах поставь всё-таки бригаду Савельева. Он чисто сделает работу.
НЕОЖИДАННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
1
В полдень в конторе появился корреспондент и с полчаса сидел в кабинете начальника. Потом начальник вызвал к нему бригадира монтажников Геннадия Петровича Фролова.
Корреспондент сказал Фролову, что ему дали задание написать о нём очерк. Они побеседовали и договорились: Геннадий Петрович вечером набросает на бумаге "основные вехи" своей жизни, а потом уж корреспондент будет писать. После работы Фролов пришёл в общежитие, помылся, поужинал в буфете и, вернувшись в комнату, взял чистую тетрадь и ручку.
Подобным делом ему ещё ни разу не приходилось заниматься. Несколько раз он начинал предложение, но тут же зачёркивал его. Испачкав два листа, Геннадий Петрович прилёг на койку. Надо прежде обдумать план. Даже настоящие писатели составляют планы, а потом пишут. Как начать? С чего начать?
Он долго лежал, перебирая в памяти случаи из прожитой жизни. И неожиданно вспомнил то, о чём никогда не думал, что казалось давно забытым. Он вспомнил одно утро, после которого началась его настоящая жизнь. Детство, казалось, было давно. Очень давно. И потому Геннадий Петрович подумал о себе в третьем лице. Понаблюдав мысленно за собой, он отчётливо представил маленького Геню. Мать этого Гени работала мойщицей на Ленинградском механическом заводе. До войны она работала только в дневные смены. Но вот, сколько шла война, она через каждую неделю работала в ночь. А если ночью немцы обстреливали их район или бомбили, Геню уводила в подвал соседка Евдокия Михайловна. Сам Геня после долгой болезни ходил плохо: он пролежал в постели два с половиной года из-за ревматизма в суставах ног. До войны окончил один класс школы и заболел. Первое время лежал в больнице, в коленях страшно ныло, и доктора постоянно делали уколы. Позже страшные боли прошли, матери разрешили взять сына домой, и он пролежал все эти длинные месяцы, сложившиеся в года, у себя в комнате. Единственным занятием и развлечением были книги. Мать носила их почти ежедневно. Геня прочитывал книги быстро. И в конце концов книг скопилось много. Одни лежали ровными стопками вокруг кровати, Геня перечитывал их по многу раз и знал почти наизусть. Ещё лежали книги на полках, на подоконнике, под кроватью, по углам. И в коридоре в двух громадных фанерных ящиках лежали книги. Когда мать приходила с работы и, справившись с маленьким хозяйством, ложилась отдыхать, Геня всегда читал ей вслух или пересказывал прочитанное. Сколько он знал всего! Слушая, мать качала тёмноволосой головой и порой уходила в коридор поплакать. Мальчишка был умный, понятливый, что же с ним будет, когда он вырастет?
Геня знал, зачем выходит мать, и, когда она возвращалась к нему, успокаивал:
- Вот кончу болеть, - говорил он весело, - вырасту, выучусь, буду работать и буду приносить тебе много денег. Ты же будешь тогда старенькой.
- Да, сынок, - отвечала мать.
- Потом я женюсь, и заведём детей.
- Господи, - вздыхала мать.
Отца Геня никогда не видел, мать о нём ничего не говорила.
Едва началась война, Геня всё просил книг о войне.
Надо было знать: кто такие фашисты? Зачем они напали? Какие бывают бомбы? Из книг он усвоил, что человек должен знать много-много и тогда жить будет легче…
С продуктами было плохо. Но Геня этого не замечал: за годы болезни он ни разу не испытывал голода и ел мало. Хлебнёт несколько ложек супу, съест картофелину и сыт. От этого на душе у матери и больно, и спокойно. А иногда делалось страшно. Доктора говорили: после болезни наступят дни, когда мальчик почувствует голод. И будет есть всё, что попадётся. Они даже предупреждали, чтобы первое время мать следила и не давала много съесть за один раз. Но дни шли, а Геня оставался равнодушным к еде. Мать уйдёт вечером в ночную смену, он завесит окно, зажжёт лампу и, прихлёбывая горячий чай из кружки, читает, пока не уснёт. Все дни и ночи у Гени слились в какой-то один длинный-длинный день. Прочитанное часто снилось. Действительность и эти сны перемешались. И казалось, что все вокруг, кроме матери, сон, но вот когда он вырастет, тогда- то настанет не сон, а какая-то настоящая жизнь.