Поговорив, сходили они к походной кухне. Худой, похожий на журавля с картинки, повар налил Гене в котелок борща, в крышку от котелка наложил макарон с мясом. Всё было очень вкусно.
Потом весть о поселившемся в батарее мальчике разнеслась среди артиллеристов. Больше того, все видевшие его говорили, что мальчик на редкость странный. Рассуждает как взрослый, прочитал уйму книг и беседует на любую тему. Солдаты и младшие офицеры изредка приходили в землянку старшины и хохотали там, слушая "философа", как они окрестили Геню.
В одну из суббот в расположение батареи приехал командир полка полковник Киреев. Он приехал в час отдыха. Солдаты и офицеры купались на озере. И когда дневальный крикнул во всё горло: "Дивизио-о-н, смирно!", только двое дежурных и часовых стали навытяжку. День был солнечный, тихий. Полковник обошёл орудия и двинулся вдоль землянок, изредка заглядывая в них. Дневальный шёл следом. Подходя к землянке старшины, полковник услышал взрыв хохота. Он удивлённо взглянул на дневального, спустился по ступенькам и открыл дверь. На коротком толстом чурбаке, лежавшем посередине землянки, сидел худенький черноволосый мальчишка. Руки у мальчишки сложены на груди, а глаза внимательно осматривают окружающих его солдат и офицеров.
- Ну ладно, - говорил младший лейтенант Авдеенко, сдерживая смех, - вот ты говоришь: Анне Карениной не давали покоя, преследовали её, не пускали гулять, ругали её и в конце концов отняли ребёнка. Поэтому она бросилась под поезд. Но скажи: разве она права в том, что обманывала своего мужа?
- Если человека не заставлять жить так, как он не хочет, он и обманывать не будет. Я же Петра Васильевича не собираюсь обманывать.
Все засмеялись.
Кто-то заметил полковника и крикнул "смирно!"
Полковник махнул рукой, сказал "вольно" и присел. Ему батарейный уже докладывал о мальчишке, и он тогда ответил: "Ладно, пусть пока поживёт, откормится".
Поговорив с Геней, полковник, уходя, приказал дневальному:
- Передайте старшине - надо одеть мальчика по форме. Неудобно так.
Эти слова окончательно решили Генину судьбу. В воскресенье он со старшиной съездил в соседнюю зенитную батарею. Там солдатами были одни женщины. Ему нашли сапоги, гимнастёрку, и вернулся он в свою батарею уже форменным солдатом. А вечером старшина сидел за столом с ручкой в руках. Перед ним лежал свёрнутый вдвое лист анкеты. Геня сидел напротив, привинчивал к пилотке звёздочку.
- Значит, так, - говорил Пётр Васильевич, - теперь, Фролов, ты солдат. Поставим тебя на довольствие. Присягу давать ещё молод, но пока и без неё поживёшь. А дело найдём тебе. Может, майор вестовым возьмёт, может, в штаб заберут, а может, у нас останешься. Пока запишем… Звать Геннадием. Отчество?
Геня пожал плечами.
- Не знаю. У меня его нету.
- Гм… Что ж, и не помнишь, как батьку звать?
- Я ни разу не видел его.
- А в метрике не смотрел?
- Нет, не смотрел.
- Да-а.
Старшина походил по землянке.
- Вот что, Фролов, - сказал он, - у меня сыновья Петровичи, так как я Пётр. Хочешь быть Петровичем? Раз отрубил - и на всю жизнь тебе полное имя.
- Давайте, Пётр Васильевич, - согласился Геня, - буду теперь Геннадием Петровичем.
Подсчитали возраст Геннадия Петровича, для порядка увеличили на два года и покончили с анкетой.
5
В свободное время старшина ходил гулять с Геннадием Петровичем. Так стали звать его все на батарее. Да Геня и сам отвечал на вопрос: "Кто идёт?" - "Гвардии рядовой четвёртой батареи второго дивизиона Геннадий Петрович Фролов".
Впервые так отрекомендовал он себя высокому толстому генералу во время осмотра личного состава. Геня стоял самым последним в шеренге. Генерал шагал в сопровождении трёх офицеров медленно. Изредка останавливался, что-нибудь спрашивал у солдат, выслушав ответ, кивал и шагал дальше. Дошла очередь до Гени. Генерал на секунду замер. Командир батареи хотел что-то доложить генералу, но тот бросил коротко:
- Кто такой?
- Гвардии рядовой четвёртой батареи второго дивизиона Геннадий Петрович Фролов!
В напряжённой тишине ответ прозвучал чисто и звонко.
Брови у генерала сошлись, в глазах юркнула усмешка. Взглянув на батарейного, генерал круто повернулся и попрощался.
После команды "разойдись" то и дело, слышалось:
- Геннадий Петрович!
- Геннадий Петрович! Молодец! Ты хоть моргнул или нет?…
Батарея стояла в берёзовом лесу. Для каждого орудия вырубили по полянке, между полянами росли кусты и деревья. Так что если стоять около одного орудия, то второго не видно.
Солдаты ходили купаться за лес к маленькому озеру с прозрачной чистой водой. За озером тянулись большие поляны, поросшие травой, а за полянами снова начинался лес. Геннадий Петрович изредка ходил со старшиной на поляны за ягодами или в дальний лес за грибами. Пётр Васильевич при разговоре с ним часто качал головой и приговаривал: "Ах, Генька, Генька… Геннадий Петрович, много всего знаешь, а что вокруг тебя, чем живёт человек и что под ногами у него - не знаешь".
Заведёт речь старшина о деревенской жизни - и сразу надо отвечать на вопросы: "А что это такое?"
- Вон видишь, трава кистью растёт. Так вот, это не трава, - просо колосится.
- А что такое просо?
- Пшённую кашу ел?
- Ел.
- Просо обрушат, и вот получается пшено. Как и гречиху, надо рушить.
- А гречиха что такое?
- Ах ты философ, философ…
Начинались объяснения.
Удивлялся Пётр Васильевич. Ещё бы! Звенел б воздухе жаворонок песней, подолгу держась на одном месте. Геннадий Петрович смотрел на него, спрашивал:
- Зачем он так подолгу с песней на одном месте держится?
Старшина оглядывался, смотрел на нетронутый луг, по которому пора бы давно второй уж раз пустить косу.
- Для нас, видно, Геннадий Петрович. - говорил он задумчиво, - вот война идёт, грохот стоит. А наступила тишина, жаворонок и поёт. Для нас поёт, Геннадий Петрович.
К осени батарея перебазировалась ближе к фронту. Уже не только ночами, а и днём доносились из-за горизонта громовые раскаты боёв. Ждали холодов, наступления. Батарея то стреляла чуть ли не круглые сутки, то молчала. Часто переезжала с места на место. Тягачи зарывались в раскисшую землю. Солдаты выбивались из сил, мокли. А жить на каждом новом месте приходилось в палатках, вблизи жилья дивизион не закреплялся. Геня переносил тяготы вместе со всеми. Он окреп и ни разу не болел, только изредка ныли колени и ломило в суставах.
Наконец ударили морозы, выпал снег. Однажды Геня проснулся гораздо раньше общего подъёма, оделся и вышел из палатки. Батарея стояла в редком сосновом бору. Одетые в чехлы орудия притрушены снегом. Земля белая. Он прошёлся перед палаткой и вдруг почувствовал слабость во всём теле. Вернулся в палатку. За завтраком ничего не ел, выпил чая. Днём ходил сонный и к вечеру слёг. Старшина привёл врача. Тот осмотрел и велел срочно отвезти больного в госпиталь. У Гени поднялась температура, и врач боялся воспаления лёгких.
- Как тебя завернуло, - качал головой Пётр Васильевич на следующий день, складывая в карман выправленные бумаги Геннадия Петровича, - но ничего. Подлечишься и снова к нам возвращайся.
- Обязательно к вам, старшина.
До ближайшей станции ехали на машине километров пятнадцать. Там сели на поезд до Владимира, где находился госпиталь. В вагоне народу было мало. На какой-то станции среди ночи поезд остановился. Сказали, что дальше не пойдёт: разбомбили путь, чинят его. Геня и старшина покинули вагон, раздобыли кипятку на вокзале, поели. Старшина отправился к коменданту вокзала, а Геня прилёг на полу среди каких-то мешков и уснул. Уснул он крепко. Потом снилось что-то страшное. Вроде рвались снаряды, кричали женщины. Его толкали, и кто-то даже наступил ногой. Хотелось раскрыть глаза, узнать, в чём дело, но он никак не мог открыть веки. Очнулся от холода. Поднял голову, сразу же стукнулся обо что-то. Пошарил руками. С одной стороны стена. С другой - какие-то доски. Над ним низкий дощатый потолок. Голоса людей. Шаги. Кто-то заплакал и тотчас закричал пронзительно.
- Люди! - крикнул Геня. - Люди!
По доскам застучали, и совсем рядом голос сказал:
- Кажется, здесь.
- Да, здесь! Я здесь! - крикнул он.
Ему показалось, что низкий потолок начал опускаться на него.
Вверху торопливо работали, и вскоре Геня стоял покачиваясь и оглядывался.
Окна в вокзале были вырваны вместе с рамами. Там, где вход, - груда камней. Двое военных пронесли на носилках женщину.
Подошла девушка в чёрном пальто, с красной повязкой на рукаве.
- Ты ранен?
- Нет.
Геня прошёл на перрон. Здесь две громадные воронки. По одну сторону от них кладут раненых, по другую - мёртвых. Старшины нигде не было! Раненых и убитых увозили на машинах и лошадях. Весь день он бродил у разбитого вокзала, спрашивал о старшине. Вечером объявили: поезд на эту станцию не придёт. Кто хочет ехать, пусть добирается до какой-то Семеновки. Люди с узелками, мешками потянулись по путям. Он тоже прошёл немного с толпой, но вернулся. Может, старшина ищет его? Может, отлучился куда, вернётся, а его нет?
Стоило показаться в отдалении какому-нибудь высокому военному, и Геня бежал к нему - не старшина ли? Наступила ночь. Геня продрог, устал, хотелось есть. Люди все куда-то исчезли. За железнодорожным полотном, рядом с кучами шлака присел с подветренной стороны. Стало теплее. Виднелась разбитая станция, перрон. Он сидел и смотрел: не появится ли старшина. Когда на небе зажглись звёзды и совсем стемнело, он уснул….
Геннадия Петровича и теперь клонило ко сну. Он никак не мог припомнить: каким образом и куда он попал с разбитого вокзала? Жил он потом снова в детдоме, в Ленинград не добрался, мать его там умерла, в последний год войны он работал в железнодорожных мастерских во Владимире, потом уехал на стройку в Казахстан, где монтировали опоры под трубопровод… Всё это казалось ему обычным, а воспоминания о детстве вряд ли заинтересуют корреспондента.
ТОЧКА
1
Все четырнадцать нагрянули одновременно и совершенно неожиданно для дежурившей в эти часы тёти Маши.
С топотом, шутками, смехом, пахнущие тайгой, ворвались они в проходную гостиницы и забросали дежурную вопросами:
- Какая плата?
- Горячая вода есть?
- Буфет?
Очень просили разместить всех в одном номере. Их было четырнадцать, а в свободной комнате стояло только тринадцать коек. Но пока дежурная объясняла, размахивая руками, приехавшие уже притащили кровать из соседнего номера.
Тётя Маша хотела заругаться, но промолчала: уж очень одежда у приезжих была оборвана и лица у них заросли бородами.
Как появились внезапно, так и исчезли оставив под кроватями рюкзаки и ружья в чехлах, забрав мыльницы, зубные щётки и полотенца.
Тётя Маша сложила паспорта в железный сундук, заперла его, подёргала за крышку и пошла в служебную комнату, на дверях которой было написано неровными буквами: "Посторонним не входить".
- Кто это там шумел? - спросила тётю Машу девушка лет шестнадцати-семнадцати. Она сидела с ногами на кровати и читала книгу.
- Да вроде и не кержаки, а бородатые и ободранные. Видимо, токмо из тайги пришедши, буйные, из второго номера кровать перетащили! А ушли и не замкнули номер.
И, повернувшись к девушке, заговорила уже другим тоном:
- Нужно будет во второй номер из десятого перетащить кровать, не то горбоносый опять придёт сюда рыкать медведем. С дядей Федей перенесёшь.
Смена тёти Маши кончалась, и она оглядывалась: не забыла ли чего?
Уходя, сказала:
- Лена, если будут баловать или мурыжничать, скажешь дяде Феде, он их угомонит.
Дядя Федя топил печи в этой маленькой гостинице, представлявшей собой двухэтажный деревянный дом серого цвета, убирал двор. Когда привозили продукты в буфет, он всегда являлся и помогал вносить ящики. Правда, последнее не входило в его прямые обязанности, но с буфетчицей у них были свои счёты.
- Хорошо, - сказала Лена, выслушав тётю Машу, и посмотрела на часы. Стрелки показали шесть - её смена началась.
В гостинице большей частью останавливались люди спокойные. Одни жили только ночь, другие день-два, а то и неделю и уходили, не оставляя на память ничего, кроме окурков, кусков хлеба и пустых бутылок. На их место прибывали новые. Сколько их было… Некоторые лица надолго врезывались в память Лены, большинство же не оставляло никакого следа. Например, недавно жил у них толстый-претолстый дяденька. Его Лена прозвала Местамало и в разговоре употребляла это имя для сравнения.
- Ой, тётя Маша, он как Местамало!
Или так:
- Ну нет, что вы, вспомните Местамало - это да!
Она широко раскрывала большие глаза, вскидывала тонкие бровки и, разведя в стороны руки и став на цыпочки, показывала, какой он, этот Местамало, и толстый и высокий.
В обязанности Лены входило: отбирать паспорта, принимать плату (обязательно за сутки вперёд!), подметать пол в номерах, вытирать пыль, менять воду в графинах, выдавать книги из библиотеки, которая умещалась у неё на столе и которую она всю прочитала, менять постельное бельё и стелить постели.
Останавливались и плохие жильцы. Требовали того, чего не было, ворчали и потом бродили хмурые.
Были такие, что приходили пьяными и ругались, пели после двенадцати песни. Лена тогда убегала к себе в комнату, а к шумевшим шёл не спеша дядя Федя. Он решал всё на месте без милиции. Как это он делал, Лена не знала и всё собиралась подсмотреть, но каждый раз даже боялась подойти к двери, за которой ругались и слышался голос дяди Феди.
Дядя Федя зимой и летом ходил в валенках, потому что ноги у пего были застужены, носил бороду, был высокого роста и имел очень длинные руки, как оглобли. Буйные его побаивались, а буфетчица относилась к нему с большим вниманием. Тётя Маша за глаза иногда поругивала дядю Федю и буфетчицу, но за что - Лена не могла понять. А когда однажды спросила:
- Тётя Маша, за что вы вчера ругались на дядю Федю и Марию Степановну? - та махнула рукой и сказала:
- Кто ругался? Я не ругалась, я так. Иди второй подмети.
Был восьмой час вечера, а в первый номер ещё никто не пришёл. Лена становилась на носочки и заглядывала через стекло двери: койки были пусты. Она уже просмотрела паспорта и узнала, что все четырнадцать были из ленинградского института.
- Студенты, - решила Лена, замыкая сундук, и, сама не зная чему, обрадовалась.
Городок, в котором стоит гостиница, маленький. Кругом тайга, до железной дороги километров триста будет. Стоит он на берегу Енисея. Есть здесь пристань для речных пароходов, есть школа, есть музей, стадион. Весь городок можно на своих двоих пройти вдоль и поперёк за два часа. Есть кинотеатр. Но будущее городка незавидное: говорят, что его скоро снесут, потому что когда Енисей перегородят плотинами, то вода поднимется и это место зальёт. Городские ребятишки радуются этому, взрослые молчат: надо - так надо, а вот старики ворчат.
2
Лена обошла номера. Спросила, не нужно ли кому книг почитать. Вновь прибывших пригласила в буфет и отправилась к себе в комнатку.
Читала и прислушивалась.
В одиннадцатом часу хлопнула дверь. Застучали каблуки, послышался смех, кто-то один гоготал громче всех и, оборвав разом смех, сказал довольно:
- Борька, ну и поспим же, как в общаге в начале семестра!
Лена прислушивалась, но больше ничего не услышала. Дверь была закрыта, и из-за неё доносился тихий и редкий разговор.
А за дверями первого номера стелили постели, обменивались впечатлениями от бани. Студент с рыжей бородой бухнулся на чистую простынь и просиял.
- Ребята, эй, хлопцы, - протянул он, - да это же невероятно, ух, смак как хорошо! Борька, слышишь, Борис, я сейчас только понял, что такое чистая простыня! Борька, у тебя голова кружится?
- Нет, хотя да, немного. Вино паршивое, ответил из-под одеяла студент, который лежал на соседней койке.
- Инженер сказал, что завтра не уедем; машины нет. Дня три жить будем.
- Ну и поживём…
Все скоро уснули. Из-под чистых пододеяльников торчали лохматые макушки, бородки. Казалось, что вся комната дышит, дышит ровно и здорово.
Легла и Лена. Платьице её висело рядом на спинке стула - только протянуть руку. Туфельки на низких каблучках стояли наготове: мог кто-нибудь ночью приехать. Заснула Лена не сразу. Сначала легла на левый бок, потом на правый; полежав так, почувствовала, что ей неудобно, и, легла на спину. Подушка уже слишком съехала. Лена стала на колени, тонкими руками ухватила её, поставила на ребро и придавила.
Но всё равно было неловко, и заснуть Лена не могла. Зажгла свет, взяла со стола зеркальце и посмотрела в него. Улыбнулась, вытянула губки, прищурила один глаз, потом второй, закрыла оба глаза и открыла, положила зеркальце на стол и задумалась. О чём она думала? - спросил бы кто-нибудь сейчас, и не ответила б, только раскрыла б шире глаза и смотрела на спрашивающего удивлённо.
Мысли пробегали - по-беличьи неспокойные, и внимание ни на чём не останавливалось. Встала, погасила свет, походила босиком по комнате, открыла дверь в коридор и прислушалась: везде было тихо. В первом номере кто-то храпел. Лена подошла к стулу, оделась и вышла. Около четвёртого номера остановилась. Кто-то разговаривал во сне, послушала, но ничего не разобрала. Вернулась к себе в комнатку, не зажигая света, разделась и снова легла спать.
Сон на этот раз пришёл почти мгновенно. Мягко закрыл ей глаза, в сладком покое подогнул коленки почти к груди, дохнул на неё нежным теплом кровати, и Лена уснула.
Она была местная. Родилась в деревне, километрах в шестидесяти от города. В небольшой, снаружи тёмной и чистенькой, беленькой внутри избе. Росла не болея, но была очень худенькая. "В кого она такая уродилась?" - говорила мать. И действительно, отец был крупного сложения и здоровый, мать низенькая, но здоровая и сильная женщина. Жили в тайге, а тайга только сильных уважает.
Отца забрали на фронт, и Лена больше его не видела - он погиб.
Сейчас она помнила отца всегда одетого в меховую шапку и с ружьём.
Пять лет назад, в 1949 году, мать умерла, и Лена осталась одна с бабушкой. В городе жила вторая бабушкина дочь, тётя Маша. К ней они и переехали через месяц после смерти матери.
Лена ходила в школу. Тётя Маша работала в гостинице. Когда Лена окончила семь классов, пошла работать вместе с тётей Машей.
Тётя Маша побаивалась вначале за свою приёмную дочь: уж слишком она была худенькая и тихонькая. Не будут ли её обижать? Народ ведь такой - и нашумит, и выругается. Но месяц прошёл - успокоилась. Работа Лену не очень утомляла. В книге отзывов и пожеланий стали появляться благодарности ей, Лене. Дядя Федя Лену очень уважал и старался не следить в проходной во время её дежурства своими валенками и не сорить махоркой.