- Здесь. Ночью. Я лежу, и не сплю, и слышу. Варвара Степановна тоже не спит и слышит, как я не сплю. Я и дышать опасаюсь, чего-то все жду, как смерти или судного часа. Все жду и боюсь. Вот один раз Варвара Степановна говорит в темноте, громко, каждое слово врозь, не своим голосом говорит, непонятным голосом: "Леночку сожгли, а мы живы. Слыхано ли, живых девочек жечь? Ей и семнадцати не было. Как она шла туда, вся дрожит, каждой косточке холодно! Ведь она еще девочка, звала, наверное, "мама!", а ее сожгли. А я жива. Утром кофей с молоком пью. А их миллионами жгли. А я кофей пью? Не хочу". Я ее стараюсь утешить, а слов нету. Ничего не могу сказать, только зубы стучат: з-з-з. Уж очень про кофей дико у нее получалось. Села в кровати, белая, словно из мрамора, и не движется, и я чувствую, это не она, это кто-то другой, не она. "Не хочу". Помолчит и опять: "Не хочу". И всю ночь так. И с этой ночи все хуже, и мне пришлось выйти на пенсию. Совсем плохо с ней. Я писал пани Марине, чтобы рассказала, может, не так было с Леночкой, Варваре Степановне стало бы легче. Ответ не пришел, и она умерла. А что я один?
Он сгорбил спину и закачался на сундучке, зажав кулаки меж худыми коленями, стоявшими почти вровень с лицом, на котором недоуменно и жалко дрожала усмешка.
Со стены, улыбаясь, глядели русоволосая женщина и такая же светленькая и спокойная девочка, как бы облитая вся лучом солнца, с ее тоненькой шейкой и черной бархоткой.
- Ее из Воронежской области угнали. Варвара Степановна под самую войну отослала Леночку в деревню, к родне, - сказал Давид Семенович.
Настя в онемении смотрела на фотографию, на забор из квадратных столбов, перепутанных проволокой, зловеще нагнувших тупые четырехугольные рыла.
- Покажу вам, что в моем сундучке! - проворно вскакивая с сундучка, заговорил часовщик. - Не надо много думать об этом. Ночью надо спать. Когда ночью не спишь и думаешь - будто живой лежишь закопан в могиле. Что в этом сундучке, я завещаю заводу. Э! Там есть одна старинная штука, какой и Москва не видала, настоящее сокровище, если хотите знать! "Давид!" - скажет, бывало, Варвара Степановна в свои молодые годы. Она любила наряжаться и повеселиться не хуже других. В Одессе на нашей улице все модницы оглядывались на Варвару Степановну! "Давид, мы могли бы стать богачами, если бы ты не хранил неизвестно зачем свой музей". - "Варенька, - отвечу я, - здесь история и искусство". И она не спорила. Она была русской женщиной, смелым другом в мои черные дни… А вот часы. Не говорите мне, что вы видали такие часы где-нибудь, кроме музея Давида Семеныча!
…Улочка с цветными от абажуров окнами и темными силуэтами саженцев вдоль тротуаров была безлюдна, когда Настя с Галиной вышли из-под арки, от Давида Семеновича. В беззвездном небе стояла большая луна, розоватый, слегка подтаявший с одного края шар. Тихий свет луны, тихие окна, тихие тени саженцев - все было мирно. Было до неправдоподобия мирно. И Настя, как спасению, обрадовалась этой уютной и устроенной улочке, холоду ночи, запаху сена, долетавшему с заречных лугов. Словно очнулась от кошмара, который душит во сне за горло, и ты валишься в черную пропасть, погибаешь.
Хорошо, что рядом Галина. Настя жалась к Галине.
Они шли, взявшись за руки.
"Милая! - с нежностью думала Настя. - Ей тоже тоскливо и страшно, она тоже любит эту улицу и рада, что мы вместе завтра пойдем на завод".
Они вышли к обрыву. Под обрывом, обнесенным решеткой, в бурых пятнах стелющихся по рыжей глине листьев мать-и-мачехи не колышась лежала река с серебристыми от лунного света чешуйками. На том берегу во все приволье матово-белесого луга стояли стога. Что-то величавое и манящее было в этом просторе, в безмолвном стоянии стогов.
Галина перевела на Настю задумчивый взгляд и сказала:
- Теперь мы, наверное, будем с тобой неразлучными.
Настя кинулась Галине на шею и без счета целовала в холодные от ночной свежести щеки. Они чувствовали благодарность друг друга за то, что не одиноки. Им хотелось делиться самым лучшим, что в них есть. Они высказывали друг другу свои неопределенные мечты и страстно вспыхнувшую дружбу.
Завтра они не могли бы в точности восстановить, о чем говорили здесь, над обрывом. Обо всем. Зачем жить? В чем цель жизни? Почему бывают плохие люди? Впрочем, на нашем заводе нет плохих людей - так они решили. Во всяком случае, никого нельзя назвать в полном смысле слова отрицательным типом. Даже Пазухина, в общем-то, ничего, можно мириться, пожалуй, напрасно Галина к ней придирается. А бывают живые идеалы? Они не могли припомнить живых идеальных людей, но где-то есть непременно, они уверены, есть! Они перескакивали с предмета на предмет и не могли наговориться. Только о часовщике не вспоминали вслух.
Возвращаясь с реки, они поравнялись с домом Давида Семеновича. Арка подворотни зияла черной дырой. Часовщик спит или бессонно лежит на двуспальной кровати и думает.
Они притихли, проходя мимо дома часовщика. Было поздно. Окна в городе гасли.
12
Конвейер еще стоял, когда Настя пришла на завод. Бригадиры распечатывали шкафы и готовили для сборщиц детали, мастер проверял свою канцелярию, в бригаде почти безлюдно, но Давид Семенович уже здесь. Упрятал под шапочку вздыбленные белые волосы, нацепил на лоб лупу и с деловитой решимостью прошагал к "капитанскому мостику" Василия Архиповича. Взяв мастера за пуговку халата, он что-то втолковывал ему, указывая в сторону конвейера, а тот с выражением неприступности на круглощеком лице пожимал плечами и тряс головой, как бы говоря: "Сомневаюсь. Что вы мне ни доказывайте, а я сомневаюсь".
Догадываясь, о чем у них идет речь, Настя прогулялась вдоль конвейера, замедлив шаги возле столика Василия Архиповича. Речь шла о том. О замысле Галины освоить все операции сборки.
- Что ж, поглядим, хотя и не верится. Диалектический скачок в сторону роста. Давид Семенович, ваше влияние положительно сказывается на ее исключительно анархической личности.
- Э-э! А на мне так ее добрый характер положительно сказывается.
Постепенно в бригаде становилось люднее. Сборщицы, в кокетливых, строго по технологии белых косынках, с неостывшим румянцем на свежих после сна и улицы лицах, все уже за конвейером в ожидании пуска; слышно озабоченное кудахтанье технолога: "Дорогуша, дорогуша, а план что велит?" Полторы минуты, минута, полминуты - и лента тронется, зажгутся сигнальные лампочки, застучит регулятор: тук-тук, - а Галины нет.
Настя в десятый раз, обмирая от беспокойства, перетирала инструменты, а Галины нет. Мастер раз и два прошагал мимо монтажа анкерной вилки, хмуро поглядывая на дверь. Галины нет.
- Резервную сборщицу на монтаж… - тоном судьи, выносящего "приговор окончательный", обратился Василий Архипович к технологу, но Корзинкина прибежала. Напяливая на ходу халат, она ворвалась в бригаду, задыхаясь от бега. В ту же секунду раздался звонок, и конвейер пошел.
Галина наспех покрывалась косынкой, а накопитель стоял пустой, и лампочка сигналила: "Задержка, задержка", - но Василий Архипович, вместо того чтобы объявить Галине взыскание, притворился, что ничего не заметил, и торопливо зашагал к другому концу ленты.
Впрочем, через несколько минут, взяв бешеный темп, Галина вошла в ритм конвейера. А еще через несколько минут обратила к Насте лицо, на котором от возбуждения сверкали глаза, и отрывисто бросила:
- Поработай одна!
Это было ни с чем не сообразно - усаживать за конвейер неопытную ученицу, но Галина нетерпеливо подгоняла Настю:
- Переходи на мое место! Ненадолго. Садись!
За старым конвейером невозможно бы с такой легкостью поменяться местами, а здесь сборщицы каждая сама по себе, за своим верстачком, и Настя послушно пересела, и зеленая лампочка уже сигналила ей, именно ей: "Не зевай! Держись в ритме. Набирай скорость".
Скорость и есть то, что Насте пока недоступно. Ее бросило в жар, она заволновалась, заспешила, робея, надеясь, удивляясь Галине и мысленно твердя давно выученные наизусть порядок и ход операции. Она пугливо поглядывала на сигнальную лампочку, ежесекундно ожидая знака тревоги, а втайне сумасшедше мечтала не осрамиться, не уступить Галине, блеснуть. Даже блеснуть! Накопитель повез ее механизмы по ленте. Живей! Скорость, еще скорость! Пальцы бежали. Ура!
А Галина? Галина приткнулась сбоку на ученическом табурете и, подперев подбородок ладонью, читала, читала жадно, поспешно, и что-то светлое, отчаянное и горькое перебегало по ее страстно сосредоточенному лицу с плотно сжатым ртом и недоуменно сведенными бровками. Так прошло несколько минут. Настя отправляла по ленте один за другим механизмы, начиная свободнее дышать и все больше опасаясь за безумство Галины. Увидит мастер - загремит на всю бригаду рупор: "Корзинкина! Безобразие! Нарушение трудовой дисциплины! Неслыханно!"
Наконец Галина перевернула последнюю страницу и с отсутствующим взглядом протяжно выдохнула:
- Ну?
"Гранатовый браслет", - прочитала Настя заглавие.
- Ну? - повторила Галина, еще не совсем возвращаясь к реальной действительности, со вздохом пряча в карман халата книжечку в дешевой бумажной обертке.
- Выдержала экзамен, вот чудеса, - равнодушно промолвила она, занимая свое место за лентой. - Проснулась сегодня - темно, не спится, стала читать. Немного не успела дочитать до работы. Бывает так в жизни? "Почем знать, может быть, твой жизненный путь пересекла настоящая, самоотверженная, истинная любовь?" - по памяти сказала она. - Бывает? Сейчас, в наше время, на нашем заводе, как пишет Куприн в "Гранатовом браслете", бывает такая любовь? Истинная? "Пересекла твой жизненный путь…"
Милая Галина!
Насте хотелось, как вчера, кинуться ей на шею, обнять крепко-крепко, что-то сделать для Галины опасное, трудное, очень опасное, чтобы доказать свою дружбу.
- Не знаю, почему так хорошо! - удивляясь, сказала Галина.
Но вдруг они услыхали знакомый шум накрахмаленного халата, и кругленькая, вся встревоженная фигура технолога явилась перед ними.
- Дорогуша! Что с вами? Что это? Перекос вилки, перекос, перекос! Еще, еще…
Она выкладывала на столик Корзинкиной механизмы в розовых тарах, недавно отправленные Настей по ленте. Механизмы возвращались с проектора. Брак монтажа анкерной вилки. Брак, брак, брак!
Технолог опростала карманы халата и в негодовании всплеснула руками:
- С ума сошли, дорогуша!
У Насти сердце окаменело от невероятия и несомненности того, что случилось. Надвигалась катастрофа. Крушение. Бригада терпит убытки.
Гневной скорой походкой приближался Василий Архипович.
- Корзинкина?! Вот до чего дело дошло! Серия брака. Вопиющий, неслыханный факт! А Давид Семеныч за вас размечтался, что вы… А я чуть не поверил!.. Не перебивайте, не до реплик!..
- Василий Архипович! - перебила Галина, страстным движением приложив крест-накрест ладони к груди. - Виновата, простите, исправлю, останусь сверхурочно, переделаю все!
Так не в натуре Корзинкиной был этот доверчиво просительный голос и восторженная воодушевленность лица! Василий Архипович смешался.
Корзинкина не дерзила, не старалась увильнуть, не бросала самолюбивые реплики. Василий Архипович пришел в тупик от такого, можно сказать, противоестественного поведения Корзинкиной.
- Вот до чего дело дошло! - пробурчал он, не зная, как реагировать на вину и повинную Галины Корзинкиной. - Если вы осознали ошибку… - для самого себя неожиданно начал он вместо разноса, вместо посрамления Корзинкиной на общем собрании бригады, вместо приказа за подписью начальника цеха: "Объявляется строгий выговор с предупреждением…" - чтоб брак был исправлен! - коротко приказал он. И удалился.
И технолог удалилась, слегка изумленная либерализмом Василия Архиповича.
Все это произошло слишком быстро. Настя не успела вмешаться. Настя не могла бы вмешаться: так и так отвечает Галина. Ты не научилась работать - отвечает Галина. Ты не научилась, ты ничего не умеешь и в первую секунду, пусть не секунду, ты до отчаяния испугалась своей вины. А Галина не испугалась. "Виновата? Отвечу".
И, о боже! Как она дорога стала Насте!
- Влипли мы с тобой, - смущенно улыбнулась Галина. - Заделаться бы положительным типом вроде Пазухиной, а? Придется посидеть после смены. Васенька наш странный сегодня, удивленный какой-то… Да, и вот он говорит: "…я ее люблю, потому что на свете нет ничего похожего на нее, нет ничего лучше, нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека прекраснее вас и нежнее". Бывает так в жизни?.. А ты попробуй еще у меня осрамись! Я не Васенька, у меня сердце железное…
И как раз сегодня Насте нельзя оставаться после смены исправлять с Галиной свой брак. Мама велела прийти домой после работы. "Сразу после работы, чтобы в три часа непременно быть дома, точно в три, не забудь, Настя, пожалуйста!"
Мама сегодня выходная - возможно, по этому случаю что-нибудь пришло ей в голову. Возможно, ей захотелось раз в неделю по-праздничному пообедать вдвоем и сходить в кино, или в магазин, или на выставку декоративных тканей, которую недавно привезли из Москвы. Насте ни к чему декоративные ткани, но она примчится домой минута в минуту, как просит мама. Прибежит веселая и будет шутить. Так уж сложились у них отношения, что все серьезное и трудное, что ей встречается в жизни и составляет ее настоящую жизнь, Настя скрывает от мамы. Она скрыла свидание с Небыловой, историю Давида Семеновича, Димкины письма и о сегодняшнем своем позоре едва ли расскажет.
- Иди уж! - отпустила Галина.
Настя понеслась со всех ног. И надо же было случиться, что возле проходной ее снова, как в прошлый раз, нагнал Абакашин! Вернее, чуть не проскочил мимо, но из вежливости задержался. Кажется, он не очень был рад встрече с Настей. Он торопился в типографию. Типография по пути, невольно они пошли вместе, чувствуя отчужденность после вчерашней стычки Вячеслава с Галиной. Разумеется, в своих незадачах Вячеслав винил не себя, а тупиц и бюрократов из многотиражки. Он винил их в том, что играет третьестепенную, десятистепенную роль в этой сверхпрозаической заводской газетке! Его не ласкали за одаренность, как в школе. "Они" не способны понять. У "них" нет фантазии. "Они" чинуши. Его держали на черной работе, ему поручали ничтожные мелочи: сходи в цех, узнай, на сколько процентов перевыполнен план таким-то участком. Или недовыполнен. Он, Вячеслав Абакашин, на две головы выше всех своих одноклассников, начитанный, мыслящий Вячеслав Абакашин на побегушках в заводской многотиражке, где никто не знает, кто такой Ренуар!
Он морщил лоб и оскорбленно поджимал губы: на его длинном, худосочном лице была разлита унылость. Насте не хотелось его утешать, и они шагали молча.
Однако недолго. Обида в нем прорвалась. Он ненавидел Корзинкину! Она выставила его вчера перед Настей в унизительном свете. Его мучила мысль, что Настя, может быть, снисходительно жалеет его или посмеивается над ним вместе с Корзинкиной оттого, что его заметки будто бракуют. А если так, если и так! "Им" нужны стандарт и шаблон, ему ненавистны стандарт и шаблон. И есть одна… есть человек… есть люди, которые в него верят! Конечно, не здесь, на нашем заводе. Здесь "корзинкины". Окончила десятилетку, захлопнула книжки, села за конвейер - и сыта и довольна. Придаток к конвейеру - вот что такое Корзинкина.
- Ты городишь чепуху! - крикнула Настя, топнув ногой.
Она остановилась и с гневом разглядывала его тщедушную фигурку и бледное лицо. Весь ореол слетел с него в глазах Насти! Брюзга, хотя целая энциклопедия в голове. Злая брюзга! Она не желала слушать его клевету на Галину. Она выскажет ему напрямик все, что думает о нем и Галине. Пусть он узнает, какая на самом деле Галина, как хорошо он ее угадал. "Захлопнула книжки"?! А она плачет, мечтает над книжкой и бесстрашно винится, когда виновата, берет на себя всю вину…
- Что за книжка? - с шевельнувшимся в глазах любопытством спросил Абакашин.
Он до крайности удивил Настю. Он не понял ничего. Не понял, что у Галины горячее сердце.
- "Гранатовый браслет"? Вот так новинка! - усмехнулся он свысока.
- Но ты, ты, ты со своими новинками, ты не чувствуешь и не видишь людей!
- У меня свои требования к людям.
- У тебя требование, чтобы тобой восхищались.
- Я не позволю какой-то Корзинкиной себя унижать… какой-то ничтожной Корзинкиной… Погодите, я вам докажу!
- Ах, что ты докажешь! "Инте-лю-лю"!
Она не могла больнее уязвить его самолюбие. От него отмахиваются как от мухи! Его не ставят ни во что! Его считают нулем. "Инте-лю-лю"! Какое словечко пустили! Его оскорбляют. Она, Корзинкина! Все от нее. Настя под каблуком у Корзинкиной.
- Передовики! Оптимисты! - с убийственной иронией протянул Вячеслав. - Без пяти минут отличник производства?! Вот она, правда жизни, ха-ха! На собраниях агитационные речи, а за конвейером…
- Ты не понимаешь…
- Все понимаю! И не буду молчать.
Он был так разозлен, что не мог скрыть и не желал идти дальше с Настей. Ему срочно надо в многотиражку. Он задаст там грандиозный бой. Он добьется…
Вячеслав, не простившись, пошагал обратно па завод.
"Добивайся, пожалуйста. Уж не на дуэль ли вызовешь нас с Галиной?!" - насмешливо подумала Настя.
Вдруг она увидела через дорогу, на том тротуаре, Анну Небылову.
Небылова шла очень быстро, опустив в задумчивости голову. У нее был невеселый и озабоченный вид, она не заметила Настю.
Настя стремглав побежала домой. Она не хотела оглядываться на Небылову, и оглянулась у самого дома, и снова увидела ее невдалеке. Какое-то дурное предчувствие поднялось в Насте, она вбежала во двор, и у подъезда опять оглянулась, и опять увидела ее уже во дворе.
Было без пяти три. Понятно, почему мама велела прийти ровно в три. Небылова направлялась к ним в дом. Зачем, зачем? Настя боялась ее. Она не боялась людей. Она боялась этой властной, красивой и праздничной женщины с ярким ртом и плоскими прядями медных волос вдоль округлого овала лица, на котором тонко розовеет румянец.
Разрушила и все разрушает, разрушает Настину жизнь!
Настя трясущимися руками отпирала замок. Мама открыла дверь. Мама встречала Настю в прихожей, - должно быть, стояла у двери и слушала, не идет ли кто по лестнице.
- Она! - испуганным шепотом сказала Настя.
- Спасибо, пришла! Я не хотела быть с ней одна. Спасибо, что ты пришла. Ничего, ничего! - говорила мама, гладя ее руку холодными пальцами, не удивляясь тому, что Настя все знает, жалея, ободряя ее, как будто не ей это предстояло, а Насте. Уже раздавался звонок.
- Иди ко мне, - отослала Настю мать.
Настя ушла и встала у окна, сердчишко дрожало в ней от боли и жалости к матери.
- Мы не одни? - разочарованно вырвалось у Небыловой при виде Насти. - Я думала…
- Садитесь, пожалуйста, - ответила мать. - Нет, не сюда.
Она указала не на кресло возле отцовского стола, где лежала нетронутая его папка с бумагами. Посредине комнаты стоял стул. Мама указала на стул.
- Сю-да? - запнулась Небылова.
Она чувствовала себя неловко и глупо, сидя на специально поставленном для нее посреди комнаты стуле. Оправила платье, не зная, куда девать сумочку, и повесила через плечо. Вся на виду! И на дистанции.