"О, ты не простушка!" - говорил ее посветлевший до прозрачности взгляд. У нее раздувались и мелко вздрагивали ноздри. Она силилась казаться спокойной.
- Я вас просила… Я рада увидеться с Настей. Но такой разговор… Я не хотела бы об этом… при Насте, - сбивчиво проговорила она.
- Как вам угодно, - ответила мама.
"Умная мама! Вот кто сильный и смелый, моя слабенькая, негромкая мамочка, а не эта пышная, белая и розовая женщина, которая наступает на тебя точно танк".
Настя с ревнивой тревогой наблюдала за мамой. Мама не курила. Хорошо, что она не курила. Ей не идет курить. Она присела на кончик тахты и ждала. Она выглядела хрупкой в черном закрытом платье, неуловимое изящество было в ее позе.
- Вы хотите непременно, чтобы это было при Насте? - спросила Небылова, стараясь и не умея скрыть волнения. Два красных пятна рдели у нее на щеках.
Мама молчала. Небылова с вызовом вскинула голову.
- Ваше дело. Я должна сказать. Это касается не только меня… всех нас и Аркадия Павловича, будущего… Знайте…
Она хотела сказать: "Знайте, у меня будет ребенок". Она хотела ребенка! Она хотела полного женского счастья! Настоящего счастья. Почему у других дом, муж, семья?
- Знайте, - повторила Анна осипшим голосом.
Настя увидела: по лицу мамы сильней разлилась бледность, как будто что-то она поняла между слов. Даже губы у нее побледнели.
- Что надо мне знать? - не сразу ответила мама.
- Вам надо знать и понять наконец: это всерьез, навсегда! Мой муж… Аркадий Павлович…
Настя быстро отошла от окна, приблизилась к матери и села возле.
- Настя здесь мне в укор! - нервно засмеялась Небылова.
- Не стоит от нее ничего скрывать, - сказала мама, проводя по щеке Насти холодными пальцами.
Настя схватила мамину руку и поцеловала молча. Она неистово любила мать, преклонялась, жалела, в груди ее стояло рыдание.
- Это всерьез, - повторила Небылова. Что-то жестокое проступило в ее затвердевшем лице, и в то же время неспокойство и настороженность были в нем. - Аркадий Павлович с вами видается. Мне известно. Недавно был у вас в библиотеке. Он не скрывает, мне все известно. Но все решено…
Мама молчала. Ее молчание унижало Небылову. Она чувствовала отчаянную бесцельность своего прихода. Пришла и ничего не добилась. Только со страхом поняла, что какая-то опасная для ее благополучия сила заключена в этой хрупкой женщине, немолодой и прелестной, - даже увядание ее было прелестно, как осенний задумчивый день.
И эта девочка рядом, с беспощадными, странно узкими глазами. И этот дом, обжитой, где ему все привычно и дорого, его стол, его книги…
Вдруг она смертельно обиделась, что в его доме вынуждена сидеть посреди комнаты, как на скамье подсудимых, и вымаливать то, что могло бы принадлежать ей по праву. Покой, гордость, признание всех и - главное, главное, главное! - уверенность в безопасности счастья.
- Вы думаете, что Аркадий Павлович, что он… он человек привычки… вы держите Аркадия Павловича домом. А это его дом! Его труд! Это комната, тахта, книги, Врубель на стене, копия с Врубеля, все, все… Вот что его тянет сюда - сила привычки. Ничего больше. Но этот ваш уют и привычка не переспорят меня. Он пересилит. Я пересилю.
- Пожалуй, довольно, - сказала мама, вставая.
- Вы меня гоните?
- Мы объяснились.
- Вы играете в благородство, а кто благороден, так он, и слишком, и слишком. Но все равно вам придется пойти на развод! - крикнула Небылова. В то же мгновение она испугалась того, что сказала, опомнилась и стиснула пальцами виски. - Не судите меня, - понуря голову, вымолвила она. - Разве я была бы здесь, если бы не знала о вас, что вы не мещанка, вы великодушны? Я приехала в ваш город, и, словно вихрь… Вы женщина, много старше, поймите! "Бог поразил меня любовью". Жизнь перевернулась, все во мне озарилось. У меня нет больше воли. Я бессильна. Сердцу не велишь. Назад не воротишь. Я бессильна, бессильна! Поймите меня.
Она робко подняла глаза. Мама стояла, взявшись ладонью за горло, с сухим и безучастным лицом.
Небылова ждала, что-то просительное, почти заискивающее перебегало в ее глазах. Какая-то надежда.
- Поймите меня!
Ответа не было.
- Когда так… - с расстановкой произнесла Небылова.
Краска хлынула ей на щеки, зрачки стали колкими. Она надменно вскинула голову:
- Когда так… теперь, по крайнем мере, я все знаю.
Она поднялась, снова высокомерная и неуязвимо красивая, и вышла из комнаты, не дожидаясь, чтобы ее проводили. В прихожей стукнула входная дверь, стало тихо.
Мама поставила стул к стене. Настю колотило, как в лихорадке.
- Что ей от тебя нужно? Зачем она приходила?
- От счастья не приходят, - ответила мать.
Насте показалась искра торжества в глазах матери. Мама зажгла папиросу и нетерпеливо курила.
- Эта женщина из тех, кто умеет отшвырнуть все препятствия, - сказала она.
"Почему же папа ее полюбил?" - угрюмо подумала Настя.
- Жаль его, - словно услышав Настину мысль, ответила мать.
Она жалела и не винила отца. Настя винила, не прощала, не могла любить папу, как прежде. Нет прежнего отца. Есть слабый, запутавшийся, неуверенный человек. Нет того человека, с которым Димка любил рассуждать о политических новостях, когда являлся к ним в воскресенье, предварительно отутюжив складки на брюках. У них мужские интересы. Они обсуждали международное положение. Настя не очень-то разбиралась в международном положении и помалкивала, удивляясь Димкиной эрудиции в вопросах политики. Папа сидел вот в этом кресле у своего стола, а Настя рядом, обвив его рукой свою шею. "Птенец под крылом", - говорил папа, а Димка преданными глазами глядел на него. Как хорошо было им! Где ты, ласковая, чистая жизнь, где ты?
Настя недоумевала, страдала, стыдилась, что папа, которому стукнуло сорок девять лет, у которого седые виски и две глубокие морщины у рта, ушел к чужой красивой женщине с белой шеей!
- И что нелепо, что они чужды душевно. Он мягкий, совестливый, а она… как жадно она рвется к цели! Что из этого выйдет, не знаю, - сказала мама.
Мама была возбуждена, непрерывно курила одну за другой папиросы, сыпала пепел, и ходила по комнате из угла в угол, и говорила о том, что отцу чужда эта женщина, отцу будет плохо, чем дальше, тем хуже. О! Эти бессовестные хищницы!
Мама измучилась молчать, ей надо было излиться. Но то торжество, которое Настя уловила в глазах мамы, не проходило в ней. Она встала у зеркала и долго всматривалась в свое отражение. Покачала головой.
- Он не будет с ней счастлив.
"Почем знать, может быть, твой жизненный путь пересекла настоящая, самоотверженная, истинная любовь", - вспоминалось Насте. И неспокойный свет в глазах Галины. "Бывает так в жизни?.. В книгах, Галина! Спроси моего отца, он скажет. Только в книгах".
Вечером она вынула из почтового ящика письмо. На конверте стоял обратный адрес. Настя перечитала несколько раз, не веря глазам. Письмо пришло с обратным адресом. Подчеркнуто жирной чертой: Дмитрий Лавров. Прячась от мамы, Настя тихонько прокралась к себе, заперлась.
Вот что было в письме.
"Настя, я все узнал! Вячеслав Абакашин переписывается с Борькой Левитовым и рассказал ему. Нина Сергеевна улетает на "ТУ-104" домой (вызвана на областное совещание, может, насовсем) и захватит письмо. Она тоже знает, и все ребята. Я очень тороплюсь. Нина Сергеевна ходит внизу у вагончика, я слышу, как она ходит и ждет. Настя, я не поверил, но Борька показал мне противное письмо Вячеслава. Я немножко помню Анну Небылову, она писала про нас, когда мы уезжали на стройку. Я еще подумал тогда, что она вычурная и все рисуется чем-то.
Эта новость трахнула меня по голове. Сто раз знал из жизни и газет, что бросают семью, но Аркадий Павлович, которого я считал высшим образцом человека, кроме известных на всю страну героев с громким именем, - разве можно было ждать?.. Опускаются руки, не хочется верить в людей, если даже Аркадий Павлович бросил самого верного друга… Немолодой и прожил почти всю жизнь… А если бы молодой? Любовь бывает один раз. Я тебя люблю. Больше никого никогда! Зачем я пишу? В голове хаос. Я подлец и мерзавец. Ничего не понял тогда! Ты права, что меня презираешь. Нина Сергеевна кричит, чтобы скорее. Не успею дописать… Настя, прошу тебя, как человек и бывший товарищ (ты не можешь считать меня товарищем после всего), если тебе нужна рука помощи, напиши! Не представляю, как теперь быть. Ребята говорят, надо выписать тебя к нам. Здесь есть библиотека, твоя мама могла бы… Нина Сергеевна торопит, кончаю. Даже теперь, после Аркадия Павловича, я верю в верность и верных людей… А сам-то, а сам-то? Ты права, что презираешь меня. Совершенный хаос, ужасное настроение! Дурак, остолоп, поделом тебе, так и надо! Все ребята шлют привет. У нас выпал снег, все бело. И тоска. Прошу, Настя, напиши! Хоть слово. Буду ждать. Если ответишь сразу, письмо придет через пять дней. Настя, ответь!
Дмитрий Лавров".
Мать стучала в дверь.
- Новые новости, она от меня запирается! Открой. Слышишь, открой! - нетерпеливо стучалась мать.
Настя сунула письмо под подушку и впустила ее.
- Как ты думаешь, Настя, - возбужденно говорила мама, - если его держит привычка и он звонит и приходит, оттого что скучает о своем письменном столе и уюте, он нам не нужен? И этот Врубель нам не нужен! Развод? Пусть. Я ничего не хочу насильно. Мы просто не говорили о разводе, мы говорили о том, что случилось. Но, Настя, она его совершенно не знает. Она старается себя обмануть.
Мать гладила Настины волосы, не понимая, почему Настя смеется и плачет, уткнувшись лицом ей в плечо.
- Они меня оскорбили, а мне его жаль, Настя, - говорила мать. - Я не могу его простить никогда! Не прощу. За себя и тебя не прощу! Но мне его жаль. Он не будет с ней счастлив. Я почти рада. И мне его жаль.
13
Василий Архипович стоял в дверях бригады, встречая рабочих на вечернюю смену, вернее, дневную: было без четверти два. Строго заложив правую руку за борт халата, он буркал:
- Здравствуйте. Проходите.
- Василий Архипович, вот так сюрприз! Василий Архипович, на десятиминутке обсудим?
- Проходите, проходите!
Он не глядел прямо в лицо, и девушки, как бы чего-то конфузясь, уторапливали шаг и, собравшись группами возле конвейера, лихорадочно шептались, поминутно обращая взоры на дверь. Пришла Настя, шепот умолк. Конвейер еще не работал, регуляторы не отбивали свое однообразное "тук-тук", наступила настороженная тишина.
Всем было слышно, как мастер сказал:
- Товарищ Андронова, ступайте к моему месту и ждите.
- Чего ждать, Василий Архипович?
- Прошу без расспросов подчиняться приказаниям мастера.
Издали в кружке девушек Настя увидала Галину. Галина отвернулась. Настю провожало молчание, пока она шла вдоль конвейера в тот дальний угол, где были стол, кабинет, канцелярия и "капитанский мостик" Василия Архиповича. Похожая на доброго доктора, технолог в шумном халате при встрече виновато потупилась, не назвав ее дорогушей.
Пазухина, напротив, осторожно, но с любопытством кивнула. Все это было непонятно и странно. Настя боялась споткнуться.
Она пощупала карман халата. Димкино письмо было с ней. Но Настя боялась споткнуться.
Звонок. Началась ежедневная жизнь бригады. Все занялись своим делом. Мастер не подходил.
"Что еще за напасть надо мной!" - в недоумении думала Настя, сидя у стола, где ей приказали, и не веря напасти, хотя признаки были слишком тревожны, особенно то, что отвернулась Галина.
Мастер не спешил к своему руководящему месту, неподалеку от рупора. Насте начинало казаться: он медлит нарочно, подолгу задерживаясь то у одной, то у другой операции. Она старалась думать о Димке и его сумасшедшем письме (милый Димка!), но тревожилась и недоумевала все больше. Чтобы убить время, она стала разглядывать папки на столике Василия Архиповича и увидела развернутый лист многотиражки.
"Конвейер или читальня?" - бросился в глаза заголовок, подчеркнутый красным карандашом.
Кровь отлила у нее от лица. Сердце застучало редко и тупо, словно хотело пробить грудную клетку.
"Все кончено. Окончательно кончено все! Нельзя больше жить. Все кончилось", - бессмысленно вертелось в мозгу, пока, не смея взять в руки газетный лист, Настя силилась вникнуть в фельетон Абакашина, где он негодовал и острил по поводу знаменитой (в кавычках) сборщицы Галины Корзинкиной, которая вчера отличилась (в кавычках). Что за пример для нас, кто недавно пришел на завод, для ученицы, от которой нам стало известно…
И дальше и дальше в этом же духе.
"Нельзя больше жить! Надо уйти! Надо бежать!"
Но Настя не двигалась с места. На нее нашло отупение. Кончилось, кончилось, кончилось… "От которой нам стало известно…"
Весь завод читает фельетон Абакашина. Вот он, гром! А хороша штучка, эта ученица Корзинкиной? "Галина, не могу больше жить. Я действительно не могу. Вообще не могу, не только у нас на заводе".
Она сидела на табурете возле столика Василия Архиповича бог знает сколько времени, окаменев. Наконец он подошел, обдумав, должно быть, свою речь.
- Товарищ Андронова, - не суровым, а каким-то непривычным для него сконфуженным тоном начал он, садясь против Насти и избегая смотреть ей в глаза, а уставив замороженный взгляд выше переносицы, в одну точку. - Товарищ Андронова, в вашем праве использовать прессу для разоблачения и борьбы… Я сам комсомолец и понимаю значение прессы и принципиальной борьбы… и сделаю выводы… Я рассчитывал, Корзинкина идет на подъем… но этот вопиющий и неслыханный факт, освещенный на страницах газеты… Хотя Корзинкина исправила брак… тем не менее… но…
Оказалось, он не подготовился к речи. У него в голове неразбериха, и нет позиции и своего авторитетного мнения, ему противно, противно, противно, и все! Напрасно он тогда послушался начальника кадров, подсунули ему змею подколодную. "Вместо того чтобы поставить вопрос напрямик перед бригадой и той же Корзинкиной, потихоньку в многотиражку и шепотком? А кто тебе велел Корзинкиной подчиняться, если видишь, что девчонке дурь в голову кинулась? Кто тебе велел ее подменять, когда руки - крюки? Корзинкина одна за вину отдувайся, а ты в сторонке, ты ни при чем, ты чистенькая, ты ангелочек?" Он передвинул лупу на лбу и, ненавидяще глядя в переносицу Насти:
- А все-таки подлость!
- Подлость! - крикнула Настя. - Василий Архипович, милый, дорогой, научите, как быть?
Он вытаращил на нее глаза.
В это время заиграло радио. Передавали музыку для производственной гимнастики. "Руки на бедра! Раз-и-два. Приседание. Раз-два-и…" - приятно и звучно дирижировал дикторский тенор.
На десять минут бригада превратилась в гимнастический зал. Василий Архипович усердно приседал вместе со всеми, вращал корпусом и в изумлении косился па Настю, которая одна оставалась сидеть. По ее щекам медленно стекали крупные слезы. Василий Архипович почувствовал вдруг освобождение, непонятную легкость. "Змея подколодная" плачет!..
Но весь этот день был полон неожиданных событий. Гимнастика продолжалась. "Руки вверх, наклон в стороны. Вправо, влево, раз, два, три!" - дирижировал жизнерадостный тенор, когда посреди музыки раздался громкий голос Галины:
- Товарищи! А где наш Давид Семенович?
Старого декатажника не было.
- Не срывайте оздоровительных упражнений, Корзинкина! - строго остановил мастер.
- Подумаешь, упражнения! Где он? Почему его нет? - Галина бросила гимнастику и, лавируя между лесом плавно колыхавшихся рук, шла к столику Василия Архиповича.
"Прошу не вносить беспорядок, товарищ Корзинкина!" - хотел прикрикнуть Василий Архипович, но беспорядок разразился внезапно.
- Рисуешься, Галина, заботами о Давиде Семеновиче, - как всегда хладнокровно и веско промолвила Пазухина. - Лучше позаботься, чтобы нас на весь завод не срамить.
Галина круто обернулась. Веснушки ее побледнели.
- Тебя, Пазухина, не осрамишь, ты у нас монумент.
- Дело не во мне, а в бригаде. После сегодняшней газеты вправе мы объявить, что боремся за коммунистическую? Из-за тебя на всей бригаде пятно.
С этого началось. Кто-то раньше срока выключил радио, гимнастика полетела насмарку; подвернись в ту минуту начальник цеха или другое начальство, доверие к Василию Архиповичу подорвано, подорвано безвозвратно! Доконает его эта бригадочка миленькая со своим десятилетним образованием и вольностями!
Со всех сторон неслись крики и неорганизованные реплики, так не любимые Василием Архиповичем.
- Не то пятно увидела, Пазухина!
- Она рада, что Галину подрезали. А что ей еще.
- Ей с многотиражкой спорить нельзя: там ее портреты печатают.
- Пазухиной и коммунистическая для того нужна, чтобы самой вперед выскочить. С Андроновой под руку. А мы не доросли.
- Пусть нам скажут: одно перевыполнение на коммунистическую тянет или еще что? А пока погодим.
Словом, в бригаде Василия Архиповича разбушевалась стихия. Он, красный как рак, не знал, чем утишить страсти, пока не сообразил пустить в ход конвейер.
- Вопрос о коммунистической бригаде обсудим на комсомольском собрании. По рабочим местам! Пускаю конвейер.
Конвейер заработал, и в бригаде восстановился порядок. Только Галина замешкалась возле столика мастера. Стояла, некрасивая, оттопырив нижнюю губу, и чертила пальцем на столике зигзаги.
- Галина! - позвала Настя.
- Корзинкина, - не глядя поправила Галина. - Ловко ты меня на чистую воду вывела!
- Галина! Даю комсомольское слово: нечаянно.
- Нечаянно?! И сидишь молча, как мастер велел, и не закричала на весь цех, а я думай, что хочешь, про нашу бывшую дружбу… Гадай, кто ты такая. Кто ты такая? Можно тебе верить? - спросила Галина, удивленно подняв короткие бровки.
- Верь! Завтра я все скажу на комсомольском собрании.
- Я сама все скажу. Удивительно, почему Давида Семеныча нет? - добавила Галина с напряженным лицом. И ушла на конвейер.
Василий Архипович потерял голову за сегодняшнее утро. Как действовать с ученицей Галины Корзинкиной? Посадить на прежнюю операцию - монтировать вилки? Пойдут объяснения, наделают брака. Перевести на другую операцию? Встретят непозволительной в рабочей обстановке враждой, и опять же брак: живые ведь люди, с психологией. Не автоматы.
"А не бегала она в многотиражку разоблачать по секрету Корзинкину, - хмуро подумал Василий Архипович. - Корреспондент этот шастает тут… По-настоящему надо бы закатить выговор Корзинкиной, пропесочить на комсомольском собрании. И пропесочу. До чего дело дошло - на конвейере читальни устраивают! Правильно, что в многотиражке протащили за такое кощунство. Что же мне предпринять?"