- Вот именно. Пошла. Назло Генке. Мне Гена нужен был. Только по нем я бредила. А он... - голос ее оборвался хрипотцой, точно прокуренный, - он, видно, только побаловаться хотел. Месяца через два стал пропадать. Вот я на стенку и полезла. Думала, лишь бы отомстить. Родители Васины в деревню уехали. Иной раз он на меня поглядывал. Я знала, что он не откажется от меня. - Она сглотнула комок в горле. - Мы и встречались-то с Васей всего ничего.
- Ну, и что?
- Вернулся Генка. И все пошло-поехало. Я про нашу с Васей любовь почти вовсе забыла. Говорю вам, только Генка мне нужен был.
Родион подумал, что надо бы записывать: показания Гали имели решающее значение для квалификации вины Мальцова.
- А с Васей как же? - нахмурясь, уточнил он. - С ним все же продолжалось?
- Хотела разорвать. Чувствую, не могу его обманывать. Позвала его к нам и все рассказала.
- Что рассказали? - упавшим голосом переспросил Родион.
- Что не нужен он мне и не будет ничего. - Она глядела в сторону. - Здесь мать моя нас и застукала. Такой скандал пошел, на весь дом. Меня избила. И к нему - чтоб женился. - Она прокашляла совсем осевший голос, вынула из сумки платок и вытерла углы искусанных губ. - Я, дура, еще пригрозила Васе: "Женишься - все равно бегать от тебя буду".
Родион растерялся. Бог ты мой, какой переплет. А Мальцову-то каково? Ведь эта семнадцатилетняя шмакодявка что натворила! И он, Родион Сбруев, бессилен теперь что-либо исправить. "Вот и первая твоя роковая ошибка, - пронеслось в мозгу. - П р о г л я д е л ты Мальцова. А вдруг он совсем оборвал свою жизнь?" Тогда не помогут ни покаянные тирады этой Гали, ни его, Родиона, запоздалое прозрение.
Он пододвинул телефон и стал беспрерывно набирать изолятор.
На четвертый раз к телефону подошли. Глухой голос ответил, что Мальцову наложены швы, сделано переливание крови. Все зависит от состояния в ближайшие сутки. А вообще-то организм очень здоровый.
Родион положил трубку. Спина взмокла и горела, как от ожога.
Галя беззвучно плакала.
Перед глазами Родиона встала вчерашняя сцена в кусковском кафе, как она сидела с этим зубастым Генкой, разомлев от жары. Как тянула коктейль соломинкой, а ее глаза с припухшими веками не отрывались от лица парня. Сейчас то, вчерашнее, казалось таким далеким, как будто трагедия сегодняшнего была отделена рвом, через который не перебраться. И его собственное счастье, еще утром переполнявшее его до краев, тоже отодвинулось на тысячи километров.
Родиона потрясла полная непредвиденность подобного поворота событий.
"Невероятно, но факт, - любил говорить Федор Павлович. - Профессионалы в нашей области прекрасно знают это". Но Родион не мог примириться, что вот так запросто, за здорово живешь восемнадцатилетний парень захочет пырнуть себя ножом. Из-за чего! Из-за этой крольчихи, которая слова доброго не стоит. Чертовщина какая-то. А повернулось иначе. Для Мальцова обстоятельства как сложились! Ведется следствие, и в нем нет вины, только один позор. И предательство девчонки, из-за которой все случилось. Она предала и плевала на него. Это кого хочешь подкосит. Да и совпадение - не застукай их мать или будь она поумней, кто знает, как все повернулось бы.
"Только вчера ты думал, что знал человека, осуждал его, - с горечью рассуждал Родион, - а на самом деле ни хрена ты о нем не знал. Ты спокойно глядел, как он стоит у последней черты и его душит отчаянье, да еще грозил сроком, поучал, как надо вести себя. И ни в чем, ни в чем ты не сумел разобраться".
- Значит, так, - сказал он, возвращаясь к реальности. - Когда мать вас застала, вы как раз признавались Мальцову в своих отношениях с Геной?
Галя кивнула.
- Ну и что... вот в этот раз, когда вы ему раскрыли, что он для вас только орудие мести, вы что, тоже были с Мальцовым... как раньше... перед тем как вас застала мать? - не удержался Родион.
- Была...
Она наклонила голову, и он увидел светлую макушку, густо обрамленную жесткими волосами.
- ...Уж после этого мы с ним объяснились.
"М-да, - подумал Родион, наспех записывая услышанное. - Такое не сочинишь".
- Сутки надо потерпеть, - сказал он, вставая. - Не теряй надежды.
- Господи, если б я его понимала?! - сказала Галя, сжимая ладонь. - Я с вами поеду, можно? Там подожду.
- Да, да... конечно.
Родион стал собираться. Она не двигалась с места.
- Идем, - позвал он, - я подвезу тебя.
Все та же жара стояла на улице, запыленные ветки клонились в окна прокуратуры, и небо было синим, как вчера, но все было другим. Он ехал в потоке автомобилей с ощущением тягостной необратимости происшедшего. Нелепое, страшное несчастье запутало его, и он не в силах выкарабкаться. Никогда еще он никого не хоронил из близких или родных. Никогда не сталкивался с невозможным. У него это просто не укладывалось в мозгу. Сам он был полон энергии, сил, для чего же другим надо было губить себя? Неужели то, что тебе удача во всем и ты счастлив, это тоже ничего не значит? Все может в один миг, которого ты совсем не ожидаешь, перевернуться по "независящим от тебя обстоятельствам"? Сейчас его поразила и потрясла мысль, что, очевидно, именно так живут все люди - в этом неизбежном соединении взлетов, радости и утрат. И может быть, только пройдя через испытания и горечь потерь, рождается полноценная личность, способная выстоять перед жизненными невзгодами и неотвратимостью смерти.
Он высадил Галю у приемного покоя, подождал, пока она вошла. Затем двинулся в хирургию.
- Я из прокуратуры, - сказал он, показывая свое удостоверение дежурному врачу. - Мне нужно поговорить с Мальцовым.
Маленькая, усохшая, без возраста женщина пожала плечами:
- С ним говорить еще рано. Да он и не сможет.
- Разрешите хотя бы взглянуть на него? - В голосе Родиона зазвучали явно непротокольные ноты. - Пожалуйста...
- Не знаю, на что здесь смотреть, это не экспонат судебной криминалистики, - сказала врач, сдаваясь. - Минуту, не больше, и в моем присутствии. Только близко не подходите, - добавила она уже в коридоре.
Врач открыла дверь изолятора, и Родион увидел его.
Голова, шея, плечи были забинтованы - все, кроме глаз. Глаза были открыты и смотрели на вошедших не мигая, не реагируя, и было непонятно, узнает Мальцов кого-либо или нет. Так длилось несколько минут. Родион не выдержал.
На улице его охватило паническое возбуждение. Ему захотелось найти Федора Павловича или Олега, затем он бросился в машину, но через два квартала повернул обратно. Он не мог уйти. И не мог оставаться. Все казалось абсурдным, он просто не понимал, что сейчас с собой делать, куда деваться от этого. Он кинулся к телефону; долго набирал какие-то номера. Позже он даже не мог вспомнить, кому звонил. Наконец он добрался до дому и услышал приглушенное "здравствуй" матери.
- Мама, - закричал он, не помня себя, - мама...
Через полчаса он сидел с ней рядом, глядя на ее пальцы, такие замечательные и искусные. Она уговаривала его съесть салат, попробовать малины, она без конца предлагала ему все это, задавая такие малозначительные, не идущие к его состоянию вопросы, говорила ненужные, неважные для него сейчас вещи. Но почему-то именно это оказалось спасительным. И только в атмосфере нерассуждающей материнской любви он снова понял, что люди рождены быть счастливыми и что все в этом мире устроено так, как надо, то есть хорошо и благополучно.
Прошел месяц.
События шли своим чередом. Родион закончил институт и был направлен на работу в районную юридическую консультацию. У Валды настала дипломная практика, в качестве гида она ездила по городу с кубинской делегацией. Все вертелось, бежало, как асфальтовая лента дороги. Впереди и позади него. Но что-то стряслось с ним. Он не мог даже объяснить, что именно. История с Мальцовым сидела в нем, как непереваренная спица в желудке. Никак не мог он вытолкнуть ее из себя. Он знал, что Мальцов в общем-то поправился, хотя что-то еще не восстановилось в левой руке, что парень готовился сдавать в судостроительный институт, а Галя перешла в десятый. Родион сдал по форме все протоколы допроса, уверив себя, что теперь ему нет никакого дела до всего этого. И все же он не мог выбросить их из головы.
Ребята разъехались. На "Крокодил" претендовал теперь только Васек Мамушкин, катавший двух девиц-близнецов - тонюсеньких, светлоглазых, в мини-юбчонках.
- Ты их различаешь, когда целуешься? - считал нужным сострить каждый, кто наблюдал вихревые возвращения Мамушкина во двор.
- Нет, - парировал Васек, - я им флажки прикалываю.
Измаявшись вконец от жары и временного безделья, Родион вымолил у Мамушкина "Крокодил" на три недели. И они с Валдой уехали к ее тетке на Рижское взморье.
В эти первые августовские дни, как засидевшаяся в конуре собака, он вертелся вьюном от утра до вечера. Носился по набережной, встречал знакомых, втягивая их в свои автопробеги, освоение новых безлюдных мест, строя все новые планы. И вправду, он как будто с цепи сорвался. С раннего утра - путешествия, по ночам - танцы, музыка, гулянье вдоль пляжей. Бог мой, как любил он все это - холодную гладь лунной дорожки, бегущей по воде, темные влажные дюны за спиной, как нетерпеливо наслаждался присутствием Валды, ее красотой. Потом он немного успокоился, все вошло в курортную колею, а московские дела - как отрезало.
Стояли необычные для августа в этих местах теплые дни. И теперь, с утра, они никуда не летели, они выбирали дюну подальше от всех, у сосен под откосом, зарывались в песок, пока кожа не раскалялась, потом с шумом и брызгами бежали в море до глубокой воды и плыли, почти касаясь друг друга, молча, сосредоточенно, как зачарованные.
Так было до обеда. Потом они заскакивали в закусочную, проглатывали второе, снова садились в машину и неслись. Каждый раз в другое место. В условиях Рижского взморья "Крокодил" был лампой Аладдина и скатертью-самобранкой, вместе взятыми. Они катали по разным радиусам рижских замечательных дорог - в Сигулду, Майори, на речку Гауя, где в густом сосняке спрятался поселок Мурьяно. Потом, усталые, пьяные от езды, впечатлений и моря, они часами в сумерках лежали не двигаясь, с ощущением безмерного покоя. Она перебирала пальцами песок и сыпала ему на спину, он протягивал руку, дотрагиваясь до ее плеча.
К вечеру собирались тучи, становилось влажно, прохладно, поверх платья она надевала дождевую курточку, ее распущенные пепельные волосы, днем блестевшие как мокрый спелый крыжовник, становились темными, тяжелыми, оттеняя тонкий профиль с острым носом и подбородком.
Ему бы за это время подладиться к тете, договориться, как быть дальше и где развернется их с Валдой совместная жизнь. Но он боялся тетиной суровости и практицизма, ему не хотелось портить объяснениями эти три недели, доставшиеся с таким трудом. Он откладывал разговор на предотъездный день.
В пятницу, когда оставалось шесть дней, Родион увидел у светофора Домского собора спортивную машину. Красная машина шла под номером 60, явственно черневшим на ее боковых дверцах. Через несколько мгновений машина притормозила у тротуара и из нее выскочил Саша Мазурин.
- Ты на гонки? - спросил он, как будто встретился с Родионом на улице Горького в Москве и спрашивает, не выпить ли им пива.
- Гонки? - Родион улыбнулся. Это было в Сашкином стиле.
- Шоссейно-кольцевая гонка. На первенство Союза. Ты что, не в курсе?
Саша показал на крупные плакаты, развешанные повсюду. Они не раз мелькали перед носом Родиона, но он не вник в их содержание.
- Ух ты! - поразился он. - А ты что, выступаешь? - недоверчиво обернулся он к Саше.
- Угу, - кивнул тот.
- Так, может, зайдешь перед гонкой? Ты где остановился? - вскрикнул Родион.
- Нигде, - пожал плечами Саша и показал на машину.
- И ночуешь в машине? - восхитился Родион.
- Естественно.
Он был просто неподражаем, этот Сашка. Ни тени изумления. Ну, подумаешь, встретились. Ну, что особенного - гонки. Сидим в машинах, ночуем здесь же, нормально. Порядок.
- А контрольный заезд?
- Был сейчас. Завтра в себя приходим и изучаем окрестности.
- Так ты что, сегодня и прибыл? Самолетом?
- Да нет же. - Саша улыбнулся и снова показал на машину: - На ней и приехал.
Родион опешил. Значит, 1150 километров без гостиницы, всю ночь и день? Потом контролька, на скорую руку достопримечательности. И на другой день гнать на первенство?
- Именно, - улыбнулся тот.
- Ну ты даешь, - Родион не знал даже, что сказать. - Запиши адресок-то, - заторопился он, вспомнив о времени. - Познакомлю со своей Валдой. Постой, - пришла ему в голову идея. - Говоришь, первенство? В субботу и воскресенье?
Саша кивнул.
- А где?
- Трасса Бикерниеки. Тут недалеко. Любой таксист покажет. - Саша начал садиться в машину. - Я выступаю в воскресенье. - Коренастое тело его с трудом протиснулось в дверцу красного "Москвича". И Родион снова поймал себя на мысли, что это было бы так здорово - трасса, гонки...
Впрочем, само предположение, что Саша может участвовать в гонках, получать призы, всегда казалось Родиону крайне удивительным. По видимости, ничто под луной не могло заставить Мазурина спешить куда-то - тем более к финишу. Вялый, грузный в походке и движениях, он, казалось, не обладал чувством времени и был человеком, сделанным совершенно из другого материала, чем те, что дерутся за первые места.
Для Родиона, стремившегося все охватить сразу, которого всегда куда-то несло, и, уже придя в одно место, он опаздывал в другое, - это Сашино нутро было непостижимо. Саша никогда вообще не спешил. Он мог прийти на минуточку и засидеться до ночи. Перечислять уйму того, что немедленно предстоит сделать, и засесть с ребятами на два часа за дюжиной пива. К тому же в быту Саша начисто был лишен рефлексий. Сидеть на месте или ехать, пойти на фильм или посмотреть футбол? Казалось, вся воля, хватка, талант существуют в нем совершенно для другого, начисто отсеченного от его будничных привычек.
Родиону же, наоборот, все, что он задумывал, надо было делать немедленно, а если уж ему хотелось чего-нибудь, то уж только этого.
Но в результате как-то получалось все шиворот-навыворот. Непонятно как, но Саша Мазурин все успевал: работать, участвовать в гонках, готовить к соревнованиям девять спортивных машин, получать для спортлаборатории новые автомобили, испытывать их и разъезжать в разные концы Союза к разного рода клиентам по рекламациям. А Родион не успевал ничего.
- Если соберетесь, - сказал Саша, прощаясь, - номер мой 00-57. Проба. Порядковый, как видишь, - шестьдесят. - Хлопнула дверца, взревел мотор, и Мазурин сорвался с места.
Рижане восхищенно глядели ему вслед.
...К идее гонок Валда отнеслась равнодушно.
Под вечер они лежали на песке, прислушиваясь к ветру с моря.
- Прекрасно, милый. Поедем обязательно, - сказала она, медленно перебирая кончиками босых пальцев ног кремовый песок. - Только бы долежать так до гонок, никуда не двигаться. - Она дотронулась до него, лениво растрепала волосы. - И ни о чем не думать.
- Тебя что-то беспокоит? - спросил он, поглядев на нее.
- Ну зачем ты так? - вскинула она брови. - Что меня может беспокоить?
На ужин тетя Дайна приготовила вареники с вишнями, испекла необыкновенно вкусный яблочный пирог и заварила кофе как-то по-своему, на пару́, как только истинные кофеманы умеют его заваривать. Казалось, она старалась принять их по-особому.
Поджарая, с выпирающими из-под открытого платья ключицами, она и трех слов еще не сказала за весь вечер. Только угощала, "Ешьте это", "Ешьте то", "Попробуйте печенье и варенье попробуйте", но все это будто относилось не к Родиону, а было формой гостеприимства, традиционного в этом доме. Ни разу тетя Дайна не обратилась к Родиону, не улыбнулась ему, но он все время ощущал ее напряженное внимание к каждому его жесту, слову. Родион, привыкший шумно выражать свои мысли и чувства, никак не мог приспособиться к этой молчаливости. Он степенно жевал пирог и пил кофе, и хвалил все, скучно, прилично, еле сдерживая нетерпеливые вопросы. Ему, к примеру, хотелось расспросить тетю о ее родных детях, сводных сестрах Валды. Он не мог взять в толк, почему о них ни слуху ни духу, а на удочеренную Валду приходится такая всеохватывающая забота тети.
- Где же дочки ваши, - не удержался Родион, - не в Риге?
- Почему же, - пожала плечами тетя Дайна. - Две в Риге. Одна в Ленинграде. А вы что, познакомиться хотите?
- Конечно.
- Они не очень-то любят меня навещать. - Тетя убирала со стола, не поднимая на него глаз. - Все больше я к ним езжу, внуков нянчу.
Она поставила блюдечки для ягод и вынула из буфета вазу с вишнями. Ваза оказалась возле самого плеча Валды. И Родион, ощущая вечернюю свежесть моря, вдыхая пряный запах вишен, исступленно мечтал о вечере с Валдой на берегу.
- Не любят они этот дом, - заключила тетя, пододвигая к Родиону вазу. - Ешьте ягоды.
Родион видел, как изменилось выражение лица Валды, словно тетя сказала о чем-то таком, что положено было знать лишь им двоим. И вдруг он с необыкновенной отчетливостью осознал, что чувствует себя здесь совершенно посторонним. Неожиданно, необъяснимо он понял, что ни в коем случае не хотел бы жить здесь, и это нежелание его - сильнее самой привязанности к Валде. "Чушь, - одернул он себя мысленно, - разве не все равно где - лишь бы вместе". - "Нет, не все равно, - холодно скользнула мысль. - Надо, чтобы и Валда была, и остальное, к чему ты привык... А если остального нет? И ты все поменял - жизнь, окружение. Без матери, без Олега, Москвы, ребят? А туда только наездами, командировками..." - "Нет! - закричало что-то внутри него. - Нет. Почему непременно одно за счет чего-то другого? Только все вместе!"
А Валда любила каждую вещь в тетином доме. С утра она протирала зеленые жалюзи на окнах, стряхивала пыль со старых выцветших штор, выбивала диванные подушки.
Подоткнув подол своего фиолетового в горох сарафана, она бегала босая по дому и, отжимая мокрую тряпку, протирала линолеум. За две недели их пребывания у тети Валда надраила до блеска медную люстру с витражными стеклами и светильники над постелями, убрала цветами комнаты и террасу. Когда она делала всю эту работу, она преображалась, как помещение, в котором зажгли разноцветный фонарь. И отсвет иных, незнакомых Родиону чувств проступал на ее лице, делая его прекрасным и чужим.
Между Валдой и тетей существовала незримая связь, не обозначенная родственными узами, сходством интересов или характеров. В чем она заключалась, Родион не мог бы определить, но это не было просто любовью, уважением или жалостью.
На другой день, когда они лежали на пляже, Родион высказал предположение, что с детьми у тети какие-то нелады.
- Что ты! - засмеялась Валда. - Все ее очень любят, не дождутся, когда она приедет, ревнуют друг к другу. У дочерей детей много, хлопоты, быт, где им сюда выбраться. Вчера я с тетей ездила к Югне, старшей ее дочери, - пояснила Валда. - Знаешь, Югна нашла, что в последние месяцы тетя очень сдала. Вдруг стала старая.
Валда меняла мокрый черный купальник на серый с желтым, прячась за полотенцем. Полотенце обхватило бедра до колен, как туника. Из-под него видны были мокрые голени и ступни, с каплями моря на коже. От сосен капли влаги светились зеленым и переливались, как перламутр.