Гладышев представлял, как импульсы врывались сюда, в этот шкаф, в многочисленные его панели, сейчас опутанные проводами, и казалось, даже отмечал, как там, в этих панелях, разгадываются, расшифровываются данные о цели. Потом они попадают в "сигму", в самое сердце "Катуни", где вырабатываются свои сигналы, свои импульсы и гонятся по "кроветокам" в следящие системы, управляют ими, чтоб они цепко и точно "смотрели" за тем самолетом, за целью...
Да, чтобы точно. Чем точнее будет работать "сигма", тем выше вероятность сбитая цели ракетой; тут непреложная истина, аксиома. Гладышев об этом и думал, то следя за поведением чувствительных стрелок на приборах панелей, то опять склоняясь к осциллографу, - на круглом экране в начале развертки сейчас подрагивал, будто живой, зеленоватый зубчик, - импульс "сигмы". Да, тут аксиома, и в этом импульсе как раз и зарыта собака. Гладышев теперь знает: им подробно втолковывали эти истины после училища в те три месяца в КБ, втолковывал сам конструктор "сигмы" инженер-майор Умнов. А теперь вот Коротин, "координатный бог", утверждает, что "сигмы" барахлят...
Импульс подрагивал на экране еле приметно. Казалось, он был прикован намертво к началу развертки так, что никакая сверхсила не могла стронуть его с места. Нет, не первый раз Гладышев наблюдал за поведением "сигмы" и ничего особенного не отмечал. Может, просто не был так внимателен, как сейчас? А что сейчас? Неужели... видит? Не ошибается? Но ведь импульс, действительно, как прикован! Однако он, Гладышев, видит, вернее, каким-то шестым чувством чует: все-таки импульс не прикован. Вот и по стрелкам приборов, - пусть они легко, чувствительно колеблются, - он тоже теперь кое-что замечает. И он готов биться об заклад: "сигма" барахлит. Биться об заклад - такая форма разрешения споров процветала у них в училище, и, будь рядом сейчас Олег Бойков, Гладышев бы непременно предложил "удариться". "Нет, шалишь, - мысленно спорил он с воображаемым оппонентом, - схватили за хвост! Явно, вносится ошибка. И главное - она не постоянна: то со знаком плюс, то со знаком минус. Значит, значит..."
Он не доводил мысль до логического конца: было боязно того, что за этим стояло. И, боясь этих приходивших выводов, Гладышев срывался, бежал в отсек КЗА - контрольно-записывающей аппаратуры, тормошил техника: "Ты записываешь? Записываешь по моему очередному каналу?" И сам заглядывал в узкие оконца самописцев, где беспокойно скользил, как в колодце, ярко блещущий световой зайчик...
Гладышев, возвращаясь из отсека КЗА, уже подумал, что сейчас найдет старшего инженер-лейтенанта Коротина, скажет ему о своих выводах, и только миновал проход к своей линейке шкафов, сразу увидел Коротина. Но не только его. Рядом с Коротиным тот рыжеволосый, в клетчатой ковбойке инженер из КБ - Интеграл... Овсенцев. Старший лейтенант что-то объяснял ему, стоя у третьего, опутанного проводами шкафа. Гладышев не слышал, о чем шла речь, но догадался: о "сигме"!
Когда Гладышев подошел по резиновой дорожке, скрадывавшей шаги, вплотную к инженерам, Коротин обернулся, оживление промелькнуло на скуластом лице.
- А, вот, кстати, техник линейки. Знакомы? - обратился, старший лейтенант к Овсенцеву.
Тот подслеповато сощурился под очками.
- Кажется, виделись... в КаБэ, должно быть.
- Виделись, - сдержанно произнес Гладышев.
Коротин по привычке поигрывал в руке блестящей отверткой, - отраженные блики скользили по стеклянной дверце шкафа.
- Как поведение "сигмы"? Что-нибудь заметили?
Гладышев помедлил - все должно быть солидно.
- Работает, по-моему, неустойчиво...
- Интересно! - Овсенцев сморгнул, плечи нервно передернулись.
- Да, проявляется затухание. И ошибка! Не постоянная, а с разными знаками...
- О чем я вам говорил? - Коротин встряхнул головой.
- Вы можете это показать и... даже доказать? - Глаза Интеграла смотрели пристально-строго на Гладышева.
- Постараюсь. - Гладышев почувствовал, как вроде бы затвердела в нем уверенность, точно взгляд Овсенцева сжег разом возбуждение и беспокойство. Так ему показалось, хотя было же совсем другое: он понял сейчас - его выводы правильны, неоспоримы. И после паузы повторил: - Постараюсь. Смотрите...
И шагнул к теплому, дышавшему, как живой, шкафу.
13 мая
Вот он, удар, и пришел он неожиданно не из Кара-Суя, а с головного объекта! Там, у Фурашова, казалось, тоже идет все "в норме": программа автономных проверок систем аппаратуры завершалась успешно, отчеты, подписанные Задорогиным, все гладенькие, с бодрыми выводами - "параметры отвечают требованиям ТТЗ (тактико-технического задания)...".
А на третий день облетов, уже к вечеру, в лаборатории раздался звонок из Егоровска, - голос Овсенцева-Интеграла: "Сергей Александрович, третий день облетов - третий прокол. На автономных "сигма" еще держала, теперь - затухания..."
Этого еще не хватало! Голос Интеграла мрачно-загробный. "Вы сами обнаружили, Марат Вениаминович?" - "Нет, военные. Инженер Коротин и техник Гладышев". - "Причины?" - "Те же". - "Точнее... Что вы считаете?" - "Считаю?.. В Кара-Суе "сигму" лизали-перелизали, доводили и дотягивали на месте, перед стрельбой по "илу" лампы отбирали - лучшие по параметрам, тут же блоки пошли с конвейера, - разница!" - "Ну и что?" - "Сказал шефу о новой "сигме". - "Ну и... он?" - "Предложил уехать в Москву... Выезжаю!"
Этот Интеграл второй раз загоняет меня в угол: тогда - в сентябре прошлого года, когда бухнул шефу про новую "сигму". И вот опять... Тогда, Умнов, ты легко отделался: Интегралу шеф две путевки в Ялту выложил... А тебе что теперь?
Только когда Овсенцев вернулся в Москву, стало ясно, как все было. На заседании рабочей комиссии он сказал: "Затухания - следствие самой конструкции, несовершенного технического решения старых блоков "сигмы". Нужно принципиально новое решение..."
Что ж, понятно, почему шеф предложил ему уехать с головного объекта в Москву. Но ведь Интеграл высказал и твои слова и твое убеждение, Сергей Умнов! Как говорится, ты загнал джина в бутылку, а выходит он из бутылки сам...
Как бы то ни было, а финишная прямая дала первый зигзаг.
3
Когда на заседании рабочей комиссии генерал Сергеев высказал мнение - поставить на голосование предложение военной стороны, отложить на время испытания, разобраться с явлениями затухания в блоке "сигма" и инженер-полковник Задорогин с председательского места хрипловато сказал: "Ставлю на голосование", в дымном, прокуренном помещении поднялись руки. Фурашов отметил: только военные подняли, штатские члены комиссии косились на Главного конструктора.
Тот сидел с рассеянной улыбкой на узком лице, которое подступающая старость не только не портила, а даже, напротив, красила, делала благороднее: седеющие брови, виски, прямой крупный нос... Белая сорочка под темным костюмом, галстук с аккуратным небольшим узлом - все было строгим, внушительным. Он не поднял руки. Не подняли рук и другие штатские.
- Большинство, - сняв очки, проговорил спокойно генерал Сергеев и поглядел прямо вдоль длинного стола, за которым сидели вперемежку штатские и военные, потом на председателя. - Можно, Юрий Павлович? - И повернулся к Бутакову. - План, Борис Силыч, мы подработаем. Думаю, дней за десять провернем...
- Это бесподобно! Останавливать испытание, срывать правительственные сроки! - Бутаков резко встал.
- Но, дорогой Борис Силыч, - сказал Сергеев и привычно вытер губы левой рукой, - в постановлении записано и другое: система "Катунь" должна отвечать высоким тактико-техническим требованиям. Это вы знаете?
Последние слова генерала прозвучали уже тогда, когда Главный открывал дверь; сизый дым, качнувшись, устремился за ним наружу.
Старому "дипломату" профессору Бутакову первый раз, пожалуй, изменила выдержка. И Фурашов, сидевший наискосок, в ту минуту испытал внезапную жалость к нему и вовсе не из-за слов, а из-за того, что вдруг открылось. Секундное раздражение преобразило лицо Бутакова, и то, что пряталось - горькие скобочки морщин у рта, болезненная синь под умными глазами, дряблость тонкой, просвечивающей кожи, - вдруг проступило, стало явственным. Показалось и другое: вся эта "штатская" элегантность профессора, инженер-полковника, некогда грозы и одновременно предмета обожания слушателей академии, просто нарочитая, искусственная.
Черный лаковый ЗИМ газанул, набирая по гладкой бетонке скорость с места, шурша шинами, понесся прямо к зеленым железным воротам объекта: Бутаков уехал, ни с кем не простившись.
После отъезда Бутакова толпа военных членов комиссии хлынула из дыма и мрака наружу, на теплый, прогретый солнцем воздух.
Фурашов тоже вышел на бетонную площадку. Кавалькада машин, выстроившихся позади кирпичного здания, быстро редела. Вслед за Главным уезжали представители министерства, конструкторского бюро: ЗИМы, "Победы" с визгом сворачивали на бетонку. Было как-то неспокойно на душе, грустно глядеть на торопливо отъезжавшие одна за другой машины.
Хорошо это или плохо - отложены, прерваны госиспытания, - Фурашов пока не мог сказать, а вот в том, что надо разобраться с блоками "сигмы", у него теперь не было сомнений. Борис Силыч уехал с явно испорченным настроением. Что-то он предпримет?
Фурашов в задумчивости не заметил, когда сзади подошел генерал Сергеев, - почувствовал его уже рядом, обернулся. Удлиненное, с тонким хрящеватым носом лицо Сергеева улыбалось, словно неудержимая радость исторгалась из каждой клетки.
- Ну что, товарищ командир, дорогой Алексей Васильевич, полон трудных дум? Не нравится решение?
Вопрос застал Фурашова врасплох, - действительно, нравится или нет? Он об этом еще не подумал, ответил уклончиво:
- Просто, товарищ генерал, раздумываю...
- И я вот должен уехать, докладывать надо маршалу Янову: случай особый. Даже не могу посмотреть, как вы тут живете... Но молодцы твои Коротин и Гладышев! Помогли комиссии выявить, думаю, важный недостаток.
- По-моему, важный.
- Они и сами понимают... Недаром старший конструктор Овсенцев прямо сказал: показательно! Так что, Алексей Васильевич, даже малое, если оно на пользу "Катуни", считай, выигрыш...
Подошел Задорогин, по-спортивному подтянутый, в фуражке, с папкой в руке. Сергеев спросил:
- Поехали, Юрий Павлович?
- Поехали.
- А вы готовьтесь, Алексей Васильевич, возможно, придется вызвать вас в Москву. План, предложения... Короче, решение это на нас тоже накладывает ответственность...
Попрощавшись, Сергеев и Задорогин сели в подъехавшую машину, и, когда захлопнулись дверцы, всхрапнул двигатель, набирая обороты, Фурашов подумал: нет худа без добра, и в этот десяток дней полегчает, он займется давно поджидавшими делами - четче наладит боевую учебу, кое-что подтянет...
4
Гладышеву казалось, что транспортный "газ", на котором они втроем ездили на базу, чтобы получить измерительную аппаратуру, движется с черепашьей скоростью. Губов и старший лейтенант из штаба части сидели в кузове. Гладышев стоял позади кабины, упираясь руками в жестяной верх. Упругий горячий ветер давил на грудь, выбивал из глаз слезу.
Три дня они не были дома: аппаратуру прямо там, на базе, пришлось собрать и отрегулировать, и вот теперь они возвращались в часть.
Гладышев сейчас мысленно был уже не тут, в машине, а там, в городке, на "пасеке", с товарищами. Ему еще там, в областном городе, где размещалась база, когда ходил по магазинам в поисках подарка, казалось, что время остановилось, что никогда не наступит вот этот сегодняшний день, а если и наступит, - с н е й что-то произойдет, что-то случится. То думалось, что он приедет, а е е нет, уехала вообще, - он опоздал; то вставало перед глазами первое знакомство в ресторане, в Егоровске, видел себя в жалком виде - жгло стыдом; то представлялось - они подъезжают к штабу... О н а тут, о н а подходит и при всех - народу много, но кто тут, он даже не видит, - целует его, говорит пылко: "Мой, мой..." А он, тоже не боясь никого, торжественно надевает ей на шею и на руку свой подарок - набор украшений.
И от остроты, с какой рисовалось все это Гладышеву, глубинный холодок рождался у сердца и скоротечным током пробегал по телу.
Егоровск остался позади, машина неслась по бетонке, - белая, словно вылуженная, каменная лента прорезала лес, и впереди, на горизонте, Гладышев увидел знакомое: вершины деревьев образовывали силуэт, будто вздыбился над лесом старый матерый лось. Значит, до городка остались пустяки.
Чтоб умерить возбуждение, Гладышев попробовал вникнуть в разговор, который вели офицеры, но сосредоточиться ему не удавалось: опять вплетался калейдоскоп видений, опять вспоминалась первая встреча с ней, мрачное лицо капитана Милосердова, зовущий, поощряющий взгляд е е серых глаз: он расслаблял волю...
Лез в уши тот желчно-настойчивый разговор Русакова с капитаном Милосердовым, когда вышли из ресторана. Рассолодевший Милосердов лениво, как старый пес, отбрехивался и все порывался Русакову, мурлыкавшему "Не пьем, господи, - лечимся!", что-то безуспешно объяснить: "Вот я, когда учился, знаешь..." В пустынной и темной улице голоса их тогда то замирали, то усиливались, как биение радиоволн.
Потом поцелуй на дороге...
А потом она стала сторониться его, избегать, делая вид, что меж ними ничего не произошло, а он вставал каждый день с надеждой, что увидит ее, и с каждым днем это желание было сильнее, нестерпимее.
Нет, он не дорисовывал ту возможную встречу у штаба до логического конца, не задумывался над тем, что будет дальше, уже не в воображении, а в жизни; не задумывался над положением замужней женщины, да и над своим, - только по недомыслию, малоопытности ему казалось, что дальше, случись такая встреча у штаба, все образуется само по себе.
"А не встретит, - мелькнуло у Гладышева, - сам найду, схожу прямо домой..."
За поворотом открылся короткий прямой отрезок бетонки, он упирался в знакомые железные ворота, зеленые, с красными пооблупившимися звездами по бокам. Зеленая проходная будка, зеленый забор терялись слева, в сосняке. Краснели черепичные крыши стандартных домиков.
Солдат распахнул ворота, половинки раскатились на роликах по дужкам-направляющим и автоматически защелкнулись в крайнем положении.
У штаба машина остановилась, шофер выглянул из кабины, бойко выпалил:
- Приехали!
На крыльцо выплыло начальство - глыбистый, шароподобный начальник штаба Савинов, довольный, безмятежный, что-то говоривший дежурному по части.
Гладышев беспокойно огляделся вокруг: е е не было...
Вечером, вернувшись с "пасеки", Валерий то ложился на кровать, то вскакивал, ходил по тесному проходу комнаты. Нет, он не мог придумать, как вручить подарок - рубиновую подвеску и кольцо, - плоская коробочка в кармане гимнастерки, казалось, мешала, давила. Планы, один другого нелепее и несбыточнее, рождались в голове Гладышева.
Пришел с "луга" старший лейтенант Русаков. Зампотех был хмурый, выгоревшие полосами гимнастерка и бриджи запылены, неопрятны; взглянув тяжело, без внимания, бросил: "А-а, сэр Могометри!" - и скрылся в боковой комнатушке, которую занимал один. Гладышев вскользь подумал: "Вот человека держат на аркане, а ему армия, как собаке пятая нога" - и, тут же забыв о Русакове, продолжал вышагивать.
Дверь из комнаты Русакова неожиданно открылась, и жесткий голос проскрипел в Спину Гладышеву:
- Худые песни соловью в когтях у кошки? Мужайтесь! Как говорится, и у тигра жизнь черно-белая, недаром шкура полосатая...
Инженер сидел на кровати без кителя, в мятой рубашке, стаскивал пыльный сапог, влажные волосы ссыпались на лоб. Гладышеву не хотелось отвечать, но и вышагивать по комнате теперь, когда Русаков видит, - значит попасть на его язык, и он, сев на свою кровать, откинулся на твердую подушку.
- Между прочим, сэр, культурминистр Милосердов уехал, может, в Москву... Видел с чемоданчиком вчера. Так что имейте в виду: Дульцинея страдает в одиночестве.
Гладышев, повернувшись, увидел лишь фанерную, белилами крашенную дверь: Русаков закрыл ее. "Неужели правда? Неужели сама судьба?" - нервно думал Гладышев. Он поднялся, сдернул с вешалки фуражку и уже через минуту, сбежав с крыльца, торопливо углубился в сумрак сосен, - двухэтажный дом светился всеми окнами.
Войдя в подъезд, он вдруг почувствовал: та решимость, которая подстегнула там, в "отстойнике", разом покинула его. По гулким ступеням поднимался, как на эшафот, и ему казалось: его видят сквозь свежеокрашенные, пахнущие краской двери, мимо которых он проходил.
Удары сердца он снова ощутил, когда после стука услышал за дверью голос:
- Да-а... Сейчас!
Она стояла перед ним в переднике, с открытыми, по плечи, руками, волосы схвачены цветной косынкой - должно быть, убирала в квартире. Гладышев видел тонкие, как бы во взлете, брови, видел, как они шевельнулись, глаза холодновато и удивленно сощурились.
- Вы?..
- Здравствуйте, Маргарита Алексеевна... Я вот... хотел...
Он не мог справиться с наждачно-неповоротливым языком: его, точно бы посыпав песком, зацементировали, и, сознавая, что говорит нелепо, не то и не так, покраснел, умолк.
И хотя она в первую секунду, увидев Гладышева в дверях, подумала, что приход этот ни к чему и она, не пригласив в комнату, сделает все, чтобы он ушел, - в конце концов ей нет дела до его мальчишеских выходок, - сейчас, увидев его смущение, всю потерянность, решила: "Нехорошо получится... Он же не съест". Сказала, отступая от двери:
- Что ж, входите, Валерий...
Усадив к столу и извинившись, зашла за ширму, медленно снимала передник, косынку, поправляла прическу. Она давала ему возможность привести в порядок свои чувства. И когда вышла, отметила - не ошиблась: Гладышев сидел; более собранный, краска схлынула с лица.
Она села напротив: теперь веселое и чуточку беспокойное состояние вселилось в нее: ну что же, она послушает его, она скажет ему все, возможно, не скроет своих чувств к другому, не прямо, а косвенно даст понять...
Сейчас, видя ее рядом, близко, Валерий вновь испытывал неловкость, скованность, но в близости ее, в притушенном свете от торшера было что-то и томительное, волнующее. "Сказать, сказать ей все, сейчас..." Он торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробочку.
- Вот вам... пожалуйста! Очень прошу... - Испугавшись, что она не примет, вернет эту красную коробочку, он неловко, взяв руку Милосердовой, вложил коробочку.
Она действительно торопливо заговорила:
- Ну зачем? Зачем?.. Это совсем не нужно, Валерий...
Он ощутил: не скажет сейчас, значит, все пропало, уже не сможет, не сумеет больше.
- Маргарита Алексеевна, я не знаю, что со мной, что делается... Понимаете, вот... Ну, одним словом, я вас... люблю!
Казалось, прозвучал выстрел: Гладышеву заложило уши, в голове зазвенело, кровь мгновенно бросилась в голову.
От неожиданного и столь прямого признания она растерялась, с жалостью и болью заговорила:
- Зачем вы?.. Вот уж не ожидала... Вот уж, старая баба, тогда, выходит, повод дала, - не придавайте значения. Думала - ну, приятно мне, увидела просто к себе человеческие, что ли, чувства... - Она сделала паузу, собираясь с мыслями. - Но вы должны знать, Валерий... Мы, женщины, непонятны: хотим терзаться, хотим боли в чувствах... Смешно, но это так! Понимаете...