Как бы краем уха слышал - один из знакомых конструкторов с упоением представлял сцену ловли щуки на воскресной "грандиозной" вылазке на озера, жестами и мимикой подкреплял свой рассказ.
- Щуке сто лет - прапрабабушка! Глаза красные - неонки, во! Мохом вся обросла. Силища! Она туда, сюда...
"Значит, убеждены, будет все в ажуре! Иначе воскресенье не воскресенье, "загорали" бы тут, на площадке, вкалывали бы до одури", - промелькнуло у Фурашова. Ощущение тишины, которое преследовало его все последние дни, каким-то странным и непонятным образом сейчас вроде бы усиливало, оттеняло тревогу.
Чуть дальше по коридору стоял Янов, курил и со знакомой, искренней улыбкой слушал высокого штатского. Кто он, Фурашов не знал. Тот возвышался над маршалом на две головы. Речь шла тоже о чем-то веселом: брови Янова взметывались, глаза под ними искрились молодо, задорно - была минутная отрешенность от дел, минутный отдых от забот.
На лице профессора Бутакова, во всей фигуре - привычное, отточенное до малейших деталей достоинство. Фурашов знал: в иных условиях, на отдыхе, в пойме реки, куда по воскресеньям, оторванные от семей и московских квартир, живущие здесь по нескольку месяцев безвыездно, одуревшие от недельной работы на бетоне, в духоте горячих, каленых аппаратурных отсеков, вырывались конструкторы и военные, Борис Силыч становился простым, естественным, заядлым рыболовом. Раздевшись до трусов, обтягивавших полнеющий, округлый живот, в тюбетейке, смастеренной из носового платка - четыре усика торчали из узелков, - он простаивал в воде часами, после сам варил рыбацкую, тройную уху, а позднее и первый, прикрякнув молодецки, поднимал стопку. Что ж, можно понять его подчиненных, понять восхищение Сергея Умнова, но вчерашние его слова...
- Все в сборе? - Янов взглянул на часы, повел головой влево-вправо по коридору, дымному и людному. Фурашову показалось: взгляд маршала, чуть удивленный, скользнул и по его одинокой фигуре. - Будем начинать, товарищи! Как, Борис Силыч?
И, широко расставив руки, как бы приглашая и вместе с тем пропуская своих собеседников впереди себя, Янов пошел по коридору к открытой двери.
- Сергей, стой! Откуда ты? - Фурашов схватил за рукав пиджака Умнова, появившегося тут, в коридоре, с опозданием. - Погоди, Сережа... - И потянул к стенке, радуясь, что наконец дождался, и сразу же испытывая во рту горечь и вязкость от волнения: как сказать?
- Контроль функционирования провели. - Умнов смотрел на него с веселым прищуром. - И знаешь, ажур! "Сигмы" держат железно.
- Слушай, Сережа... - Фурашов сглотнул вяжущий комок, будто только что, как в детстве, наелся терна. - Думал над твоими словами. Скажи все сейчас тут...
- Чудак, Алешка! - Умнов усмехнулся и звонко похлопал по руке Фурашова, и в этом похлопывании друга Фурашов почувствовал обидную снисходительность, точно тот хотел сказать: "Эх ты, клюнул... всего на минутную слабость!"
Фурашов даже опешил, когда вслед за тем услышал тоже весело сказанные и, должно быть, потому неприятно царапнувшие слова Умнова:
- Истина - джин в бутылке! А джины, как известно, имеют свойство и выходить... Пошли, опаздываем!
2
Сдержанный, приглушенный говор на командном пункте сливался в общий низкий гул. И вдруг в динамике булькнуло, словно кто-то невидимый отпил из стакана воды, и вслед за тем отчетливо прозвучало:
- Внимание! В воздухе высотная скоростная цель!
И хотя этой минуты Фурашов ждал, но сейчас густой, усиленный динамиком голос руководителя испытаний заставил его внутренне сжаться: ну что ж, сейчас все начнется... Он представил, как где-то вырулил на взлетную полосу самолет-мишень, дрожа всем корпусом, словно иноходец, замер на мгновение у черты, и вот команда по радио - взлет! Взмыл, лег на строгий курс...
Полутемнота в индикаторной: маленькие лампочки отбрасывают от козырьков свет только на пусковые панели с глубоко спрятанными кругляками-кнопками. Голубоватые мерцающие развертки медленно скользят по квадратам экранов: слева направо, и опять - слева направо... На стойке - ряды лампочек под звездчатыми колпачками: одни темны, мертвы; другие перемигиваются, точно переговариваются на своем языке; третьи горят ровным матово-белым светом - ракеты готовы.
Торопливо от шкафов посыпалось:
- Есть цель! Дальность, азимут...
- Первая - есть захват! Вторая - есть захват!
- Есть автоматическое!
Щелкают кнопки на панелях шкафов, переключают невидимые схемы, настраивают всю эту аппаратуру, все эти шкафы на ту, еще пока далекую цель, на самолет-мишень: он идет к своей верной...
Усилием воли Фурашов оборвал воображаемую картину, заставил себя думать о другом. "Как Сергей? Его "сигмы"? Да, на "банке" Бутаков держался козырем! Веселым был профессор. Уверен! А Кости нет... Может, вообще не прилетит?"
- Цель в зоне пуска!
И опять включился, "булькнул" динамик руководителя, и тотчас явственно, с веселыми густыми нотками голос Бутакова ворвался в тишину:
- Прошу вас, товарищ маршал... Товарищи члены Государственной комиссии, наступает час...
- Вы уж не пугайте нас, Борис Силыч! Мы и так, будто на сковороде... Ну, пожалуйста, пожалуйста!
"Кто это? Тоже весело, но возбужденно. Да, да, маршал Янов. Рад. Волнуется?"
Потом - общий смешанный говор, во внезапном гуде и свисте динамика отдельные слова: "Исторический акт", "Ясно - готовы!", "Ну, пожалуйста, пожалуйста!".
То ли от общего возбуждения, то ли от беспокойства, вызванного разговорами с Сергеем Умновым - вчерашним и вот этим, перед самым заседанием в "банкобусе", - осадок на душе Фурашова лежал с почти физической ощутимостью, он словно бы подталкивал, заставлял Фурашова не стоять на месте, двигаться. Весь этот говор в динамике неприятно кольнул Фурашова: "Ну вот, уже "исторический акт", высокие слова, а в "сигме" - сердце "Катуни", еще..." Фурашов одернул себя, повернувшись, откинув штору, пошел из индикаторной - на выход.
Солнце ударило в глаза упругим, пронзительным светом - только тут, в Кара-Суе, свет такой, как от электросварки. Небо без единой прожилки, без единого мазка, высокое, обмытое и отшлифованное до ровной лаковой лазури. Под брезентовым козырьком на дощатом помосте, в стороне от мерно вращавшихся, как огромные жернова, антенн, десятка два людей: тут те, кто хотел увидеть предстоящую стрельбу не на командном пункте, не на индикаторах с круглыми экранами, а в натуре, весь ее эффект. На треногах короткостволые, как мортиры, кинотеодолиты - черные, новенькие; висят на ремешках массивные морские бинокли... На помосте Фурашов увидел знакомых, но было немало и таких, кого он не знал: утром приземлился самолет с высокими гостями, Янов ездил встречать на полевой аэродром.
Возле помоста на бетонной площадке толпились в основном военные, представители полигона. Фурашов успел остановиться у крутой лестницы - подниматься наверх, мозолить глаза не хотелось, хотя генерал Сергеев, заметив его, сделал, ему знак. И в это время где-то вверху резко включился динамик, над помостом - голос офицера наведения:
- Пер-рр-вая, пуск!
Впереди, с "луга", скрытого расстоянием и как бы оплавленного текучим маревом, прорезая это марево у земли, взмыла ракета - серебряный отблеск зеркально мигнул и погас. Прорезая огненным жалом голубизну, ракета круто уходила ввысь, уменьшаясь с каждым мгновением, и только теперь из марева от земли всклубился серый шар дыма и пыли; он разросся и точно бы завис в горячем, недвижном воздухе.
Сколько прошло времени - секунда, две, пять... Или минуты? Их отстукивает сердце Фурашова: удары резиновые. Ракеты уже не видно: в небо все дальше уносится лишь огненный клубок, стягивается в точку.
И, накладываясь на команду Бутакова, доклад офицера:
- Промах! - Через некоторое время: - Ракета... самоликвидировалась!
"Промах! Вот и начинает оправдываться предсказание Умнова", - автоматически подумал Фурашов.
На помосте все прильнули к приборам: кто к теодолитам, кто смотрел, вскинув морские бинокли. Но и невооруженным глазом Фурашов отметил четкую бело-магниевую беззвучную вспышку взрыва ракеты и не успел подумать, что будет дальше, как в динамике властный голос Бутакова:
- Пуск второй ракеты!
- Втор-рр-ая, пуск!
Опять там, впереди, взмыла из марева ракета, хлопок удара двигателей долетел с опозданием, и снова воцарились секунды тишины, наверное, как в космосе; даже не было слышно ровного гула антенн - казалось, они остановились.
Голос офицера наведения долетает точно издалека:.
- В координатной... ракета наводится с большими отклонениями.
- Сергей Александрович... "сигмы"?! - Это опять властный голос Главного конструктора.
- "Сигмы" работают неустойчиво... Джин покидает бутылку!
- Оставьте шутки!
- Ясно, оставить шутки...
Фурашов уловил странную интонацию в ответе Умнова - и отрешенность и какую-то нервную игривость. Что бы это значило?
На командном пункте какая-то суматоха: весь разговор оттуда - отрывистый, резкий, беспокойный - разносился в каждом отсеке, уголке. Движение началось и на помосте, хотя многие еще были прикованы к приборам. Было предчувствие беды - Фурашов это точно знал, хотя не мог бы сказать, почему знал, - предчувствие придавило его ноги к бетону, и он ловил теперь каждое слово из динамика:
- Понимаете, Борис Силыч, мишень может уйти...
- Это не самое важное в сегодняшнем дне!
- Нужно дать команду ликвидировать мишень, товарищ маршал...
- Поднять истребители, расстрелять?
- Отставить! Есть запасной канал... Я, как главный конструктор... Внимание! Вторым каналом огонь!
- Пуск!
Разговор в динамике оборвался: то ли кто-то наконец выключил динамик, то ли там молча ждали, как будут развиваться события. Опять воцарилась тишина. Тишина тут, у помоста. Тишина во всей вселенной. Какой-то всего один критический миг небытия, безмолвия, в котором оцепенело все окружающее. Вся тревога, вся усталость бессонной ночи точно бы спрессовались у Фурашова в эту тяжесть, оттекшую к чугунно-недвижным ногам.
Фурашов, закрыв глаза, не смотрел, не видел, как взмыла с "луга" ракета, что происходило рядом, на помосте, - он как бы отключился от всего. Ему казалось, что все, кто был вокруг него - внизу и там, на помосте, - замерли: будто над Кара-Суем пронесся секундный ледяной ураган, люди замерли, закостенели.
- Цель уничтожена!
Это опять включился динамик. И тут же долетел отдаленный звук взрыва. Фурашов невольно поискал руками позади себя опору: было желание прислониться спиной. Далеко, в незапятнанной, чистой сини неба лишь одно белое облачко протянулось рваным шлейфом к земле: там падали обломки ракеты и самолета-мишени. На помосте заговорили. Как сквозь вату было слышно:
- Зрелище!..
- Мишень - на кусочки...
- Крыло-то, крыло... Как пропеллер! Крутится!
Под грузными шагами заскрипела дощатая лестница помоста, и Фурашов, еще не увидев, кто спускался, услышал раздраженный голос Василина:
- Циркачи! Хваленые, перехваленные ваши "сигмы", "Катуни"! Звону больше, а толку-то кот наплакал...
Фурашов оглянулся. Василин уходил торопливой, нервной походкой по бетонной дорожке к рядку машин, сгрудившихся за травянистым холмом командного пункта.
Из боковой двери подземелья появился Янов, за ним - профессор Бутаков. У маршала голова откинута назад, будто ему трудно ее держать, синеватые веки опущены - казалось, он так, вслепую, вышел сюда, на свет. У Бутакова лицо спокойно, только кожа на щеках натянута туго и чуть сдвинулся узел галстука под крахмальным белым воротником рубашки.
- Нет, нет, Борис Силыч! Вы понимаете, мы отвечаем с вами за все... за тех детей... девчушку в полушалке...
Странный голос - тихий, надтреснутый, будто маршал говорит сам с собой.
- Какие дети, Дмитрий Николаевич? Какая девчушка?.. Не понимаю.
Янов не ответил. Всего на миг в воображении его встало то давнее, далекое: Сталинградский фронт, у самого берега Волги ярок со щетинистым, посеченным бурьяном по дну, четверо ребят, чудом перешедших линию фронта к своим и теперь убитых, старшина Евдаков, кормивший детей, а потом уткнувшийся окровавленной головой в стылую, гарью пахнущую землю, та девочка в полушалке, в мешковатой телогрейке, с куском хлеба в окаменевшей руке - мертвые глаза вопросительно устремлены в придавленное небо...
Впрочем, он, Бутаков, ничего этого не знает и не понимает!
Они успели отойти по той же дорожке, за Василиным, как перед Фурашовым выступил офицер - Фурашов даже не узнал, кто это, лишь отметил округлые, испуганные глаза.
- Товарищ подполковник, скорее! Инженер-майор Умнов... с ним там... Он вас просит.
Фурашов бросился в дверь мимо офицера. Позади завозились люди, спускались с помоста. Офицер, поспевая за Фурашовым по гулкому коридору, говорил:
- Понимаете... когда передали: срыв сопровождения ракеты, срыва не было. Из-за "сигмы" все. Он по блокам, по стеклам... руками. Я рядом был. Вижу: кровь...
В пролете между шкафами столпилось много народу. Умнов сидел на стуле, бледный, прикрыв глаза; ему бинтовали обе руки - они лежали, как култышки, белые, на переносном столике возле осциллографа. По экрану осциллографа еще медленно и торопливо пробегал пичок-импульс - с левого края к правому, и опять - с левого к правому... В этой простоте и обыденности сейчас было что-то жуткое и кощунственное - Фурашов выдернул штекер из гнезда. Пичок пропал.
В расстегнутом пиджаке, Бутаков раздвинул толпу:
- Как случилось, Сергей Александрович?
Нижняя губа Главного вздрагивала, возле рта легли короткие горькие скобочки.
- Случайность... Надо было довернуть... Разбивал крышки.
Умнов все это сказал, не размыкая глаз, потом полуоткрыл их, должно быть почувствовав на себе пристальный взгляд Фурашова. Шевельнул светлыми бровями, чуть кивнул, и Фурашов понял: "Хочу тебе сказать... не уходи".
Уже возле санитарной машины, когда носилки с Умновым собрались вдвинуть в распахнутый кузов, Фурашов протолкнулся к нему, взялся рукой за поручень. Солдаты придержали носилки.
- Сергей! Сережа...
- Это ерунда, Алеша... - Он слабо улыбнулся. - Есть "сигма". Новая... А вы с Костей ко мне в госпиталь. Поговорим... Костя будет.
И опять прикрыл посиневшие веки, будто подкрашенные, резко выделявшиеся на известковом лице.
...Он столкнулся с Коськиным-Рюминым у входа - офицерское плащ-пальто на руке, кожаный портфель. Журналист холеный, свежий, но опечаленный: верно, знал уже случившееся с Умновым. Обнялись.
- Увезли?
- Увезли...
- Пресса выходит с опозданием... - грустно сказал Коськин-Рюмин, но, не договорив, умолк. Они продолжали стоять так - молча, обнявшись, обхватив друг друга грубовато, по-мужски. Стояли, потому что, оторвавшись, должны будут говорить, а им хотелось просто помолчать.
3
Фурашов с Коськиным-Рюминым ехали в госпиталь. Представитель прессы на полигоне оказался впервые - этой поездки редакция добивалась долго, разрешение наконец пришло, не раз Коськин-Рюмин сам звонил генералу Кравцову, благо был знаком с ним лично. И хоть посмеивался в душе над слабостями генерала - тот неизменно, чтоб казаться выше, носил сапоги-бутылки на высоких подборах, а предательски проступившую лысину прикрывал тщательной и хитрой прической: со всех сторон волосы зачесывал к макушке, - но вместе с тем Коськину-Рюмину нравился рациональный, здравый ум Кравцова; он догадывался и о широком влиянии, о возможностях генерала и не ошибся. Именно Кравцов сказал: "Что ж, всякая революция без прессы не обходилась... Не будем нарушать историческую традицию, организуем вам поездку на полигон". И организовал.
И теперь, должно быть, по причине первого посещения журналистом полигона, начальство, не зная, как с ним поступить, встречало его настороженно и внимательно: Коськин-Рюмин получил в личное распоряжение машину. На ней они и ехали с испытательной площадки в жилгородок Кара-Суя.
После того тягостного события с Умновым - события, омрачившего и без того неудачные результаты стрельбы "Катуни", - уже неделю шло разбирательство. Тогда сразу Янов собрал в "банкобусе" совещание, молчал, казалось, даже равнодушно выслушивал выступавших и только в конце предложил: "Давайте составим группу из четырех человек, пожалуй, достаточно - от военных, промышленности, полигона. Пусть разберутся в двухдневный срок. Людей начинаем калечить..."
Однако разбирательство тянулось не два дня. К Сергею Умнову не допускали госпитальные врачи и только в этот день после настойчивых звонков Коськина-Рюмина наконец дали разрешение.
Фурашов настроен был невесело - сейчас, в машине, рассказал Коськину-Рюмину во всех подробностях о странном поведении Сергея Умнова накануне испытания в гостинице, когда тот ворвался в комнату, рассказал и о своем с ним разговоре в "банкобусе". Замолкнув, следил за скудным однообразием степи. Она медленным, огромным кругом разворачивалась вправо за машину; в открытое боковое окно забивало горячим полынно-кизячным настоем. Пришло давнее, детское, когда всей большой семьей на зиму готовили кизяки. Засучив штанины, голыми ногами месили густую черную жижу - помет с соломой, накладывали жижу в деревянные лотки-формы, потом вываливали на расчищенную площадку сырые кизячные кирпичи - сушиться.
Коськин-Рюмин тоже вглядывался в степь, в то, как она наплывала за ветровым стеклом бесконечной лентой; почувствовал, будто Фурашов вздрогнул, повернувшись, отметил: тот вроде съежился, взгляд прищуренных глаз нездешний, далекий.
- Ты чего, старик? О чем?
- Так. Разное... - рассеянно ответил Фурашов.
- Командир первой ракетной части, а сам... - Константин взял было шутливый, резонерский тон, но Фурашов поморщился, и тот, натянув фуражку, положил руку на его колено. - Не думай! С Сергеем, старик, будет все в порядке.
Машина резко затормозила. Подъехали к перекрестку бетонок. У шлагбаума с полосатой, точно пограничной, будкой стоял лайнер-автобус "промышленников" - металлический журавель шлагбаума перекрыл дорогу. Солдаты проверяли пропуска. Один из них, в хлопчатобумажной панаме, с автоматом за спиной, спрыгнув с подножки автобуса, подошел к "Победе", долго рассматривал, поворачивая, временные пропуска Фурашова и Коськина-Рюмина. Козырнул, возвращая.
Когда журавель шлагбаума взлетел вверх и машина, вильнув, обошла автобус, Константин с нескрываемым восторгом сказал:
- Видал? Вот он, новый солдат, олицетворение революции в военном деле! Строг, четок...
У Фурашова шевельнулась злое желание - сказать товарищу неприятное.
- Патетика! Отчего ваш брат-журналист любит приукрашивать действительность? Это же вредно!
- Так, так. Интересно, старик!
- Трубите, в литавры бьете - революция в военном деле! Вроде уже все свершилось. А ты видел, как трудно она идет - с техникой и людьми? Чтоб не попасть впросак, надо быть реалистами, Костя.
- Так, по-твоему, не видеть ростков?
- Реально надо смотреть!
- Кричать о недостатках, о том, чего у нас еще нет? В этом твое позитивное кредо?
- Да брось ты...
- Нет, отвечай, старик, прямо, в чем кредо? Что лучше: заниматься самобичеванием, посыпать голову пеплом или увидеть ростки и вытягивать их всеми средствами? Для меня тут нет дилеммы - вытягивать!
Фурашов покосился на солдата-шофера, сказал: