18 июня
На пороге квартиры меня встретила Леля, отступила в испуге: "Ты болен? Бледный..." "Нет, Леля, устал, в Кара-Суе сорок градусов..."
Снимая пиджак у вешалки, забыл об осторожности - руки открылись, еще перебинтованные. Кинулась: "А это что? Что такое?!" - "Так, ерунда..."
Она глядела расширенными глазами, что-то постигая, потом опустилась как-то медленно на стул, расплакалась: "Теперь понимаю, понимаю! Звонки Кости и Алексея... Алексей говорил: мол, Лелька, он герой, цени его... И еще какие-то слова..."
Поди распознай этих женщин! Стал успокаивать, гладил по голове - она вся в жестких, уложенных одна к одной трубочках бигуди...
Подошел Сашка: "Как же, папа?" - "После, Сашок, после".
19 июня
В лаборатории глухота, как в склепе. Может, отвык, просто давно тут не был? Что ж, больше месяца... Но ведь такие перерывы случались и раньше, но чтоб сердце, как в тисках, такого не было.
Позвонила Асечка, секретарша шефа, тягуче-вибрирующим голоском протянула: "Сергей Александрович, с приездом... Как ваше здоровье? Просит Борис Силыч".
Зачем бы?
В комнатке позади большого кабинета полумрак, музыка чуть слышна - будто из далеких миров, сквозь толщу километров... Асечка провела сюда. Значит, принимает на доверительной основе.
Шеф поднялся из-за стола. Тревожный и вопросительный взгляд, задержанное пожатие руки. Простой, обычный, даже немножко растерянный человек - за такого в огонь и в воду...
"Здравствуйте, дорогой Сергей Александрович! С приездом... Все ли благополучно?"
"Как на собаке зажило".
"Ну, прекрасно, прекрасно! - И сразу деловой взгляд мимо, в пространство. - Вы познакомились с изменениями в "сигме"?"
"Да, цепочка улучшает условия наведения ракеты на цель, делает это наведение как бы более эластичным..."
"Вот, вот! Совершенно правильно".
"Но принципиально нового, Борис Силыч..."
"Не дает? Так? Это я уже слышал не только от вас. Проконтролируйте: нулевой приказ о введении цепочки возможно быстрее должен поступить на объекты..."
Вот и все. Больше нечего было тут оставаться.
В лаборатории, когда вернулся, сотрудники обступили молча. Сказал им: "Берем под контроль нулевой приказ по "сигме", а еще... включайте шкафы с новой "сигмой" на ускоренную прогонку".
3
В этот день на стартовой позиции расчет сержанта Бобрина, приданный (так распорядился лейтенант Бойков на утреннем разводе) заводской бригаде, целый день не покидал позиции.
Работали уступом: на одних установках уже шла вовсю "чистовая" проверка действия оборудования; на других заканчивалась отладка подъемников, силовых шкафов; на третьих только-только раскладывался "пасьянс" из проверочной аппаратуры.
На стартовой установке бобринского расчета как раз подходила к концу "чистовая" проверка: солдаты вместе с настройщиками второй день опробовали двигатель подъемника, контролировали, как накатывалась и сламывалась, точно нога в колене, металлическая стрела, проверяли, равномерно, без сбоя ли набегают тросы на барабан лебедки, проходит ли сигнализация... Сержант Бобрин, по-стариковски плотно сомкнув губы, точно боясь, что ненароком откроет их и тогда выпорхнет вся сосредоточенность, то и дело ходил по тропке от установки к пункту управления, горбившемуся среди сосен. В аппаратной за узким столиком сидел лейтенант Бойков, взъерошивая пятерней светлые блестящие волосы, расстегнув ворот гимнастерки, тыча пальцем в "синьку" - большой лист схемы, точно скатерть, устилавший стол, - бросал: "А давайте теперь эту цепь!" И устремлял взгляд на лицевые панели блоков, на частые, словно пуговицы-клавиши баяна, рядки сигнальных лампочек.
На лейтенанта Бойкова и сержанта Бобрина было интересно смотреть, когда возникала неожиданная заминка и они низко склонялись над схемой: над столом замирали две светлые головы, обе вихрастые - у лейтенанта вздыбился на макушке вечно торчащий, неприминавшийся хохолок, у сержанта - два вихра, как два застывших сжатых колечка спирали. У них много общего: оба почти одногодки - пока Бойков кончал училище, Бобрин те же три года прослужил в зенитной артиллерии, а теперь вот в ракетчиках, так что осенью выходило ему увольнение в запас. У сержанта лицо покрупнее - скулы выпирают; у лейтенанта оно узкое, помельче, на верхней губе темно-русые усы. А вот ростом Бойков вымахал выше Бобрина: когда сидят и головы их рядом, спина лейтенанта выгибается вполколеса.
И в этот день с утра была загвоздка. Бойков с Бобриным - голова к голове - разговаривали чудно:
- Значит, не маячит, Бобрин?
- Не будет.
- Двадцать шесть вольт с этих клемм идут сюда, потом сюда...
- Еще сюда заходят.
- Шуруплю, шуруплю... Не подберемся, Бобрин?
- Прозвонить надо общую цепь, товарищ техник-лейтенант...
- И что? Задача с тремя неизвестными?
- Отсеем два.
- Попробуем.
И пробовали. Имитировали сигналы с "пасеки", смотрели, как они проходят, бегали по тропке от пункта управления к стартовой установке, и опять Метельников коротко бубнил в трубку: "Есть, нет..." А потом лейтенант Бойков резко разгибался над столом, откидывался на спинку железного стула - стул под ним тоскливо скрипел. Пальцы, длинные, будто карандаши, выстукивали дробь прямо по "синьке", и Бойков раздельно произносил привычную фразу:
- Зеленая муть с голубыми разводьями... - Тут же упирался вытянутыми руками в кромку стола, казалось, собирался рывком турнуть его по узкому, тесному бункеру; прищуренный взгляд острый и далекий. Но вдруг присвистывал раз-другой, негромко, неуверенно, пока еще только настраивался, потом тоже тихо, себе под нос, напевал:
Нас двенадцать молодцов.
Кого убьем, кого зарежем -
Не найдешь у нас концов...
Но это чужая песенка: старшего лейтенанта Русакова.
А сержант Бобрин, будто ничего ровным счетом не произошло, будто не провалилась с треском его идея, не "прозванивали" цепи впустую битый час, а то и больше, - только чуть натянется кожа на скулах да еще плотнее, совсем в ниточку, сдавятся губы, упрется в блок отверткой, молча разгребает тонкие проводнички, связанные в жгуты, трогает конденсаторы, глазированные цилиндрики сопротивлений.
Настройщики, бросив работу, налепятся вокруг, советы сыплют разные, предположения строят - Бобрин глух и нем: то ли не слышит, то ли слышит, но делает свое. Потом поднимет багровое, кровью налитое лицо.
- А вот тут, товарищ техник-лейтенант...
Техник вскидывается - железно грохочет по бетону съехавший с резиновых ковриков стул. Зря Бобрин со стула поднимать не станет: ясно, нашел обрыв или пробой, а то еще какая-нибудь чертовщина.
- Ну-ка, ну-ка! Маячит?..
Бобрин не отвечает: выпрямившись, с уважительным достоинством ждет, когда подойдет техник.
Метельников и видел, и слышал, и делал все в этот день в каком-то полусознательном состоянии, а вернее, его руки привычно делали нужную работу, а глаза и уши лишь регистрировали происходившее вокруг - в голове же неотступно повторялось: послезавтра, послезавтра...
Днем, когда на позицию привезли в термосах обед, расчет устроился на обочине бетонки, в траве. Здесь, на влажно-низинном, сыром месте, она вымахала за эти жаркие дни вольготно, зелено-изумрудная, сочная, выкинув метелки стеблей, источая густой аромат. Метельников черпал из алюминиевой миски борщ и не ощущал его вкуса - хороший ли, плохой ли. Автоматически, без желания занялся и вторым: разжевывал медленно, точно это была не перловая каша с консервированным мясом, а резина, которую ни прожевать, ни проглотить.
Бобрин степенно заканчивал обед, осторожно выскребывая ложкой остатки каши. Торопились сдавать не только "пасеку", но и "луг": тут верный признак - частенько наезжало разное высокое начальство, гражданское и военное, не в одиночку, а скопом, ходили от установки к установке. Тщедушный, с прыщеватым лицом солдат Пилюгин подшучивал по этому поводу: "Импульсы дают!" Но то, что торопились, следовало и из другого: на утренних разводах капитан Карась после коротких указаний, которые давал, вызывая офицеров перед строем, прежде чем повернуть строй и скомандовать наконец "Ше-е-гом, арр-ш!", напружинившись, побагровев, "толкал речь": "Знайте, мы головной объект! Задача поставлена - через десять дней предъявить "луг" Госкомиссии. "Пасека" предъявлена, теперь - "луг". Понимать надо!"
Что ж, вот и обеды стали возить прямо на позицию - экономия времени на хождении от "луга" до городка и обратно. И видно - сержант Бобрин проголодался: "мозговая динамика" тоже может укатать человека! Формулировочка лейтенанта Бойкова: "У ракетчиков не физическая динамика - коли, руби, короткими перебежками вперед - мозговая динамика! Шевели мозгой, ворочай, давай ей гимнастику".
Пилюгин, управившись со вторым, вылизывал коркой хлеба алюминиевую мятую миску, насытившись и подобрев, лениво отругивался от соседа:
- Чего я-то? Настройщик мне не начальник. А потом - лысый я, что ли? Он мне: "Тащи это, тащи то!" Таскаю. А тут: "Давай колено стрелы подъемника!" Пудов пять... и одному. Ну и сказал ему: "Гуляй, не задерживайся..."
Он отставил миску на землю с явным сожалением - кончилось удовольствие.
В другое бы время, в ином настроении Метельников уже не выдержал бы, подпустил "ежа", сбил бы бездумность Пилюгина. Но сейчас в голове было одно: письмо Вари...
Он получил его утром. Вернее, это было даже не письмо, а торопливая короткая записка. И писала Варя ее, как он догадывался, не дома, а прямо на почте, помещавшейся вместе со сберкассой в деревянном сельском домике. И записка не записка - крик души:
"Здравствуйте, Петя! Что делать?! Меня сватают за Гришку-шофера. Дед каждый день одно и то же: моя воля, перед смертью. Как ему перечить? Воспитал. Больше у меня никого нет. В субботу приходят сваты. Не знаю, что делать".
В субботу, в субботу... Суббота послезавтра. И значит, послезавтра все должно совершиться: Варя и Гришка-шофер. Ощущение чего-то непоправимого, что должно произойти, захватило его, не отпускало. Метельников все делал механически и жил только этим своим внутренним, неотступным чувством: что делать, как быть? Представлял фатоватую, с рыжими полубаками, жиреющую физиономию Гришки: один раз видел его - лихо подкатил на дребезжащей крыльями полуторке, с ходу тормознул - машина аж как-то крякнула. В нем была, конечно, грубая сила, такие, верно, иным девушкам нравятся, он к тому же приодет в костюм, рубашку с галстуком.
Лезли в голову скрипучие слова старика: "А ты под Варьку-то шары зазря не подкатывай: молокосос еще. В шоферы поначалу выбейся". Варя рассказывала: дед ценил на земле только одну профессию. - шофера и судил о ней по Гришке: и дров привезет, и кирпич, и сено... Дед загибал не гнущиеся от старости, крючковатые пальцы, перечисляя Гришкины достоинства: "Дом кирпишный поставил, крыша шиферная, всей живности на дворе не перечесть... Сыт, пьян и нос в табаке". Куркулистый старик не шутил, на Гришку давно прицел держал.
"Послезавтра, послезавтра..." С открытыми глазами, даже не смыкая их, - помогал ли он в пункте управления Бойкову и Бобрину или следил за сигнализацией на старте, односложно ли повторял в трубку "есть, нет", или шагал по тропке к пункту управления - видел одно и то же: ее, Варю, сосватали... Хотя и тут всякий раз картина представала по-разному: то Варя в белом платье, лицо бледное и печальное, то уже перед глазами вставало скопище людей с лоснящимися, потными от выпитого и не в меру съеденного лицами, и старик, дед Вари, тоже встряхивает,редкой бородой, скрипучим дискантом сорванного голоса верещит: "Горько!" На мясистом, как картофелина, носу вспухают крупные капли пота, а запалые неулыбчивые глаза холодны...
От этих картин Метельникову легче не было. Что-то надо сделать, помешать, не допустить!
Но что?! И как?!
Дед Вари, сутулый, костистый, точно усохшее дерево, тронь - и зазвенит; жидкая борода сивая, иссушенное, морщинистое лицо. Этот ни перед чем не остановится - камень.
Как-то подкараулил он их вечером. Явился рядом неслышно, ровно тать, проскрипел: "Молокососу неймется! Вот-ко, возьму оглоблю..." Варя будто вся съежилась. "Никакой он не молокосос, дедушка!" - вспыхнула она. Но старик оборвал: "Цыц! Ступай в дом. А ты, солдатик, подобру с богом шагай".
И она покорно пошла в дом - мрачноватый, как крепость, с голубыми глазницами-наличниками. Дед тоже пошел вслед за ней, вздергиваясь на ревматических ногах, - он и в летний воскресный день был одет в ватную засаленную стеганку-безрукавку, в допотопный треух, облезлый, вытертый, должно быть, столетней давности.
Старик закрыл дверь, громыхнул деревянным засовом. И только тогда Метельников опомнился, прорвалось, как у истинного одессита: "Пижон на всю Дерибасовскую! Охломон! Не ответить! Дубина!"
К разомлелой духоте трав примешивался запах машинного масла, краски, металла: неподалеку грелось настроечное оборудование на жарком солнце, зависшем в зените над лесом. Метельников перестал есть: ложка в вялой руке была опущена в миску.
По бетонке на газике проехал капитан Карась, открыв дверцу, прокричал:
- Бойков, поторапливайтесь, не у тещи на блинах!
Лейтенант сидел напротив Метельникова. Его красивое смуглое лицо с пробившимися темно-русыми усиками сосредоточенно, - доедал он спокойно, неторопко, даже появление капитана Карася не вывело его из сосредоточенности, он только негромко, когда машина откатила, проговорил: "Ни тещи, ни блинов, ни даже карася в сметане". Вряд ли слышали эта солдаты: Метельников сидел ближе всех. Сказал лейтенант не зло, не сердито.
Бойков доел, поднялся с обочины.
- Давайте, сержант Бобрин, заканчивать обед.
- Все закончили? - Сержант оглядел солдат, отложил миску. - Встать!
Встать так встать. Метельников все в том же полуотрешенном состоянии поднялся с бетонного окрайка, теплого, пригретого солнцепеком. Пилюгин, вынырнув сзади, зыркнул в миску Метельникова.
- Хо! Каша целехонька. Ты что? - Уставился хитрыми кругляшками глаз, губы лоснились. - С утра замечаю... Мешком, что ли, прибили?
- Посуду сдать! Пилюгин, соберите... Строиться!
Бобрин подравнял расчет, скомандовал "Направо"; солдаты, разморенные обедом, отбили шаг "дробью", Бобрин поморщился, но, тоже размягченный от сытости, промолчал, возле установки распустил строй:
- Разойдись по местам!
Метельников отступил к стенке: из-за шкафа шагнул старший лейтенант Русаков, скользнул мимо, в дверь. Метельникову бросилось в глаза: в гармошечных складках нечищеных сапог застарелая, въевшаяся пыль, воротник расстегнут, гимнастерка напуском нависла на блестящую пряжку офицерского ремня. Округлость и припухлость подглазий, бледная кожа, лицо утонченно-хрупкое...
Вот и у Вари тоже... Смешно - поцеловать боялся! А слова ее в записке - не пустые. За ними - беда. Что же он должен сделать? Что-о?!
Процокали по железным плитам и вошли, пригибаясь в двери, Бобрин и Пилюгин, из-за шкафа явился лейтенант Бойков.
- Начнем проверку третьей установки.
Метельников торопливо прошел к блоку: не заметил бы Пилюгин, уже подозрения вкрались. Попадаться на его язык - невелико удовольствие.
После ужина "свободный час" солдаты использовали по собственному усмотрению: одни читали, другие писали письма - "конспекты на родину", третьи занимались личными мелкими хозяйственными делами, а кто и просто, сбившись в курилке, против казармы, смолил - плавала сизая туча "местного значения", - и крутили треп, темы самого широкого диапазона...
Разговор в курилке еле теплился. Да, собственно, Петр Метельников не вникал в него, он по-прежнему лишь отдаленно слышал и чувствовал, что делалось вокруг. Наконец он поднялся, побрел бесцельно мимо плаца, мимо офицерской столовой - ни замысла, ни решения не было, просто надо двигаться, не сидеть. Вроде бы обезлюдел в этот час городок, даже там, среди сосен, у офицерских домиков, замерла жизнь - не бегала детвора, не выскочит с ведром к колонке женщина. "Послезавтра, послезавтра все..."
На обочине дороги у железных ворот Метельников натолкнулся на машину - чуть не ударился о борт. Поднял глаза - новенький грузовик, его использовали для хозяйственных целей. Метельников даже знал шофера. Почему машину оставили тут, а не загнали в бокс гаража, который был позади офицерской столовой, неизвестно.
Остановился, смутно раздумывая над этим. Внезапно лихорадочно возникло: "А если?.. Если на машину - и туда? Тридцать километров, а там посмотрим... Будь что будет!"
В два шага он оказался в кабине, ключ зажигания торчал в гнезде, витой из разноцветных проводничков брелок-столбик... Нервная дрожь колотила Петра Метельникова: "Только за ворота... Только бы удалось!"
Повернул ключ, нажал стартер - двигатель фыркнул и завелся. Нет-нет, надо унять волнение: не заподозрил бы караульный солдат. Метельников коротко посигналил а испугался: показалось, сигнал прозвучал оглушающе громко, на весь городок, - еще прибежит шофер, хозяин машины.
Из проходной будки вышел солдат. Как он долго идет, чуть ли не вечность, но - о везение! - караульный знакомый, не раз видел, как Тюлин, шофер командира, давал Метельникову погонять "Победу" на площадке за воротами.
- Куда? - Солдат смотрел пытливо и вроде бы подозрительно, скосив левую бровь над прищуренными кошачьими глазами.
- Разрешили! - бросил Метельников из кабины, стараясь придать голосу больше равнодушия.
Солдат помешкал, раздумывая, словно еще не рассеял подозрения, но в следующую секунду шагнул к воротам, поднял крюк, отбросил на две стороны железные половинки ворот, - распахнувшись, они с лязгом защелкнулись замками.
Открылась ровная лента бетонки - прямая, сужающаяся вдали, как пика. Только у леса, у развилки на "луг", острие пики согнули, свернули налево. Там дальше - Акулино, там Варя.
Метельников выжал сцепление, дернул рычаг скорости - машина рванула за ворота.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Резкий, дребезжащий звонок разбудил Фурашова. Показалось, еще не успел уснуть, а только задремал, - тягостно, муторно, будто под наркозом. Чувство это было Фурашову знакомо: тогда, после Зееловских высот, когда перебили руку, ноги, осколком перерезало артерию на шее и думал, каюк, - тогда не раз перед операциями надевали Фурашову маску - эфир переносил тошнотно, засыпал трудно, затяжно.
Вечером из штаба он пришел поздно, когда девочки спали, да и Валя уже была в постели, - казалось, тоже спала. От ночника-грибка в спальне тусклый свет. Фурашов осторожно разделся, лег, загасил ночник и минутой позже почувствовал - пружинный матрац под ним подрагивал. Валя плакала. Он протянул руку к вздрагивающему плечу. "Перестань, Валя! Завтра поговорим обо всем". "Алексей! Алексей! Я поганая, падшая! - торопливо, шепотом, сквозь слезы говорила она. - Только дочек, что случится, не бросай!"
Опять эти глупые слова! Все в нем перевернулось - разговор вышел крупный; он опять ей сказал: шла бы работать в детсад...
Сейчас, поднявшись, в мгновение представив все это и думая, что, может, удастся не потревожить Валю, Фура-шов торопливо снял трубку с аппарата на прикроватной тумбочке.
- Товарищ подполковник, капитан Карась докладывает: машину угнали... Чепе.
- Говорите толком, - перебил Фурашов.