3
Кабинет Фурашова стал тесным: набились свои и гости. Стульев не хватило, пришлось приносить из разных кабинетов. Гостей много: не только прилетевшие с маршалом Яновым генералы и офицеры - их Фурашов встречал на полевом аэродроме в Егоровске, - но и местные партийные и советские работники. Люди разные, многие были приятны Фурашову, желанны, и он впервые после гибели Вали чувствовал растроганность и этими встречами и тем, что предстояло, ради чего они собрались, чему суждено было произойти через несколько минут.
В кабинете дымно: многие курили. Янов еще в самом начале, войдя сюда и пристроившись сбоку стола, сразу спросил: "Разрешаете, командир, курить? Тогда будем", - и сам первый вынул сигареты. Разговор теперь то возникал общий, то неприметно рассыпался, однако Фурашов ловил на себе взгляды и Янова, и Сергеева, и Коськина-Рюмина и без труда отмечал во взглядах и участие и подбадривание: держись, мол! Все это сейчас окрашивалось особой теплотой, особыми красками. Фурашов думал о том, что вот дождался, теперь - оформленный воинский организм, полк со знаменем, а не какой-то расплывчатый "объект", полк со всеми вытекающими последствиями.
В голове вспыхивали, будто в электронной машине, сотни чисто практических вопросов, какие требовалось в суматохе не упустить, не забыть: есть ли строевая записка для доклада Янову, подготовлены ли линейные к торжественному маршу, как пройдут на этот раз офицеры "пасеки", не заслужат ли презрительного василинского "циркачи"? Как он примет от маршала знамя, какие слова скажет, как потом пойдет впереди полка, а за ним заместители: - Моренов, Дремов, совсем новый еще тут человек, потом начштаба Савинов, потом уж знамя с ассистентами Гладышевым и Бойковым, внушительно ли это будет выглядеть со стороны? Все ли готово для праздничного обеда, и надо напомнить начклуба Милосердову о концерте самодеятельности. И хотя об этом давно - даже не сегодня - отданы все необходимые распоряжения, и очевидно, они исполняются положенным порядком, ему, Фурашову, в эти последние минуты казалось, что забыто то одно, то другое, и он то сам выходил, отдавал распоряжения дежурному по штабу, то передавал их Дремову или Моренову - они время от времени появлялись тут, в задымленном кабинете.
Мундир, сшитый еще на последнем курсе академии и с тех пор надеванный всего раза два - когда Фурашов фотографировался для "личного дела" да вот представлялся в Москве при назначении в штаб, - сейчас, то ли с непривычки, то ли действительно стал маловатым, жал под мышками, а высокий воротник костяным замком охватил шею, туго стянутая грудь округло выпирала; красная окантовка, металлические, серебром игравшие "катушки" на воротнике, на рукавах - все было непривычно, и Фурашов испытывал раздражение. Но было, однако, еще одно, совсем незначительное, маловажное, в чем даже себе бы он не признался, - стрелка на синих галифе, заглаженная чуть вкось... Ее по очереди утром утюжили Марина и Катя - он недосмотрел, и вот теперь стрелка пологой дугой предательски выбегала из-под левой полы мундира. Конечно же, ее все заметили, и это, как заноза, беспокоило и болью отдавалось: "Была бы Валя! Нет ее, нет сейчас, вот в этой радости..."
Он посмотрел на часы. Было без десяти минут двенадцать - торжественная церемония вручения знамени назначена маршалом на двенадцать ноль-ноль. Оставалось десять минут. Он хотел уже попросить у Янова разрешения выйти - посмотреть, как там начштаба Савинов выстраивает полк (он с удовольствием, хотя горечь не прошла, опять мысленно повторил: "По-оо-лк"), - и уже перевел взгляд к столу, где сбоку сидел Янов, еще не четко различая его в сизой толчее дыма, но Янов опередил его:
- Не пора, товарищ командир полка?
И уважительный тон и обращение "товарищ командир полка" (словно маршал подслушал его тайные мысли) заставили Фурашова вздрогнуть: Янов понимает все, понимает его волнение, подбадривает его.
- Десять минут, товарищ маршал, до двенадцати ноль-ноль. Разрешите проверить, как идет построение?
- Хорошо, хорошо, командир.... Пожалуйста!
Уже повернувшись и уходя, Фурашов вспомнил, как тактично, когда он встретил самолет на аэродроме в Егоровске, маршал не спросил, не напомнил о Вале, только, здороваясь, задержал руку Фурашова в своей, пожав ее не резко, а как-то проникновенно, и негромко сказал: "Рад вас видеть". Но во взгляде, устремленном из-под приподнятых и, кажется, чуть дрожавших бровей, добром, настороженном, Фурашов тогда прочитал невысказанный вопрос: "Ну как вы тут, в горе своем большом?" И Фурашов понял, что этим молчаливым вопросом маршал хотел соблюсти своего рода тайну, вопрос как бы стал достоянием лишь их двоих, потому что не задать его Янов не мог, но и произнеси он его вслух, при всех - что-то кощунственное было бы в том, и Фурашов, поняв все это, ответил тогда в тон и тоже проникновенно: "Благодарю, товарищ маршал".
В гулком коридоре штаба сейчас было пусто: по такому случаю Савинов, верно, "подмел" подчистую весь штаб, - лишь дежурный у входа молча вскинул руку, отдавая честь. Фурашов, поворачивая к выходу, увидел в углублении, в нише, знакомый пластмассовый пенал - конус на подставке. Вспомнил слова Сергея Умнова: "Не пройдет и года, как станешь комполка, вручат тебе знамя, и тогда..." Ну, вот и оправдалось. Все сооружение - острая высокая пирамида - блестело, прозрачное и начищенное, и тут, видно, забота Савинова. Что ж, сейчас знамя стоит у начштаба, а потом, когда кончится церемония вручения и подразделения пройдут торжественным маршем, знамя поставят в пенал, рядом встанет часовой, замрет недвижно, и уж потом никогда, даже на секунду, не останется оно без строгого, неотступного стража - лишь потекут вереницы бесконечных смен: один часовой будет сменять другого.
День не очень яркий, в поднебесье гуляли ветры, гоняли, как снежные комы, облака в густой, налитой сини; режуще-беспокойный свет ударил навстречу Фурашову, вышедшему из коридорного сумрака на крыльцо, и пока рассеивался в глазах радужно-золотой туман, Фурашов задержал шаг. Но и сквозь этот туман увидел: строй уже стоял перед штабом; пока он еще не замер по всесильной команде "смирно", пока солдаты стоят в вольных позах, но у Фурашова, окинувшего взглядом четкие "коробки", растянувшиеся от левого края штаба до самых ворот, опять сердце екнуло в радости и гордости: полк! Все сейчас показалось удивительным и необыкновенным: солдаты и офицеры в начищенных мундирах, свежий асфальт, отражающий солнечный блеск, дощатая трибуна, бордовая краска, тоже свежая, гомон массы людей, сдержанный всплеск то трубы, то флейты на правом фланге, в оркестре, стайка ребятишек, высыпавшая на спортивную площадку; плотная, затянутая в мундир, перепоясанная ремнем фигура подполковника Савинова перед офицерской "коробкой" на правом фланге, и негромкий, перекатно-удаляющийся по цепи переклик: "Командир... Командир идет..."
Сразу приметное движение в строю, самостоятельное, без команды подравнивание. Гомон сбит, словно придавлен прокатившейся и угасшей на флангах волной "командир, командир", в следующий миг зычным голосом Савинова вознеслась над строем команда:
- Рррав-няй-йсь!
Команда откатилась, дробясь о стволы сосен, замерла. И уже новая, как бросок, настигла застывший строй и одним ударом отрубила все звуки, все мысли:
- Смир-рна-а! Рр-равнение на... середину!
Воздух только долю секунды звенел высокочастотной на биениях нотой - оркестр, грянув "Встречный марш", взорвал медью:
- Тра-та-та... Тра-та-ата-таа...
Савинов, повернувшись, четко, стремительно - Фурашов с удовлетворением отметил это, - горделиво понес вдоль строя свою крупную фигуру, печатая в такт музыке шаг, и Фурашов, явственно, сквозь музыку и даже, пожалуй, не сквозь нее, а как бы над ней слыша лишь этот чеканный шаг, тоже повернулся и под сотнями устремленных глаз пошел навстречу начальнику штаба - асфальт звонко отдавал под сапогами.
На трибунке, пахнувшей свежей краской, было тесно, часть гостей, не уместившись, стояла внизу, возле трибунки. Фурашов лишь косил глазами, видел и гостей внизу, и ровные "коробки" строя и в перенапряженной тишине слышал глуховатый, но приподнятый голос маршала, читавшего с листа:
"...Приказываю... войсковую часть... впредь именовать: "Первый зенитно-ракетный полк". - Янов сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и, отделяя слово от слова, веско дочитал: - Министр обороны Маршал Советского Союза... Начальник Генерального штаба..."
Закончив читать и сложив папку, Янов повернулся, и Фурашов будто впервые разом отметил светлую тужурку маршала, погоны с крупной вышитой звездой, отороченной красной ниткой; под козырьком тоже светлой, с черным околышем фуражки глаза затененные, в них торжественный, острый огонек и одновременно застарелая усталость от этих неблизких мотаний на самолетах.
- Знамя, командир...
Тихие оброненные Яновым слова Фурашов скорее не услышал, а почувствовал и сделал знак рукой. Позади строя, на крыльце штаба, - Савинов со знаменосцем и ассистентами. Знамя в чехле, у Гладышева и Бойкова на груди вороненые новенькие автоматы. До трибунки долетела негромкая команда Савинова: "За мной марш!" - и тотчас зачехленное знамя поплыло позади строя на правый фланг, долетали слитные, звонкие удары шагов знаменосцев. Янов кивнул Фурашову, и они стали спускаться с трибунки.
Фурашов видел, как чуть дрожали пальцы маршала, развязывавшие тесемки чехла, как полыхнул красно-огненным пламенем тяжело опавший шелк с шитыми буквами и шитой звездой, как Янов, взяв древко из рук знаменосца, твердо подняв знамя, подержал на весу... Потом маршал передал знамя ему, Фурашову, и он, взяв его, ощутил еще прохладное, лакированное древко и тут же, передавая его снова знаменосцу, подумал: "На колено, на колено... целовать знамя". И, сразу опустившись на левое колено, на асфальт, припал губами к скользкому краю бахромчатого полотна.
Над головой вновь возвышенный, высокий голос Янова:
- Товарищи солдаты, сержанты и офицеры первого ракетного полка, вы ударная сила войск противовоздушной обороны... Отныне на вас возлагается оборона неба. Будьте достойны этой высокой задачи! Поздравляю вас с вручением боевого знамени!
Громом, заглушая слова маршала, взорвалось на правом фланге "ура", покатилось по строю, замирая слева; но там, справа, взметнулось новое "ура", оно наложилось на предыдущее, еще не затихшее; обвально нарастая, пронесся ликующий крик, а справа, уже вдогон, взметнулась третья волна.
Фурашов не видел, все еще стоя на колене, как Янов, да и гости - возле трибуны и на трибуне - вскинули в приветствии руки. Поднявшись, Фурашов со стеснившейся грудью, в тишине, которая оглушила сейчас, после криков "ура", чувствуя какой-то остро-нетерпеливый порыв, вобрав воздуху, скомандовал:
- По-о-лк! Под зна-амя... сми-рр-но-о!
Савинов, придерживая шаг, почти на месте вскидывай ноги, оглядываясь назад, дал возможность знаменосцу и ассистентам выровняться и, когда те развернулись строго в затылок, чуть приметно кивнул, и все четверо ударили первый печатный шаг, словно шагнул один человек. Кивок подполковника был знаком оркестру: музыканты разом сыпанули под первый шаг: "Тра-тра-тра..."
Капитан Овчинников держал древко перед собой, как винтовку наперевес, - шелк спадал ровно, лишь середина морщилась длинными складками. Знамя поплыло вдоль строя, и снова, как пять минут назад, там, впереди, куда уплывало знамя, навстречу ему родилось, накаляясь и нарастая, покрывая музыку, перекатное, восторженное и ликующее "ура".
Знамя, удаляясь, даже не плыло, а точно бы парило, торжественно, величественно и одновременно легко, и шелк играл, переливаясь на солнце, меняя тон - от ярко-красного, светлого, до бордового, - и казалось, оно, знамя, как живое, сознавало всю значимость этого момента: в степенном и плавном полете даже не колыхалось. И Фурашову на миг представилось: это, распластавшись, парила над строем огромная красная птица, купаясь в лучах солнца, в стеклянной прозрачности воздуха, - казалось, это будет вечно.
Музыка захлебывалась, ее покрывал все тот же перекатный клич, рождавшийся вновь и вновь:
- Урра-ра! Ур-ра! Ур-аа-аа...
Ликующий крик затих, оборвался разом в ту самую секунду, когда знамя достигло правого фланга. Оборвалась и музыка. И тогда Фурашов, уже не думая, хватит ли воздуху в легких, раздельно, медленно стал бросать слова команды:
- К торжественному маршу... Дистанция на одного линейного...
А в висках ударялось, билось: "Полк, полк! Сейчас он пойдет мимо трибуны, мимо Янова, и впереди ты, командир..."
4
В домике Фурашова во всех комнатах щедро горел свет, и, хотя время уже перевалило за десять, спать не ложились.
Ушедший день был насыщен многими событиями, и Фурашов испытывал утомление от всего пережитого: после торжественного марша был обед, потом концерт художественной самодеятельности, гости разъезжались вечером. Янов с генералами улетел поздно. Сейчас, в тепле, в покое, за столом, Фурашов с тихой ласковостью наблюдал за шумным поведением дочерей. Катя липла к Коськину-Рюмину, не отступая от него ни на минуту, - то ластилась к его плечу, то заходила сзади, перегибаясь, заглядывала в лицо с несдержанной радостью, пухлые мочки ее ушей малиново пламенели. Приезд Коськина-Рюмина разрядил обстановку. Константин, в свою очередь, трепал тугие Катины щеки, с улыбкой перебирал в пальцах шелковистые, связанные ленточкой в пук волосы. Марина сдержаннее проявляла свою радость, но ходила по комнатам торопливо и на правах хозяйки подставляла гостю фужер, накладывала в тарелку салат - нарезанные помидоры и огурцы с луком; живо, беспокойно блестели ее печально-большие глаза, она встряхивала коротко стриженными волосами и все, казалось, старалась отогнать набегавшие думы.
Свет заливал стол. В углу горел приземистый торшер, напоминавший гриб, в открытых настежь двух других комнатах тоже буйствовал свет, и Фурашов вдруг подумал, что и эта непривычная яркость в доме и вся оживленность и радость дочерей - впервые после трагедии - есть не что иное, как отдушина, как награда им за подавленность этих дней, и они отдавались неожиданно выпавшему им случаю полно, по-детски беспечно, забыв обо всем. "Да, забывают мать и так вот забудут совсем, а ведь рано, рано..."
Рюмки стояли недопитые, а бутылка водки только начатая: пить не хотелось.
Смеясь, погладив по голове Катю, Коськин-Рюмин проговорил:
- Большая, большая ты, коза!
- Дядя Костя, - вдруг сказала Катя, - а я помню, когда вы приезжали к нам в Москве. Еще тогда мама была...
Фурашов в задумчивости - не сознанием, а лишь зрительно - отметил: Марина дернула Катю за рукав. Должно быть, Коськин-Рюмин тоже заметил это, повернулся, настороженно потер пальцами лоб.
- Да, да, деточка, помню... - В голосе было смущение и желание быстрее загладить неловкость, словно не Катя, а он ненароком коснулся запретной темы, и, твердо глядя на Фурашова, поднял рюмку перед собой, негромко сказал: - Ну, давай за...
Фурашов понял: выпить в память Вали, - они молча, встретившись взглядами, не чокаясь, выпили. Вновь, как там, на аэродроме, во взгляде Янова, Фурашов прочитал сейчас и у товарища этот невысказанный вопрос: "Ну, как ты тут?" Наверное, теперь глаза Фурашова могли бы выдать все, загляни в них Коськин-Рюмин, но Фурашов, не поднимая взгляда от тарелки, бесцельно ковыряя вилкой, сказал глуховато:
- Не пора ли, доченьки, спать?..
- Нет, нет! - Катя капризно замахала руками, трепыхнулся сзади хвостик волос. - Мы дождемся Ренату Николаевну.
- Да, папа, подождем. - Большие глаза Марины застыли, глядели на отца.
- Кто это... Рената Николаевна? - тихо спросил Коськин-Рюмин.
- Учительница музыки. - Фурашов сказал глухо, словно за этим что-то скрывалось, была какая-то тайна, и тут же, смутившись, добавил, как бы желая упредить возможные вопросы: - Учит девочек...
- Понятно... Ну, а я у тебя останусь, поживу в твоем полку несколько дней. Не возражаешь?
- Какие разговоры, Костя? - Фурашов усмехнулся. - Живи сколько хочешь - вон хоромы!
Коськин-Рюмин, оживляясь всем лицом, точно подогретый изнутри, ерзанул на стуле.
- Давай еще по одной? - И взялся за бутылку, разлил по рюмкам. - Я тоже рад: горести горестями, а сегодня у тебя событие, сегодня ты, Алексей Фурашов, шагнул высоко, и этому событию не только мы, журналисты, но еще и историки когда-нибудь воздадут должное... За тебя, за полк! - Он опрокинул рюмку, поморщился, закусил и, прожевывая, сказал: - И все! На этом, как говорят, завяжем - работать!
Девочки, видно, почувствовали, что они тут лишние, взрослым надо поговорить, притихли, хотя и не уходили. Фурашову было сейчас легко, покойно: от Коськина-Рюмина веяло уверенностью, неколебимой целеустремленностью - "работать"!
И как он ему был благодарен за то, что и тогда, в трудную минуту, сразу после похорон Вали, прилетел, оказался рядом, - рядом он и в этот для него, Фурашова, не простой, торжественно-поворотный день. Фурашов усмехнулся.
- Ты все "курить и работать"?
- Нет другого выхода, Алеша! Журналисту спать - статей не видать! - отозвался Коськин-Рюмин, продолжая в задумчивости гладить Катины волосы.
"Нет другого выхода" - тоже любимая поговорка, как и "курить и работать". Поговорка академической поры...
- Ты чего смеешься?
- Я вспомнил, как ведро с будильником ставили... Помнишь?
- А-а, ведро! Было!.. - Коськин-Рюмин задумчиво постучал вилкой о стол, женственно крупные глаза словно бы затянулись мгновенной дымкой. - Хочу написать нечто особое... Понимаешь? Вот... человек и ультрасовременная, ракетная техника! Человек велик, он создает ее, отдает ей часть своей души, но и эта техника, в свою очередь, влияет на человека, формирует его. Словом, раскрыть смысл и суть вот этой происходящей в военном деле революции. Как тут у тебя?
- Как? - Фурашов усмехнулся. - На головах ходим, пытаемся перевернуться на ноги, но плохо получается. Так у нас говорят.
Маринка поморщилась, как от зубной боли.
- Ну, папа...
Катя взметнула пучком волос.
- Он шутит, дядя Костя!
Коськин-Рюмин помолчал, потом заговорил:
- Понимаешь, Алексей... Я должен понять, куда идти, где главное? Что низвергать, что высвечивать? Не тебе говорить, какая обстановка... Черчилль бросил спичку в костер холодной войны в Фултоне, Даллес раздул этот костер и поддерживает его. Холодная война - это балансирование на грани новой войны, опасный танец на острие ножа... Понимаешь, новая война, Алеша? Читаю сообщения - блоки, военные базы вокруг, станции обнаружения и перехвата. Вот и в одной южной стране, в горах, поставили мощный локатор, просматривают нашу территорию. Есть сообщения, что строят сверхсовременные самолеты-разведчики, новые стратегические бомбардировщики. Не для забавы же все? Понимаем мы это? Перед Отечественной не хватило времени, не хватило года, чтоб во всеоружии встретить Гитлера, и теперь... допустить?