2
Разговор с Сергеевым, как понял Коськин-Рюмин, в свои последние встречи с ним действовал на него благотворно: вера, четкие суждения Сергеева покоряли, и Коськин-Рюмин ловил себя на том, что будто всякий раз обретал какую-то дополнительную силу, уравновешивались сомнения и душевные "бури", мысли обретали стройность, более четкую направленность. Вот и теперь, до этого самого момента, когда маршал, вздремнув по-стариковски, всего на каких-то пять минут, а до того хмурый и мрачный - взлохмаченные кустики бровей шевелились, перекашивались, - вдруг очнулся и шутливо, но настойчиво пригласил офицеров пересесть ближе, - до этого момента Коськин-Рюмин испытывал вот этот покой, внутреннюю уравновешенность.
Они с Сергеевым беседовали как раз о том, чему он, Коськин-Рюмин, был свидетелем в последние дни на полигоне. В Кара-Суе, воспользовавшись предложением Бориса Силыча Бутакова, он прожил две недели. Главный и Умнов улетели на другой день после рыбалки, в понедельник, сразу, как только стало ясно: по новой "сигме" результаты отличные. Коськин-Рюмин все те дни не выходил с объекта, с утра до поздней ночи торчал вместе со всеми в аппаратурных отсеках "Катуни". Среди военных испытателей царило тоже радостное настроение, поминали Сергея: "голова", "уникум", "далеко пойдет". Коськин-Рюмин принимал все эти слова, будто в свой адрес: нет, черт, все-таки друзья же! Поговаривали и о другом: теперь уж Борис Силыч дожмет, додавит всех, гляди, через несколько дней начнется последний этап госиспытаний, недаром укатил в Москву, прихватив почти всю свою свиту, всех ведущих конструкторов. Но хоть по форме такое говорилось вроде с нотками осуждения, по существу же все сходились на одном: "Катунь" доведена, созрела окончательно.
Поддавшись общему приподнятому настроению, Коськин-Рюмин тоже радовался и спустя две недели возвращался в Москву, в редакцию, окрыленный, распираемый впечатлениями, переполненный ими, но сознавал: все пока уложилось хаотически, перемешалось, потом, позднее, все разложится по порядку, по известным ему одному логическим полочкам. Он еще не задумывался, когда и как распорядится подобным достоянием - сразу ли или через какое-то время, - но что бесследно все это не пройдет, не утечет полой водой, в этом был уверен и был признателен и Сергееву и Бутакову: один "вытащил" в Кара-Суй, другой - там, на рыбалке, в пойме, предложил остаться, пожить и посмотреть.
В редакции, когда он, пройдя по залу экспедиции, где пахло свежей типографской краской, машинным маслом, поднялся к себе на "верхотуру", его ждал сюрприз. Майор Беленький, зажав догорающую папиросу, скривившись от дыма левым глазом, сказал:
- А-а, буревестник... с прибытием! Заждались, старик: секретарь партбюро Марысин заходил, справлялся, когда приедешь. Партбюро тебя ждет не дождется.
Стол Беленького, как всегда, представлял собой наглядный пример "художественного беспорядка" - завален письмами, книгами, обрывками полос, машинописными оригиналами. Лысеющая голова "литраба", волосы с боков более густые, торчавшие, словно рожки, скривившееся лицо - все напоминало сатира в минуту "высшего блаженства".
Потом пожаловал сам Марысин, слепо поморгал ресницами под стеклами очков в тонкой оправе, сказал, как бы извиняясь:
- Так вот, старик, завтра партбюро... В известность поставили тебя еще до командировки. Считаем, подготовился. Планы, творческие замыслы, старик, - ну сам знаешь!..
Коськин-Рюмин воспринял это спокойно: за эти две недели острота от той стычки с Князевым из-за статьи "Сигма" - трудный блок" сгладилась. Что же, партбюро так партбюро. И на другой день в тесной комнатке Марысина на "чистой половине" редакции, куда плотно набилось народу - тут были не только члены бюро, но и партгрупорги отделов - Коськин-Рюмин изложил все, что сделал за последнее время, вспомнил историю со статьей "Сигма" - трудный блок", рассказал, что вернулся из Кара-Суя, присутствовал на испытаниях новой "сигмы" - испытания прошли успешно.
Стоя меж тесно составленных стульев в комнате партбюро, Коськин-Рюмин видел Князева - тот сидел сутуло, свет падал на него, просвечивал землисто-рыжеватые редкие волосы, тщательно зачесанные назад. Коськин-Рюмин отметил: именно при последних словах "испытания прошли успешно" Князев, до того вроде безучастный, равнодушный, вскинулся, распрямляя спину, на миг тонкая усмешка скользнула по лицу замредактора. Эта усмешка и взбунтовала спокойный настрой Коськина-Рюмина, и он тут же, скомкав, закончил свое сообщение.
Марысин удивленно взглянул на него из-за стола, с сомнением протянул: "Все?" - и после короткого "да" открыл прения:
- Давайте поговорим о творчестве товарища Коськина-Рюмина, о направлении, сильных и слабых сторонах, по-дружески посоветуем...
Он говорил медленно, негромко, явно надеясь таким образом придать себе солидность. Но при всей тихости, ровности, с какими он произнес фразу, все же сделал нажим на словах "направление" и "посоветуем" - подобный ход, видимо, не остался незамеченным.
В коротких выступлениях членов бюро то и дело звучало: "новое направление", "очень современно", "отражение технического прогресса", "проникновение в деликатную сферу", "слияние человека и техники"... "Но в то же время", "однако", "следует сказать" - эти слева царапали Коськина-Рюмина, словно металлический скребок. "Но в то же время увлечение сугубо техническими проблемами для журналиста оборачивается серьезными просчетами...", "Однако - и об этом надо говорить прямо - очерки "Дифференциал" и другие перегружены техницизмами, математическими терминами", "Следует сказать, что и...".
Коськин-Рюмин не вникал в смысл всех "но", "однако", в смысл того, что стояло за ними. Как ни хвалили, а выходит, и парку поддали! И, думая об этом, он не расслышал первых фраз Князева. Но этого-то он должен послушать - что-то скажет.
- Я думаю, - говорил Князев, - нам, журналистам, совершенно очевидна роль и значение нашей партийной печати. Ее роль - помогать нашему движению вперед. Тот, кто не понимает этой роли газеты, у того неизбежны творческие срывы. Далеко за примерами ходить не надо... Вот как раз о Константине Ивановиче. Разве вся история со статьей "Сигма" - трудный блок" не есть творческий срыв? Безусловно! Но товарищ Коськин-Рюмин, выступая тут, коснулся своей статьи вскользь, не нашел мужества самокритично взглянуть на факт... Жаль, очень жаль, Константин Иванович! А ведь теперь ясно: появись она, мы бы по воле журналиста ударили бы по хвостам. Товарищ Коськин-Рюмин, когда было принято решение не печатать статью, проявив амбицию, встал в позу, а теперь, мы видим, сам признал: испытание "сигмы" прошло успешно... Так что это такое? Это - следствие самомнения и политической незрелости, торопливости. Такое следовало бы понимать. И еще о том, о чем говорили товарищи:-увлечение техницизмами... Признаюсь, читая статьи товарища Коськина, я понимаю процентов на двадцать то, о чем идет речь... Что же, выходит, мы тут все "не ко двору"?..
Слушая эти слова, Коськин-Рюмин думал о той усмешке Князева, какую невольно подсмотрел, когда сказал об успешном испытании "Катуни" в Кара-Суе, и взгляд его сейчас не отрывался от подбородка и кадыка Князева, на которых в такт голосу подрагивала морщинистая, вислая кожа.
"Видно, пригласить на бюро была ваша идея! - подумал Коськин-Рюмин. - Продраить с песочком, повозить, выходит, мордой... Ну, хорошо, хорошо! - в запальчивости мысленно повторял он. - Тоже скажу вам, товарищ полковник! Конечно, товарищи правы: увлечение техницизмами, может, перекос - допускаю, но вы-то, Князев, просто воспользовались ситуацией, вы теперь ясны, ясны..."
- А я не согласен, Яков Александрович! - подал вдруг реплику майор Беленький. Он сидел, забившись в углу. - Я завидую своему товарищу, что он может так писать. Будь я инженером...
- Не знаю, чему можно завидовать. - Голос Князева дрожал, впалые щеки чуть порозовели.
- Чему? - Беленький поморщился, казалось, он съел что-то остро-кислое. - А тому, что Коськин-Рюмин отражает технический прогресс... Этот прогресс грядет, являются высокотехничные люди, и с ними надо говорить о том, что их интересует. Не то в одно прекрасное время обнаружится, что говорим-то мы на разных языках! Читатели сами по себе, а наш брат, журналисты, сами по себе.
- Товарищи, товарищи! - взволнованно проговорил Марысин, подтолкнув очки. - Товарищ Беленький, вы получите слово.
- А я все сказал, - мрачно произнес тот.
Коськин-Рюмин пропустил момент, когда Князев кончил, лишь вновь как бы тем железным скребком царапнуло слух: "Мы должны со всей партийной прямотой сказать коллеге, что "подручным партии" не пристало ошибаться".
Князев сел. Коськин-Рюмин больше не глядел на подбородок, на складчатую кожу Князева, - смотрел на склонившегося за столом Марысина: под стеклами, точно оплавленными с одного бока электросветом, веки опущены, небольшой, аккуратно точеный нос обтянулся, заострился, полные, добрые губы поджаты с усилием, - он, верно, чувствовал на себе взгляд Коськина-Рюмина и весь, нахохленный над столом, как бы говорил: "Я к этому не причастен, я думал совсем иначе". И он, действительно добрая душа, "активное перо", недавно выбранный секретарем, представлял себе более спокойное и мирное заседание.
Коськин-Рюмин стряхнул оцепенение лишь тогда; когда Марысин в наступившей тишине тесного кабинета, шевельнувшись за столом, во второй раз спросил низким, мрачноватым голосом: "Кто еще, товарищи?"
Установилась тишина. "Мне можно?" - Эти слова, какие-то просительные, по-школьному выброшенная вперед рука для самого Коськина-Рюмина оказались неожиданными: что бы степенно, обдуманно поступить, не впервые ты так, сломя голову. Но уже было поздно, он встал, не слушая, что ответил Марысин, разрешил или не разрешил говорить...
Может, всего секунду стоял, утихомиривая волнение. Все смотрели на него, Коськина-Рюмина, он чувствовал эти устремленные на него взгляды. И, точно боясь спугнуть стеклянно-прозрачную тишину, заговорил сдержанно:
- Я понимаю... здесь у многих добрые намерения... Мне есть о чем подумать... взвесить и оценить критические замечания, советы... И я признателен товарищам, коммунистам. Это пойдет на пользу. - Он сделал паузу: задержанный воздух давил в груди, шумно выдохнул. - Но поскольку мы коммунисты, то я должен по-партийному и ответить... прежде всего вам, Яков Александрович... - Он повернулся к Князеву. - Да, теперь я понимаю сам: появись сейчас статья "Сигма" - трудный блок", и газета бы ударила по хвостам... Это верно. Тут вы правы, Яков Александрович, это был бы газетный прокол...
Коськин-Рюмин снова остановился, умеряя волнение. Слова его легли в добрую почву: многих сбоку, позади себя он не видел, но чувствовал, хотя и не мог бы объяснить, почему, согласную поддержку. Это давало дополнительную силу логики, и он подумал: "А теперь, Яков Александрович, кто кого еще последним об стол повозит!"
- Да, такой вывод сейчас объективно верный... И казалось бы, вы, Яков Александрович, замораживая статью, шли от понимания событий, от предвидения. Но это далеко не так. Ведь такой вывод - ударили бы по хвостам - стал верным лишь сейчас, спустя полгода с тех пор, как была написана статья. Ни вы, ни я тогда, полгода назад, не могли это предвидеть. Нет тут вашего предвидения... Это заслуга технического прогресса, бурного, скоротечного... Вы же лишь воспользовались счастливой для вас ситуацией и говорите: "Мы тоже пахали..." А я убежден: появись статья тогда, полгода назад, она бы сыграла свою роль. И это говорю не я, так сказал генерал Сергеев. А вы же, Яков Александрович, всегда были, мягко говоря, не за прогресс, не за "движение вперед"... Так что "не ко двору" тут неуместно...
Коськин-Рюмин сел. В тишине бледные губы Князева выдавили: "Мне непонятно заявление товарища Коськина..."
Теперь, в самолете, они и говорили с Сергеевым обо всем этом. Генерал удобно и свободно откинулся на спинку дивана. Крупнолицый, с хрящеватым носом, пахнущий душистым табаком, Сергеев был в хорошем настроении, располагал к откровению, добродушно повторял: "Верно, верно - ринулся, не измерив броду!"
Эти слова Сергеев произнес как раз в тот момент, когда сквозь тягучий гул моторов, бисерную дрожь, какая глушила звуки, Коськин-Рюмин услышал голос маршала: "Товарищ Савинов, товарищи офицеры, давайте-ка поближе!" Увидел, как после слов "Поближе, поближе, на эти ряды!" с кресла поднялся подполковник, за ним офицеры смущенно и неловко встали с мест.
Предчувствуя, что неспроста маршал просит их пересесть ближе - верно, пойдет разговор, - совсем не думая, что, быть может, неучтиво поступает по отношению к Сергееву, повинуясь лишь скорее журналистскому чутью, Коськин-Рюмин повернулся на диване: сейчас что-то произойдет...
Офицеры устроились в креслах ближе к столику Янова, теперь все сидели компактно. Василин тоже смотрел на пересаживавшихся со своих мест офицеров, прежняя мина брезгливости, с какой он слушал соседа, еще не сошла; пальцы-дутыши растопыренно лежали на коленях.
И хотя Коськину-Рюмину казалось, что он сразу переключил свое внимание на Янова и офицеров, но все же он, видно, опоздал и не услышал первых вопросов маршала, то ли из-за тихого его голоса, то ли из-за вибрирующего, с замираниями гула моторов - самолет будто взбирался в гору.
Отвечая Янову, лейтенант Гладышев, со светлым пушком на верхней губе, озорно сверкнул глазами и подобрался в кресле, на молодом лице одновременно отражались почтение, беспокойство, невольное желание блеснуть, отличиться:
- Служим, товарищ маршал! Нормально...
- Что ж, оба техники? Оба на "пасеке"?
- Никак нет, товарищ маршал, лейтенант Бойков с "луга", хотя училище одно кончали.
- Давно в части?
- Скоро год.
- Как встретили?
- Встретили? - Гладышев будто внезапно вспомнил что-то смешное, ухмыльнулся откровенно и совсем по-ребячески мотнул головой, даже у Янова весело, искристо залучились глаза.
Василин колыхнулся на диване, прорвался короткий смешок:
- Тут, товарищ маршал, все, наверное, получилось так, как вот журналисты предсказывают. - Он кивнул на Коськина-Рюмина. - Лейтенант, мол, едет в часть, сходит на маленькой станции с поезда - пусто, никого нет. Одна полудохлая, полуощипанная курица на перроне... Циркачи! Придумают же! Ну, пятнадцать километров по лесу до части топает лейтенант, а там начальник штаба направляет в деревню: иди, ищи, мол, частную квартиру. Находит лейтенант квартиру с молодайкой, а через год - офицерский суд чести...
Василин опять колыхнулся - он был доволен собой.
Коськин-Рюмин отметил: лейтенанты мгновенно переглянулись и, опустив головы, прятали ухмылки, но безуспешно: губы у обоих растягивались. И только подполковник, сидевший посередке, опытный, понимавший: когда начальство говорит, лучше не ввязываться - сохранял неуязвимую строгость - полное лицо спокойно, веки прикрыли глаза.
- А что? Точно, товарищ генерал, было дело! - со смешком проговорил Гладышев.
- Какое дело? - Василин притушил улыбку.
- А как вот журналист говорит. - Гладышев неуверенно покосился на Коськина-Рюмина. - С курицей - точно!
- Да? Точно? - Янов рассмеялся, привычно потирая скобочку волос. - Журналисты, они народ наблюдательный, острый - им не откажешь в этом!
- И пятнадцать километров до расположения по лесу - тоже верно!
Подполковник Савинов теперь ворочался в кресле, полное лицо - в напряженном беспокойстве, светлые брови изломились уголками. "Ну, этот Гладышев! Перед маршалом... язык распускает. Эх, офицеры пошли! Говорил же командиру - не посылать, чего он в нем находит? Вот, пожалуйста..." Обычно добрые глаза начштаба не раз уже сверлили лейтенанта, авось, поймет, но тот, кажется, совсем освоился, не вертел в смущении головой, живо что-то отвечал Янову, и захолодевший в ожидании ЧП Савинов даже не воспринимал теперь смысла их разговора, хотя от Гладышева его отделяло всего одно кресло, а гул двигателей за бортом стал, кажется, ровнее, покойнее...
- Знаем, знаем этот народ. - В голосе Василина прозвучал скрытый намек: всяких видели! - Один такой на фронт приезжал... Было! Сейчас встретимся - как черт от ладана прячется! - Василин хохотнул, будто горох просыпал. - Циркач! Нализался, на бруствер выскочил: мол, обабились тут, в обороне, немца, мол, давно перед вами нет. Дурака спасать бросились, а в это время "иван", шестиствольный миномет... Капитан Кандурин, комбат сибирячков, да солдат поплатились.
- Это кто же такой, если не секрет? - Янов настороженно посуровел.
- Есть такой... Даром ему тоже тогда не прошло, да и потом высоко не поднялся, хоть и фамилия что надо - Князев. - Василин брезгливо оттопырил нижнюю губу. - И сейчас напишут иной раз, хоть стой, хоть падай: читаешь - и диву даешься! Новшества им все подавай... То командиров в капусту секут, то о революции кричат - дым до небес! Но не зря говорят: новое-то - чаще хорошо забытое старое.
- Не совсем, не совсем так... - Янов в задумчивости потирал скобку волос у затылка. - Вы тоже утрируете. И что новое - это хорошо забытое старое, тут тоже надо разобраться: что,оно такое новое и что такое старое.
- Что "не совсем", товарищ маршал? Слюни распускаем, а надо дело делать! Мы привыкли не словами, а делами говорить. Война научила. А этих выскочек, скороспелок что научит?..
- А вы пояснее, Михаил Антонович! Все мы тут люди свои. "Катунь" доказала...
- Цыплят по осени считают! Тогда и становится ясно, чем их кормили - зерном или половой.
- Знаем, знаем! Вы против "Катуни". Вы в нее не верите. А время покажет... Да, покажет! Оно будет не на вашей стороне. - Янов вдруг оживленно повернулся в кресле, лицо стало мягче, приветливей. - Вот давайте спросим у молодых, их отношение к "Катуни".
- Чего тут, товарищ маршал? "Катунь" - это грандиозно, это будущее! - выпалил Гладышев.
- А вы как считаете? - Янов обратился к лейтенанту Бойкову.
- Система железна, как у нас говорят, товарищ маршал.
Василин налился бурачной краснотой, казалось, от лица его сейчас исходил жар, как от раскаленной жестяной печки.
- Железна! Будущее!.. Не рано одних беленьких цыплят считать? А черненькие? Серенькие?..
- Отмахиваться, Михаил Антонович, от прогресса, знаете ли, это не дело, - сказал Янов. - Прогресс есть прогресс, он ставит новые задачи перед нами, военными. Это, конечно, не значит, что надо отмахиваться от всего старого, не видеть преемственности.
Голос Василина прозвучал металлически:
- Я за сочетание пушек и ракет.
Открылась дверца в пилотскую кабину, капитан, выглянув, сказал:
- Идем на посадку, товарищ маршал. Внизу Егоровск.
- Ну, хорошо, хорошо... - Янов помолчал, словно недоволен был, что перебили, брови подвигались, потом поднял взгляд на Гладышева. - Ну, а по версии журналистов, там в конце - молодайка и суд... и это оправдалось?
- Н-нет, - с запинкой сказал Гладышев. - Не было.
Самолет коснулся земли, подпрыгнул, качнулся с крыла на крыло и побежал по зеленому полю, мелькавшему за круглыми иллюминаторами.