Моренов, стоявший рядом, в какую-то секунду ощутил передавшуюся дрожь от локтя командира, скосил глаза и увидел просветленность, одухотворенность худого лица Фурашова, лучившиеся, большие, расширенные глаза и обветренные губы, шевелившиеся в какой-то детской радостной улыбке, и, подталкиваемый догадкой, Моренов тихо, чтоб не слышали другие на трибуне, спросил:
- Что там, Алексей Васильевич, по-дальнему-то?
Фурашов расслышал, и не расслышал вопроса, не ответил. Не хотел, не мог пересилить себя, спугнуть счастливое состояние.
Обед в солдатской столовой затянулся.. Они все - Фурашов, Моренов, Дремов, Савинов - сидели среди той десятки за передним длинным столом, вместе ели от гущины непроворотистый борщ, перловую кашу с кусками свиного мяса, вышли из столовой в уже уходящий день. Солнца не было; набухшее, рыхлое небо потемнело, тянуло свежим, знобким, как сквозняк, холодом - внезапная, неожиданная перемена.
Моренов смешливо, ноздрястым носом вобрав воздух, сказал:
- А ведь снегом пахнет.
- Это откуда? - с сомнением отозвался Савинов. - С небесной кухней сносился, Николай Федорович?
- Сибиряк! Чутье точнее, чем у метеоролога.
Савинов шумно, не сдерживаясь, вздохнул.
- А не предсказывает, случаем, чутье, долго будет так с Госкомиссией? Как говорили в войну: бои с переменным успехом?
- Вот чего нет, того нет... Начальнику штаба поперек горла текучесть людей?
- Она, проклятая! Как на вокзале.
Фурашов молчал. То состояние взбудораженности, просветленности не покидало его; внутри, в душе его, жила очищенная успокоенность и ясность, какие возникают в окружающей природе после бури, грозы, - все это вошло в него, утверждалось и жило в нем. И потому-то он молчал, не трогали разговоры Моренова и Савинова. И, только входя на крыльцо штаба, как о само собой разумеющемся, подумал: "Завтра объявлю им о разговоре с Василиным. Если сдавать дела, то, конечно же, Савинову - начальнику штаба..."
В кабинете полумрак вдруг посветлел, проступила отчетливо нехитрая мебель. Фурашов шагнул к окну, откинул штору - за стеклом плотно сыпали хлопья снега, сыпали неудержимо, скрыв в белой пелене сосны, бетонку, по которой еще недавно проходил торжественным маршем полк, - скрыв разом весь мир.
Все стояли зачарованные. Звонок телефона, долгий и пронзительный, оборвал это очарование. Фурашов поднял трубку - и сразу в ней напористый, упругий голос Кости Коськина-Рюмина:
- Алло! Привет, старик! Как жизнь? Тыщу лет тебя не видел. Сегодня из Кара-Суя вернулся.
Фурашов улыбался, слушая его, улыбался тому, что журналист сыпал словами, не давая возможности ответить.
- Из Кара-Суя, говорю... Чего молчишь? Пропал, что ли? Так вот, поздравляю, старик: "Катунь" показала такой фейерверк - загляденье! Запомни, старик: вчера, двадцать девятого октября одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Бутаков, полигонное начальство пир закатили. Ясно! Госкомиссия, маршал Янов завтра-послезавтра подпишут акт... Значит, и у тебя скоро подведут черту. Поздравляю! Алло! Алло! Ты что там молчишь? Не рад?
"Да нет, чего же до завтра откладывать, сказать сейчас, и все", - с той же прежней покойностью подумалось Фурашову.
- Рад, Костя, только у меня обстоятельства некоторые...
- Какие еще?
- Не командир, пожалуй, уже... Генерал Василин сказал: придется сдавать дела.
- Что-о-о? - взорвалось в трубке. - Иди к черту! С Яновым летел из Кара-Суя, о тебе говорили... Я немедленно к нему! Все!
И опять, как и в случае с Василиным, в трубке оборвалось неожиданно, тишина будто спрессовалась в кабинете, и Фурашов, еще не положив трубку, не глядя на Моренова и Савинова, ощутил на себе их взгляды и обернулся. В немых, в упор встреченных взглядах прочитал и недоумение и растерянность. Красный, будто только из парной, Савинов проронил:
- Как же... это?
- Возможно, вам придется принимать полк, Петр Савельевич.
- Не буду я принимать... Пусть и меня снимают!
- А если приказ, Петр Савельевич?
Савинов упрямо набычился. Моренов сипло, горестно вздохнул.
- Да, Василин... генерал Василин... Неужели так? - И встал. - Не-ет, этого оставлять нельзя!
Прежнее, утвердившееся настроение жило твердо, неистребимо, - Фурашов смотрел сейчас на этих двух уже немолодых людей, строгих, понуро стоявших, - смотрел с улыбкой, словно ничего не произошло и они зря расстраиваются, как если бы в чем-то провинились, и в голове у него тоже легко, весело складывались шутливые слова, какие говорил доцент Старковский, объясняя сложный закон механики - ускорение Кориолиса: "Черная, черная ночь. Мрак. И в этом мраке ни звездочки. Но вдруг... одна зажглась. И на этой точке-звездочке вспыхивает зеленая стрелка. Вспыхнула другая... Вы узнаете эти стрелки? Это наши тащители, то есть силы. Они действуют на звездочки. Но коль есть тащители, должны быть и крутители. То бишь моменты. Но вот появляется волшебник в остроконечном колпаке, с тросточкой. Это грозный призрак маркиз Гаспар Кориолис, и он начинает давить... Вы догадываетесь, что возникло ускорение Кориолиса..."
За окном снег все сыпал, падал безостановочно ватно-белыми хлопьями.
ЭПИЛОГ
Лось лежал на левом боку, поджав ноги, зажмурившись, - на месте глаз виднелись лишь темнеющие прорези-углубления, обрамленные бурой, седеющей, будто пылью подернутой, шерстью. Правый бок методически, с чуть приметными толчками вздымался крутым бугром, и светлая, снежно белеющая паховая шерсть шевелилась то ли от этих вздымлений, то ли от свежего протечного ветерка, гулявшего тут, в тени, на взгорке, между зеленым травянистым вытянутым холмом "пасеки" и проволочным ограждением.
Рядом на траве - куски хлеба, горки сизоватой перловой и пшенной каши, осиновые свежие ветки, пахнувшие сладкой горечью; он, лось, налакомился, был равнодушен сейчас ко всему. Тень на взгорок падала от густого леса, стеной вставшего сразу за "колючкой", и во всей позе лося - спокойно поджатых ногах, одетых в желтовато-белые чулки, в вытянутой гривастой шее, в запрокинутой голове, длинномордой, с всклокоченной бородой, в плотно сомкнутых глазах - глубокий покой, дремотное, бездумное блаженство...
Он не пошевельнул головой с развесистыми лопатами рогов и тогда, когда из проема, из входа в "пасеку", высыпали плотно солдаты; но он чувствовал, отмечал все, что делалось вокруг, - он привык к этому. Оказывается, эти существа в зеленом - под цвет окружающего мира - вовсе не страшны, и он, стареющий, уже немощный лось, ничего, кроме добра, не видел от них с тех самых пор, с той роковой предрассветной рани...
Фурашов и подполковник Двали появились из прохода в "пасеку", вышли на ослепительный, но прохладный, ласковый по-утреннему свет. Солдат на площадке уже не было: их построили, и невысокий, плотный, как комель, инженер-майор Коротин увел строй в городок. Фурашов подумал, что сейчас строй уже на полпути к городку. В городке новый начальник штаба - Савинов сам уже год командует частью, - готовит полк к праздничному построению. Да и он, Фурашов, и вот главный инженер Двали тоже должны быть там. Они задержались оба на КП после ежедневной проверки готовности станции: полк на боевом дежурстве, и такая мера предписана строгой инструкцией. Сейчас на станции, во всех ее отсеках, остался дежурный боевой расчет. Розовыми глазками перемигиваются лампочки-неонки на блоках питания, да затихшие отсеки заливает яркий свет.
Мелькнувшая мысль о Савинове заставила Фурашова отвлечься от разговора с подполковником Двали. Что ж, много воды утекло, вот и Двали теперь главный инженер, на висках, в черных волосах - белой дымью. седина; у индикаторов во главе боевого расчета - Гладышев, капитан Гладышев... Впрочем, многих уже нет, разлетелись, выдвинулись; нет не только Савинова, нет замполита Моренова - в политуправлении, большой человек... Что ж, и он, Фурашов, полковник, и в штабе поговаривают: мол, засиделся на одном месте. Пока, конечно, спрашивают желание, деликатничают, и он находит причины, отшучивается, мол, еще покомандует, у него давняя любовь с "Катунью"... А сокровенные, сокрытые мысли - кому он о них скажет? - держит в тайнике, к ним нет никому доступа, даже сам он, оставаясь наедине с собой, касается их редко, гонит в самые отдаленные закоулки души, но, бывая в Егоровске, проезжая кладбище, неизменно оставляет машину, пролавировав между могильными холмиками, останавливается у железной скромной изгороди... Тут, на кладбище, ничего не изменилось, воронье так же обсеивает маковки старой церквушки со сломанными крестами и так же, чем-то вспугнутое, с карканьем взлетает черной тучей. Ничего не изменилось... А ведь прошло пять лет.
Но он, Фурашов, знает, что там, в Москве, деликатничают п о к а, до поры, и в одно прекрасное время издадут приказ и... Впрочем, незачем об этом думать! Вот другое... Кончатся, пройдут эти майские праздники, и предстоит еще одно расставание - с капитаном Карасем и старшим лейтенантом Русаковым, расставание грустное, неприятное...
День начинается ярким, солнечным, хотя голубоватая реденькая дымка еще упрямо стелется понизу, у леса; небо же, синей чашей опрокинутое над головой, бесконечно высокое, без дна и краев. Все это отозвалось у Фурашова будоражащей радостью, оттеснило некстати вторгшиеся размышления о Карасе и Русакове.
Взглянув на смуглое, узкое лицо Двали, чуточку бледное, должно быть, от недосыпаний - что ж, работка у главного инженера нелегкая, да еще умудряется писать диссертацию, - Фурашов подумал: "Вот тоже долго не задержится, пригласят куда-нибудь в академию - преподавателем или в науку".
Сказал, кивнув на холмик, на котором в дремотном блаженстве со слепленными глазами покойно лежал лось:
- Выходит, окончательно прижился "Иван"?
- Прижился.
- А ноги? Ведь зашиб о бетон, когда перемахнул через проволоку.
- Кажется, зажили.
- Что ж, в городок, Гиви Багратович!
- В городок, Алексей Васильевич.
Пошли по бетонке, на выход, к зеленым крашеным воротам, и обоим казалось, что в мире царила праздничная приподнятость и благодать; в тишине утра, в воздухе, разреженном, еще не успевшем замутнеть, сгуститься, явственно и чисто разносилась бравурная музыка: в соседней деревне Потапово во всю мощь включили репродуктор - из Москвы передавали марши.
Из проходной будки вышел навстречу солдат, напряженно вытянувшись, доложил:
- Товарищ полковник, тут товарищ лейтенант... К вам. Буду, говорит, ждать сколько угодно.
"Кто бы это? - без особой заинтересованности подумал Фурашов, отвлекаясь мысленно от тех дел, какие ждали его через несколько минут в городке. - Прибыл новый офицер? Так вроде бы в штаб должен..."
Шагнул через две ступеньки и в створе с проходом, по ту сторону будки, увидел лейтенанта - Петр Метельников... Вот так новый офицер! Непроизвольно екнуло сердце, отбило неровный, со сбоем такт. Отметил: Метельников тоже увидел его, одернул новенький китель, подвижная улыбка осветила лицо, малиновый неровный румянец проступил на щеках. Человек был на грани смерти, три операции, и вот - офицер... Сколько же ты, Фурашов, не видел его? Письма приходили, а вот самого не видел. Пять лет? Так получалось. После училища Метельников приезжал за женой, за Варей, а в прошлом году - в отпуск, но увидеться не удалось! В обоих случаях Фурашова не было в полку. И вот нагрянул, встретились...
- Товарищ полковник, лейтенант Метельников прибыл...
Фурашов сбежал, уже не видя ступенек, порывисто обнял Метельникова, стиснув, подержал, потом чуть отвел от себя.
- Какими судьбами? - В радостном возбуждении еще держал за плечи, вглядываясь в знакомое лицо, угадывая в нем новые суровые черточки.
- На праздник. Заглянул в госпиталь, к своему крестному, к хирургу, и вот к вам, товарищ... - Метельников хотел сказать "товарищ полковник", но еще больше покраснел, понравился: - К вам, Алексей Васильевич.
- Вот и хорошо, вот и здорово! Сейчас построение полка, потом праздник... Весь день и проведешь у нас... Можешь?
- Могу.
- Вот и хорошо, Петр Михайлович Метельников, - подхватил Фурашов и обернулся к подполковнику Двали, стоявшему рядом. - Какие люди пополняют армию, Гиви Багратович! С крепкими корнями, героическими.
- Согласен, товарищ полковник.
Метельников освоился, краска сошла с лица.
- Поворотными, Алексей Васильевич, были для меня те ваши слова: "Крепкая нам нужна армия - против войны..." Вот тоже ракетчик, но система новая, "дальняя рука"... Осваиваем.
- А здоровье? Как оно?
- Мой врач-спаситель сказал: только физкультура, только самая жестокая закалка... В общем, делаю. Себе польза, и опять же для службы важно.
- Хвалю, хвалю. Молодец!
В проеме проходной встал солдат, глаза растерянные, доложил:
- Товарищ полковник! Тревога... Боевая. Начальник штаба просит вас к телефону...
Когда всего десять минут назад была закончена ежедневная утренняя проверка боевой готовности аппаратуры - сокращенно ее называют проверкой "БГ" - и Гладышев, доложив полковнику Фурашову о результатах, подал по громкой связи во все отсеки команду "Поддерживать аппаратуру в боевой готовности", он подумал о той тишине, о том покое, какой теперь утвердится на весь день на "пасеке" и на стартовой позиции, потому что день необычный, праздничный и, значит, ни регламентных работ, ни занятий на аппаратуре не предвидится...
Проводив до выхода из КП командира и главного инженера - они торопились в городок, на построение - и получив разрешение остаться, Гладышев вернулся в аппаратурную, обошел ее, заглянул во все отсеки. Везде свет уже притушен, тесно громоздившиеся шкафы - одни за стеклянными дверцами, другие задраены наглухо - могли бы показаться заброшенными, замершими в строгом порядке, если бы между ними кое-где не виднелись операторы и техники. Да, людей было мало, он, Гладышев, возглавлял сокращенный дежурный расчет, и расчет этот на случай, когда... А когда произойдет тот случай и может ли он произойти, бабка надвое сказала.
После обхода аппаратурной Гладышев ушел на место начальника станции, сел на стул, потянулся облегченно, свободно распрямил ноги; длинные, в сапогах, они высунулись под столом далеко вперед. Размягченно, даже лениво подумал о том, что в городке теперь готовятся к праздничному построению, и еще о том, что к вечеру он, Гладышев, сменится с дежурства, засядет в своем холостяцком отстойнике за учебники: совсем скоро покинет Егоровск, поедет держать экзамены в академию. Он безоговорочно и определенно принял для себя решение: станет инженером. Что ж, не так уж быстро осуществляется его мечта, пришлось послужить эти годы, все получилось совсем не так, как думал когда-то Олег Бойков: на другой год после училища в академию. Олег Бойков... После того случая с Метельниковым он подал рапорт с просьбой перевести в другую часть. Уважили. Где-то тоже в ракетной части... Слышал Гладышев, будто Олег повысился - теперь командир батареи. А вот в академию...
Мысль об академии вытянула, словно звено всю цепь, другую мысль - она отозвалась в груди горечью, на секунду запершило, Гладышев подобрался на стуле. Он уедет, а о н а по-прежнему останется здесь. Теперь это ясно. Стало ясно с того случая... Впрочем, и до того все было понятным, но он еще надеялся - на что, и сам бы не сказал, а вдруг... Это "вдруг" было призрачным, но жило в нем, жило слабой надеждой авось совершится чудо. И это чудо могло стать реальностью, оно забрезжило, засветилось отдаленно, когда начклуба Милосердова перевели в другую часть, а она, Маргарита, оставалась тут и позднее дала капитану развод. Вот тогда реальность чуда стала казаться близкой, хотя практически для него, Гладышева, ничто не изменилось. Не изменилось ее, Маргариты, отношение к нему: она все так же избегала его, а когда все же выпадало встретиться, торопилась поскорее уйти, сказав две-три незначащие фразы. Гладышев нередко видел ее то окруженной малышней в детском городке, то на прогулке - она впереди, а позади растянутая парами цепочка ребят... И вдруг реально, как бы осязаемо представлялось: она - и рядом всего два-три малыша, е г о малыши... е е и е г о дети.
Видел он ее несколько раз с девочками Фурашова - мирно и оживленно беседовали, и Гладышеву казалось: с повзрослевшими, вытянувшимися дочерьми Фурашова она держала себя, как с ровнями. Он знал и другое: она бывала в домике Фурашова, но всякий раз лишь тогда, когда самого Фурашова там не было. Неужели неравнодушна?.. Неужели любит его?.. Что ж, он и сам, Гладышев, восхищен командиром и при нем, когда тот рядом, испытывает благоговение и удивительное спокойствие, а главное, все эти годы после трагической смерти Валентины Ивановны Гладышев не перестает поражаться аскетизму командира: кажется, для того больше ничего не существует - дом и работа, работа и дом. Что ж, ее, Маргариту, можно понять. И странно, Гладышев даже не испытывал зависти, ревности: ему было достаточно лишь видеть е е, и он не представлял, что будет с ним, когда он уедет, не станет е е видеть, не станет чувствовать, что о н а где-то рядом, совсем недалеко...
Он и отважился, когда подгадал тот случай, отважился еще раз напрямую заговорить с ней. Он, как сейчас, помнит: было это в тот день, когда в штабе ему объявили приказ - едет в академию. Встретился с ней лицом к лицу на тропинке к детсаду - ни ему, ни ей свернуть было некуда: слева - справа пошелушившиеся, растрескавшиеся до черноты стволы сосен. Он помнит дословно, что сказал ей: "Маргарита Алексеевна, я уезжаю в академию... Я прошу вас... Я готов увезти, если согласитесь... Вы теперь свободны". Она грустно, даже печально улыбнулась, и он понял: нет, не из-за его слов эта улыбка, просто у нее реакция на что-то свое, внутреннее, больное и сокровенное. Тонкие черты лица женщины как бы застыли в этой обращенной в себя улыбке. Боль шевельнулась в Гладышеве. Но такое состояние у Маргариты было лишь секунду. Она тут же словно очнулась, оживилась, казалось, оттого, что видела его, Гладышева, перед собой, и сразу стала прежней Маргаритой - загадочной, дерзкой. "Спасибо, Валерий... Спасибо. Но... пусть останется в силе наш первый разговор, тот, в квартире. Сейчас, когда я свободна, тем более... я рада, что вы едете в академию".
Вот и все. И ушла. Он дал ей дорогу, отступив с тропки.
У него не было раздражения, не было ревности к Фурашову, к командиру. Не было? Нет, не так, раздражение есть. Неужели тот, умный и толковый, ходит в шорах, не видит, что она, Маргарита, любит его и что дала развод мужу и живет тут, в части, из-за него? Неужели не понимает? Глух и слеп? Для него, Гладышева, эти ее страдания в тысячу раз горше, - уж лучше бы Фурашов понял все, лучше бы они соединились, оказались вместе... Какого черта, в самом деле, он думает!
Гладышев раздраженно встал. Нет, теперь он не может сидеть в этой маленькой, тесной комнатке, он должен идти, он пойдет сейчас снова по аппаратурной, отвлечется, забудется...
Занятый этими мыслями, он не уловил, когда включился динамик громкой связи; он услышал уже с металлическим жестким тембром голос:
- Капитан Гладышев, срочно в индикаторную!
Сразу обрывая все, о чем думал до этого, он бросился к двери. В индикаторной еще до доклада своего помощника, только взглянув на пульт, понял: объявлена боевая готовность. А выслушав доклад, Гладышев нажал кнопку "ревуна" - сейчас в городке завоет сирена...