Обход и объезд расположения части - городка, "луга", "пасеки" - не удовлетворили Фурашова. К концу знакомства он совсем помрачнел: всюду строительный хаос - кучи разбросанного материала, многое начато и не закончено, солдаты как-то неприкаянно, словно бы бесцельно передвигались - не в строю, кучками. Фурашов понимал: слякотная погода, зарядившая среди зимы, усугубляла, картину.
Когда подъезжали к "лугу", машина забуксовала. Солдат шофер Тюлин, с разномастными глазами (один желтоватый, другой коричневый, они щурились у него и будто подмаргивали друг другу), рвал машину взад-вперед, мотор "Победы" сердито взвизгивал. Фурашов, сказав шоферу: "Не надо, мы выйдем", открыл дверцу, ступил в вязкую жижу разбитой дороги. Глинистая, рыжая вода стыла в ямах.
- Дорогу невозможно заровнять, товарищ Карась? Как же возят оборудование, электронные чувствительные блоки?
- Не успеваем, - жестковато ответил капитан, стянув в болезненной суровости брови, над ними побелели бугры.
Фурашов промолчал, пошел к воротам на позицию.
"Вот это и все! Пока ты второй день тут, пока можешь лишь спросить - потребовать ты еще не имеешь права, формально ты пока не командир, сначала приказ о вступлении в должность издай". И в ту же секунду, как бы внезапно высветленное этой мыслью, ему открылось то, что угнетало его в продолжение всего знакомства с частью: вот это ощущение какого-то застоя, царившего здесь.
В тот же день офицеры собрались в кабинете - полупустом, с нелепо большим шкафом (на застеленных газетами полках жиденькая стопка уставов), с громадным сейфом, краска на нем полущилась, покоробилась, как высохшая чешуя. Фурашов заслушивал доклады о состоянии дел - людях, технике, ходе работ, о нуждах и заботах.
Вслушиваясь в слова каждого, он старался вникнуть в суть жизни части: теперь, выходит, это будет сутью его жизни. И действительно, из докладов четче рисовалось многое, шире, яснее становилось то, чем жили люди, но понимал и другое: истинное познание впереди, когда сам влезешь во все, почувствуешь смысл всего до мелочи самой малой, самой неприметной - без этого он себе не представлял будущее. И острота первых впечатлений, ощущение безмолвности, покоя, угнетавшие его, отступали, - он к концу большого разговора повеселел, шутил, хотя не радужной, ой как далеко не радужной, рисовалась картина, но он знал: неясность, неопределенность, а не трудности удручали его. "И все-таки что им сказать? - думал Фурашов. - Что остался недоволен первым знакомством, что многое не понравилось? Но ведь охаять, зачеркнуть то, что сделано до тебя, - это легко, а главное, просто бесчестно. Вот, мол, виноват во всем он, капитан Карась. Все, мол, здесь не мое, чужое, даже этот кабинет, где сидел капитан Карась, - и все не принимаю? Сказать так - значит обидеть всех, не только Карася. Пришел, увидел, осудил... Быть объективным - вот задача. Важно, чтоб люди поняли причины недостатков. Да и тебе самому они тогда станут понятней..."
И Фурашов, выслушав всех собравшихся офицеров, коротко рассказал о себе - только существенное: где воевал, когда окончил академию, как проходила служба в Кара-Суе, потом в Москве. Вглядывался в лица офицеров, тесно заполнивших кабинет, - слушали внимательно, заинтересованно. Когда сказал: "Будем теперь, товарищи, вместе работать", заметил: чуть дрогнуло в усмешке лицо капитана Карася, сидевшего в последнем ряду, у сейфа. Тогда еще не знал Фурашов значения этой усмешки...
Обратился к начальнику штаба Савинову:
- Огласите приказ о вступлении в должность.
Грузноватый подполковник поднялся энергично, легко. И еще припомнилось: на второй день знакомства с частью он предложил обсадить деревьями тот самый открытый участок дороги, где в первый день забуксовала "Победа". Наутро приехал посмотреть, как там шла работа. Карась встретил сурово, тонкие губы сжаты в ниточку, - Фурашов сразу почувствовал: не по нутру ему посадка. Что ж, он, Фурашов, тоже понимал: на стартовой позиции работы хоть отбавляй, а тут отрывались силы. Спросил как можно теплее:
- Как дела, Иван Пантелеймонович?
- Дела... - проговорил Карась, нехотя разжав губы. - Вот делаем! А зачем? Главное-то ведь там! Он махнул рукой в сторону "луга".
- То, что нам кажется второстепенным, может оказаться далеко не таким, - спокойно сказал Фурашов и увидел, как усмешка покривила сухие синеватые губы капитана.
- На ваш век, товарищ подполковник, и без этого можно. Вы же с полгода побудете и уедете. Опять в штаб, в столицу...
Фурашов сначала опешил, не сводил взгляда с капитана. В памяти мучительно пробивалось что-то знакомое, но что? Ах, да, усмешка... Видел ее у Карася там, в кабинете, когда сказал, что служил в центральном аппарате. Значит, тогда он и подумал: мол, как прилетел, так и улетишь, и вот наконец высказался, не утерпел.
- Работу продолжайте. Окончание - к установленному сроку, - сдержанно сказал Фурашов, твердо взглянув на капитана, и под этим взглядом Карась как бы сжался. - А по поводу столицы, Иван Пантелеймонович... не за этим я сюда приехал.
Капитан примолк, недобро, затаенно. "Ну что ж, видно, долго и трудно придется преодолевать сопротивление", - подумал сейчас Фурашов, но вывод не взволновал его. А вот то, что пришло вслед за этим, сбив размышления о Карасе, заставило Фурашова насупиться. Гладышев, Гладышев...
Было это вчера, после развода подразделений по рабочим местам. Когда за угол штаба завернула последняя "коробка" строя, они еще стояли на плацу - Фурашов, начштаба Савинов, замполит подполковник Моренов, всего два дня назад прибывший в часть. Что-то угнетало замполита: тень пробегала по крупному, широкому его лицу, и оно темнело.
- Как, товарищи, смо́трите, - прерывая молчание, сказал Фурашов, - если собрать молодых офицеров, поговорить с ними, заняться их бытом? Но подготовить разговор серьезно, с анализом всех плюсов и минусов.
Моренов валко, неуклюже переступил с ноги на ногу.
- Я за эту идею... - Он вздохнул. - Вы знаете, техник-лейтенант Гладышев прибыл в часть на днях, встретили его у проходной зампотех дивизиона Русаков и старший инженер-лейтенант Коротин. А вот вчера, в воскресенье, в "Уют", в Егоровск закатились. Обмывать прибытие в часть. Словом, одной ногой на порог части, другой - уже в кабак...
- Что предлагаете? - спросил Фурашов.
Савинов опередил Моренова:
- А вот вернуть всех троих сюда, пока строй не ушел далеко, и спросить...
- Пожалуй, верно, - согласился Моренов.
Да, тогда их вернули в штаб. Коротин и Гладышев не отпирались. Гладышев - молод, пушок на верхней губе совсем белый, резко выделялся на морковной красноте лица - все повторял: "Виноват..."
Русаков - тот держался с достоинством, у человека фанаберия, причуды, что-то в нем от дурного тона "приписников-прапорщиков".
- Я, товарищ подполковник, для армии - блудный сын. Мои альфа и омега - автоматика, рельсы дорог, поезда. Отпустите по чистой. Семь рапортов подал, пребывают в нетях...
Что ж, собрать и по душам поговорить с молодыми офицерами - это тоже он выскажет на партбюро. Вот и Русаков - проблема с гору: конечно, армия сразу не может справиться своими силами со столь мощной техникой, она призвала таких, как Русаков, инженеров. Правильно? Да, правильно, но все ли из них приживутся, почувствуют армию родным домом? "Чудак, он не знает, что я и сам - было дело - подал тоже семь рапортов, а восьмой был другим. Но то сразу после войны - в историки хотел..."
Проходная осталась позади, солдат за стеклянной переборкой козырнул, распахивая перед командиром фанерную дверцу. Впереди, у входа в штаб, ждали офицеры, сгрудившись вокруг Моренова, тут были и не штабники: бюро созывали расширенное. Обрывая раздумья, Фурашов подвел мысленный итог: "Ну вот, кажется, и линия... А главное - это должен каждый понять, - все для "Катуни", во имя "Катуни"! Ее окончательные испытания не только в Кара-Суе, но и здесь не за горами".
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Она лежала в постели неподвижно, испытывая блаженное состояние покоя и той ленивой бездумности, какая еще жила первые минуты после сна. Чудилось: она босоногая, голенастая девчонка на далекой отсюда речке Уже. В глохлые осенние туманы на берегу все замирало, и тогда казалось, что она одна-одинешенька во всем мире. Вокруг - точно клейкая немота. Маргарита сжималась в комочек сама, сжималось сердце, самодельный пробочный поплавок на воде тоже затихал. Что ж, тогда надо было оправдывать звание мальчишки, Маргаритки-сорванца.
Теперь же не надо было ни доказывать, ни оправдывать ничего - бездумность, пустота были приятными. Расслабленное после сна тело сковывала истома, не было сил, не хотелось даже шевельнуться.
Глаза ее были устремлены в потолок, в желто-фанерные квадраты, расчерченные плоскими рейками. По коридору, за дверью, носилась из кухни в комнату и обратно соседка, жена капитана Овчинникова, звонко отстукивали туфли.
Овчинниковы занимают две маленькие смежные комнатки, а им, Милосердовым, дают двухкомнатную квартиру в новом доме. Овчинникова же отказалась: "Останусь тут - свой палисадник, весной цветы разведу - рай будет!" Что ж, рай так рай...
Негромко покашливает, осторожно шаркает у стола муж; крышка чайника неприятно дребезжит; наконец шаги удаляются к двери, туго колыхнулся воздух, щелкнула прикрытая дверь, пошел заварить кофе...
Милосердова не видела, но знала: муж в зелено-коричневой пижаме, в тапочках на босу ногу, на затылке светлые редкие волосы влажно взлохмачены, под ними поперечная глубокая складка подсекла затылок... Милосердова вмиг представила именно светлый, с подсечиной затылок мужа и внутренне вздрогнула.
Нет, если бы ей когда-нибудь в прошлом сказали, что можно содрогаться от одного вида, точнее, от одной даже незначительной черточки, она бы не поверила, она бы просто посмеялась, тем более, если такое касалось человека близкого, человека, с кем прожито восемь лет.
Голенастой девчонке, слывшей сорванцом, были милее и привычнее компании ребят, их выдумки, игры; первую жизненную травму ей пришлось пережить с опозданием, на пятнадцатом году; обиду, казалось тогда, ничем не заглушить и не излечить вовек.
Она помнила его, высокого поджарого спортсмена; он и щеголял чаще в легком спортивном костюме. Сын директора совхоза, студент, приехав на летние каникулы, ходил на речку, в лес. Мальчишки табунились, подглядывали за "директорским сынком". Странное и самой себе непонятное стеснение испытывала Маргаритка, дочь механика, при виде студента: юркала куда попало - за куст, в штабель бревен, за плетень, шарахалась даже в противный репейник, цеплявшийся своими колючками, - выдирай, вычесывай их потом три дня.
Однажды всех ребят "мобилизовали" в совхозный сад: поспел ранний "белый налив"; с корзинами, ящиками ребята носились под яблонями, трясли рясные ветки. Маргаритка, ссыпав яблоки, бежала с пустой корзиной от бурта, и тогда-то из-за вишенного куста ее окликнули: "Эй, парень, давай корзину сюда!" Она смешалась, узнав голос, и хотела уже шмыгнуть за куст, но не успела: студент вышел из-за куста. "Что же ты, парень..." - "Я не парень!" - "Ты девочка?.. - Он рассмеялся, оглядел ее, вспыхнувшую, с горевшими ушами. - Какая ты малявка еще!"
Она убежала, расплакалась, три дня не выходила из дому, хотя мальчишки кричали под окнами: "Маргаритка, айда на Ужу!", "Маргаритка, выходи в лапту!" Гляделась в потемнелое от старости зеркало, висевшее в простенке. Выгоревшие, будто прошлогодняя солома, волосы, шелушившийся нос, маленькие прижатые уши, "постная" шея, плоская грудь под сарафаном, - и заливалась тихими слезами, ртутные дробины катились безудержно - какая уж, действительно, девушка!
А когда вышла из дома - на плече упругое коромысло с ведрами, - была совсем другой: прошла мимо ребят молча. Те бросились к ней, наперебой выясняя: "Чё, болела, что ль?" Но что-то новое было в Маргаритке, неведомая перемена, какая-то неприступность, даже в одежде непривычное - чистый глаженый сарафан, тапочки и белые носки, в соломенных волосах белый бант. Ребята отступили, пораженные и притихшие... А потом она примкнула к табунку девчат повзрослее себя. Здесь другой мир, иные разговоры и интересы: присматривались к мальчикам, судили их, искали "в кого влюбиться", шептались об "изменах", снах и гаданиях, о своих маленьких "открытиях"...
Она опять не увидела мужа, а лишь услышала шарканье ног, острый, щекочущий запах кофе, будто подгорел сахар, донесло сюда, к постели. Муж вернулся из кухни, сейчас устроится за столиком в углу, обжигаясь, станет отхлебывать горячий кофе, узкие плечи будут в такт вздергиваться, как в испуге; вспотеет затылок, залоснятся и распрямятся волосы, но рассекшую затылок поперечину не прикроют...
Мысленно, по шагам, проследила его движение к столику, - тотчас новая картина встала перед глазами...
Вдвоем с подружкой по техникуму они задержались на взморье допоздна, и на платформе редкую в этот час электричку пришлось ждать долго. Прибалтийская ночь пронизывала ознобистым, влажным холодком, наносимым с моря, и под ситцевыми платьишками подружек вспухали на коже мурашки. На полупустынной, слабо освещенной платформе пассажиров было мало, и, чтобы согреться, они отстукивали каблучками по бетонному настилу. Когда к ним подступили двое парней в фуражках с лакированными козырьками, они не заметили. Парни заговаривали, приставали, и девчонки, "отлаиваясь", отступали по платформе к светильнику, под конус зеленоватого, неживого света, в беспокойстве подумывали о том, что могут оказаться с этими парнями в столь позднее время в пустом вагоне электрички, - она должна была вот-вот подойти.
И тут случилось нежданное: снизу, из рассеянной темноты - там, среди сосен, виднелись ларьки и торговые палатки, - по ступеням взбежал высокий летчик. Они потом разглядели, что это летчик, разглядели его сапоги, широкий, блестевший у колена зеркальным пластиком планшет, кожаный на голове шлем, из-под него светлый чуб. Взбежав по скрипевшим ступеням, летчик весело крикнул: "Эй, ребята, чего моих невест с фронта и с тыла атаковали? Ай-ай, нехорошо!" В ту первую секунду девчата не поняли, откуда и как он явился, их спаситель, - это Маргарита узнала позднее: он заметил их еще на берегу, шел за ними... Парни стушевались и ретировались неохотно, тот, что был поменьше ростом, поразвязнее, проворчал: "А не много ли, летун, двух на одного?" "Не много! - Летчик озорно сверкнул белками. - В самый раз".
Он подхватил подружек под руки, подтолкнул в дверь вагона подкатившей электрички, легко вскочил сам, сказал: "Считайте, повезло: задержался на аэродроме, да вот ополоснулся в Балтике..."
Потом три месяца в комнату номер восемь их общежития по понедельникам Павел присылал цветы, - по понедельникам, как объяснил, по одной причине: "Суеверие заедает, не летаем". Заявлялся и сам. Чаще без предупреждения, прямо с аэродрома, после полетов, во всех доспехах - в кожаном шлеме, с планшетом.
А в тот день, когда в учебной части техникума ей вручили направление товароведом в райпотребсоюз, он явился в кителе, синих брюках навыпуск, пуговицы, эмблемы, "капуста" на фуражке сияли, надраенные "зеленым камнем", сказал: "Я ждал тебя три месяца, теперь тебя ждет внизу такси". Помог собрать чемоданчик. "Куда ехать-то?" - только и спросила: сердце оборвалось - билось и не билось. "После увидишь. Давай, давай сюда чемодан".
Такси, отмотав с десяток километров, застопорило у ворот городка. На проходной он что-то сказал и, неся в одной руке чемодан, в другой держа ее руку, вел, раскланиваясь со встречными, сияя улыбкой, что-то говорил им. Прямая кленовая аллея врезалась, кажется, в бесконечность. Маргарита не слышала ничего, горела жаром и, не поднимая глаз от асфальта под ногами, чувствовала лишь: военные оглядывали ее, провожали взглядами... Малявка рядом с каланчой. Шла, будто сквозь шпалеры людей, сквозь строй, было плескуче-тревожно и радостно.
Длинный одноэтажный барак, беленный известью, открылся позади кирпичных домов. По коридору слева-справа двери. Павел распахнул третью: "Заходи! Считай, мы дома!" Железная армейская кровать у стены, столик возле окна под застиранной коробившейся простыней, две табуретки с овальными прорезями в центре. "Вот, отвалило начальство хоромы по случаю вступления в законный брак! Да ты не гляди, что пусто - не густо, дело наживное! Нравится?"
Ответить не успела: постучали в дверь соседи. Как по команде, набилась полная комнатка. Он оглядел, посмеялся: "Весь инкубатор молодоженов в сборе, можно начинать!" И, нагнувшись, принялся вытаскивать из-под кровати бутылки, консервы, разные другие закуски, выставлять все на стол...
Два года пролетели, как сон.
А потом удар... Она не ревела, даже не плакала, жесткая и странная сухость словно бы высушила глаза, из них не пролилось ни капли, она просто затвердела, окаменела. Жила и не жила тот год - без чувств, без желаний. Ходить, что-то делать, есть - ничего не хотелось. И перед глазами - открытыми ли, закрытыми ли - стояло одно: несли и несли гроб, медленно, бесконечно. А в гробу, красно-огненном, она знала, было пусто, - нет, не пусто, лежали две-три пригоршни мокрой, чем-то пропитанной земли (сказали: все, что осталось), даже фуражка, плывшая на приколоченной крышке гроба, новенькая, не надеванная еще, - значит, чужая, не его. Не его!..
Ходили к ней люди - доброе и щедрое население "инкубатора молодоженов", поддерживали искру жизни, а духовно, ей казалось, она умерла, и сколько осталось физически существовать в этой окаменелости, бесчувственности, она и сама не знала...
Да, она, Маргарита, даже не думала, это существовало в ней, было ее сутью: ей незачем больше жить, ей нечего больше делать без е е Павла. Управлялась ли она по дому, или куда-то шла (выходила редко - лишь в магазин, к колонке за водой), и вдруг обжигающая, заламывающая сердце боль: "Зачем? Зачем жить?" Бросала все, что бы ни делала, возвращалась домой, в комнатку (в ней за эти два года изменилось немного, он когда-то шутил: "Вот погоди, генералом стану...") и, потрясенная, сломленная, легко бы ушла, не печалясь, не сожалея, из жизни, - она была подготовлена к этому...
Надо было на что-то существовать, и она стала продавцом в посудо-хозяйственном отделе магазина. Ей казалось, что она продолжала оставаться в прежней отчужденности, но нет-нет да и ловила себя на том, что увлеклась, забылась, всматриваясь в рисунок, замысловатый резной узор по хрусталю. А потом она увидела и е г о. Увидела, но не придала значения: ходит человек в магазин, стоит, наблюдает, мало ли почему и зачем. Вероятнее всего, она бы сама и не заметила этого человека, не скажи ей Лариска, младший продавец: "Вздыхатель-то опять пришел. Месяц ходит. Старший лейтенант из Дома офицеров. Да ты что, не видишь? Мы, женщины, сразу замечаем, кто к нам не просто..."
Старший лейтенант. Из Дома офицеров. Ходит и ходит. Ну и пусть ходит, ей какое дело! Он являлся, останавливаясь всегда в одном месте, у выступа стены возле окна, толпились ли в магазине покупатели или нет, застывал и смотрел не мигая. Она не глядела в его сторону, поначалу лишь равнодушно отмечая, что он пришел, и тут же забывая о его присутствии.
Потом ее стали раздражать его неожиданные появления; молчаливая, истуканья фигура, но даже это раздражение возникало отдаленно от нее - в ней и не в ней.