Он подкараулил ее, когда она возвращалась поздно из магазина: в тот день была ревизия. Выступив из темноты, он пошел рядом, говорил какие-то слова, извиняясь, что, верно, доставляет ей неприятные минуты, но не ходить и не видеть ее не может; знает о ее горе и не хочет быть навязчивым, но просит не прогонять его - станет реже являться...
Ей было все безразлично, она даже не дрогнула, когда он оказался рядом. Слушала равнодушно и от усталости и от внутренней глухоты, и не было желания, потребности что-то сказать ему, ответить.
Он стал ходить в магазин реже. Но как-то в воскресенье явился в ее комнатку с букетиком алых роз, пришел сказать только, что уезжает на месячные сборы клубных работников и просит разрешения писать ей. Пожалуй, только тут Маргарита отметила рыжину на узко-впалом лице, короткую, лишь намечавшуюся подсечину на затылке и впервые с состраданием и к себе и к нему сказала: "Не надо... Зачем это?" И поразилась, увидев блеснувшие слезы. "Не отвергайте! Я напишу, напишу вам все в письме..."
Письмо получила через несколько дней - конверт с тремя оттиснутыми веточками васильков, бледно голубели лепестки цветков. "Зачем, зачем все это?.." Два дня письмо лежало нераспечатанным на тумбочке. Вечером, укладываясь в постель, она пошарила на тумбочке ночник, чтоб включить его, - после гибели Павла спала, не выключая света, - зацепила конверт, он скользнул на пол, к кровати. Перед глазами возникло: навернувшиеся, непролившиеся слезы... Вспомнила его фамилию - Милосердов. Подумала: "Нехорошо, не прочитать даже..." Письмо было длинным; на пяти страницах, убористый, мелкий почерк. Он хотел бы быть понятым, хотел бы надеяться... Он знает ее горе, он готов разделить его, взять на себя... Он будет ждать и надеяться... От письма веяло тревогой, беспокойством - слова, фразы как бы наползали, сталкивались, будто железнодорожные вагоны (видела в каком-то немом кино катастрофу), - однако письмо не затрагивало ее: жило ощущение, как и от той катастрофы, что все нереально - картинно, эффектно, беззвучно.
Она не ответила. А потом письма посыпались ежедневно, приходили конверты со знакомыми бледно оттиснутыми васильками в уголке, одинаковые, точно близнецы, мелко-бисерная фиолетовая вязь адреса - буковка к буковке...
К концу месяца она привыкла их получать, конверты вырастали стопкой на тумбочке. Потом она стала распечатывать их, читать, хотя не было ни малейшего желания ответить, - просто пробегала строки глазами, не вникая в них умом, сердцем. Там, в этих письмах, по-прежнему сталкивались слова признаний, слова о готовности всю жизнь быть рядом, быть ее "верным другом", "носить на руках"...
И она сама порой удивлялась, ловя себя на мысли, что сознанием иногда хотела, чтоб хоть что-то шевельнулось внутри, дрогнуло; она бы поняла, что жизнь еще мерцала, словно уголек в золе угасшего костра, но - увы! - и равнодушно, как пустую безделушку, клала очередное письмо поверх стопки.
Милосердов вернулся неожиданно, пришел к ней. Был взволнован, сукровичная краснота подкрасила изнутри рыжину на лице, пятна проступили на исхудалых, запавших щеках. Голос был нервно-напряженным: "Я понимаю... возможно, тут не только горе ваше... возможно, не нравлюсь. Но поймите, Маргарита Алексеевна, не могу я. Буду ждать, пока не ответите, что готовы стать моей женой..."
"Зачем? Зачем все это, Василий Иванович, у меня же к вам..."
"Нет, нет, не говорите! Не хотите женой, я буду вам другом, постараюсь развеять вашу беду, вы убиваете себя... Подождите, время покажет. Я буду ждать, буду..." И ушел.
Замначальника Дома офицеров Милосердову дали двухкомнатную квартиру. Переезжали из "инкубатора", когда перевалило за полтора года после гибели е е Павла. Все делала с тем же прежним равнодушием, безразличием, а перенесли вещи - два чемодана, этажерку (шкаф и тумбочка были казенными), - вошла в пустую, голую комнату, перед тем, как совсем уйти, окинула взглядом стол, сетчатую кровать - и вдруг подкосились ноги, опустилась на табуретку, разрыдалась. "Прощай, прощай, Павел! И прости меня, дуру, прости..." Навзрыд повторяла, не стесняясь никого, не обращая внимания на то, что в комнату набились соседи, что о н стоял над ней бледный и беспомощный, кусая нижнюю бескровно-белесую губу, просил заведенно: "Ну, перестань, перестань..." Она отрывала от себя все, оставляла в этой голой комнате свою жизнь, прощалась с ней навсегда...
Потом Милосердов перевелся в другую часть, говорил Маргарите, что она "отвлечется, отойдет". А осенью вот дал согласие поехать начальником клуба сюда...
...За столиком прекратились звуки размеренных схлебываний, звякнула отставляемая чашка, кашель забил Милосердова, потом наждачное шарканье приблизилось, оборвалось у вешалки - надевал форму: сейчас уйдет на утренний развод. Не хотелось, чтобы он увидел, что она не спит. Он бы наверняка заговорил (это было бы в который раз!) о квартире в новом доме, квартиру надо посмотреть; обо всем этом она лишь подумала вскользь, смыкая веки и все еще продолжая жить в том вызванном ее воображением мире, мире далеком, наплывающем, как дремота. Она теперь твердо и непреложно знала одно: этот прошлый мир, вызываемый ее воображением, есть та отдушина, та слабая нить, какая держала ее в нынешней жизни.
Он наконец оделся. Вновь скрипнула дверь; теперь вылетит пробкой: чуть ли не каждый день опаздывает, а вот на пять минут раньше встать не может. Овчинников - тот давно ушел, у того казарма, солдаты.
Она вновь приоткрыла веки, и ей показалось: ярче, огненнее засиял над ней потолок. Должно быть, солнце ударило в просвет между соснами. Она невольно повернула голову к окну. Густой поток лучей косо бил из окна, и там, за окном, она увидела короткую цепочку офицеров: на развод, к штабу, торопились холостяки.
Холостяки за окном прошли и скрылись. Сейчас появится о н. Милосердова откинула одеяло, в длинной ночной сорочке, сунув ноги в тапочки, не думая, зачем и почему так делает, скользнула к окну, дрожа от зябкости и возбуждения, прильнула к крашеному косяку. В широкий просвет между косяком и клетчатой шторой видна змеившаяся среди сосен, утрамбованная в снегу тропка; искрится, взблескивает цинковой стружкой снег. Сейчас по тропке прошли холостяки, теперь по ней пройдет о н... Пройдет ли? Случается, он идет от дома улочкой, а не тропой, тогда среди сосен лишь мелькнет его шинель, размеренной походкой он преодолеет видимое пространство - и все.
Она успевает, как ей кажется, в это долгое, томительно остановившееся время вспомнить первую встречу с ним в тот зимний слякотный день у проходной... Они, трое или четверо женщин, вернулись из Егоровска, умаявшиеся, с авоськами и хозяйственными сумками, шли от остановки автобуса к городку, растянувшись гуськом по слякотной от растаявшего снега обочине. Ворота распахнулись, и выкатившая "Победа" внезапно притормозила, подрулив к обочине. Вместе с начштаба Савиновым - он с неделю появился в части, и женщины его знали - из машины вышел незнакомый подполковник. По опрятности, чищеным, шитым на заказ сапогам, свежести бритого лица - все это бросалось в глаза - она, Маргарита, тогда сделала вывод: очередной гость, их тут наезжало за последние дни много, до женщин доходило: на объекте начинается работа...
"Здравствуйте, товарищи женщины! - Подполковник поджидал у машины, пока подойдут все. То, что он гость, подтверждало и поведение Савинова: тот стоял позади, почтительно и строго. - Как жизнь-то?"
Сухая, болезненная Лажечникова, с лицом, лишь жиденько окрасившимся от ходьбы, опустила сумки с плеча прямо на мокрую обочину.
"Жизнь! Вот... не женщины - вьючные, только что горбы еще не выросли".
"Почему же так?"
"А есть-то надо. Кормить детей надо..."
"От кого зависит, Петр Савельевич, срок открытия магазина в городке?"
Савинов не успел ответить, та же Лажечникова сказала:
"Начальства много ездит... Но в гости - приехал да уехал".
Подполковник просто, без обиды, сказал:
"Я не собираюсь уезжать. Выберите ближайший день, Петр Савельевич, пригласим женщин, посоветуемся".
Сейчас она ждала, надеясь, что он все же пройдет тут, по тропке, но, когда из-за поворота, из-за темного, растрескавшегося ствола старой сосны действительно показалась его фигура, оцепенела в испуге: а что, если увидит ее здесь за ситцевой шторой...
Он вышел на освещенное солнцем пространство, шагал легко, держась прямо, в шинели, затянутой ремнем, и она, затаив дыхание, почти совсем не дыша, смотрела неотрывно на его лицо, возгораясь изнутри чем-то еще неясным, ощущая тепло на щеках, во всем теле. А он улыбался, щурился от света, оглядывался по сторонам, высоко поднимая голову, словно видел все впервые, словно оказался тут, среди сосен, снега и света, нежданно, и смотрел на все, удивляясь...
Он прошел. А она все еще стояла, не шелохнувшись, и все еще видела перед глазами его необычное, красивое и смелое лицо, и тихо улыбалась своим мыслям, сцепив руки поверх рубашки на груди и слушая, как учащенно билось сердце.
Она все делала легко и споро: убрала в комнате, тщательно, во всех закоулках протерла пыль, будто ждала гостей; вышла в кухню одетая, аккуратно причесанная, - попьет чаю, отправится в новый дом, в свою уже квартиру, начнет потихоньку ее обихаживать. И хотя к предстоящему переезду относилась в общем-то спокойно, даже равнодушно, однако теперь это событие представлялось даже вроде каким-то знаменательным и светлым.
Вера Исаевна Овчинникова, энергичная, опрятная, непоседа - она и сейчас, как догадалась, входя в кухню, Милосердова, куда-то торопилась, разрумянилась от плиты и спешки, коротко дышала, вздымалась грудь, завитки волос выбились из-под косынки, оголенные руки мелькали вместе с утюгом - гладила.
- Ой, своих всех вытолкнула, еле успела, - увидев Маргариту и словно радуясь тому, что может поделиться этой нехитрой новостью, быстро заговорила Овчинникова. - Теперь доглажу, оставлю ребятам обед, а сама в Егоровск! Детский сад открывать, а еще ничего нет. Вот и едем - Савинова, Моренова, Карасиха... Ой, машина, верно, уже ждет?
Подслеповато взглянула на Маргариту, полные чистые руки застыли с утюгом. Она вдруг уловила состояние соседки, ее улыбчивость, внутреннюю проясненность и просветленность - что бы это значило? За то короткое время, что жили вместе, она не видела еще Милосердову такой. Ей, Овчинниковой, у кого семейные дела шли, по ее представлению, гладко - есть ребята, муж, заботы по женсовету, - кое-что казалось у соседей странным; и по доброте, сердечности своей, а главное, по своей не очень сложной концепции - все зависит от женщин - она становилась всегда на сторону малоухоженного, сохлого капитана - начклуба.
Что означало такое состояние Милосердовой, она не знала, но по своей практической сметке подумала: "Вот ее тоже взять бы в Егоровск, пусть подразомнется, поможет", - и сказала:
- Вижу, Маргарита Алексеевна, настроение у вас хорошее. А не поехать ли вам с нами? Бегать из магазина в магазин... Доброе бы дело сделали.
- В Егоровск? Не думала...
- А вы подумайте!
- Можно и поехать, - неожиданно для самой себя согласилась Милосердова.
- Ну, вот и хорошо... Я сейчас! - сказала Овчинникова, радуясь и скорому согласию соседки и тому, что неловкость от пристального разглядывания Милосердовой, кажется, развеяна. Руки Веры Исаевны замелькали еще быстрее, орудуя утюгом.
Только к вечеру хозяйственная машина вернулась из Егоровска, и усталая от беготни по магазинам, но все с тем же неистраченным, неулетучившимся настроением Милосердова, не заглянув домой, не думая, что там и как с мужем, отправилась к двухэтажному дому; он белел среди сосен новенькими силикатно-кирпичными боками.
2
Возле двухэтажного дома следы совсем свежей строительной баталии: заляпанные известью и раствором козлы, доски, разворошенный и разбросанный кирпич, битые пластины шифера, куча выметенного мусора. Но дом с маленькими, будто прилепленными балкончиками по второму этажу глядел в предвечерней закатной тиши торжественно, светился ярким электричеством во многих окнах: строители перед сдачей мощными лампами досушивали квартиры.
Подальше, на расчищенной площадке, вставал другой дом: пустые оконные проемы, недоложенные, уступом стены... Словно бы неведомая, но мощная сила снесла верх дома, вышибла окна, обратив дом в руины.
Фурашов вошел в подъезд готового дома. Пустые квартиры не были заперты, и он переходил из одной в другую, осматривал свежевыкрашенные полы, беленые стены с темнеющими мокрыми пятнами, заглядывал в кухни, в ванные и забыл, что собирался пробыть в доме всего минут десять, поглядеть на выбор две-три квартиры...
Во втором подъезде двери двух квартир оказались запертыми; эта половина дома заканчивалась раньше, значит, хозяева здесь уже были, может, успели перенести часть вещей. Фурашов даже припомнил, кто должен поселиться в этих квартирах: списки утверждал третьего дня, память еще держала цепко. В одной - командир второй батареи из подразделения капитана Карася, в другой - старший инженер-лейтенант Коротин с семьей, приехавшей на днях.
По гулкой в пустоте лестнице поднявшись на второй этаж, подполковник остановился на площадке, оглядывал крашеные двери в раздумье, в какую зайти сначала. Вот, например, в этой, под шестнадцатым номером, кажется, будет жить капитан Милосердов. Милосердовы... Всего на долю секунды, пока взялся за никелированную дужку дверной ручки, подумал: загадочная пара...
Шагнул через порог навстречу режущему электрическому свету и теплу, хлынувшим из распахнутой комнаты. Коридорчик тесный, и Фурашов, пройдя его, оказался в комнате. В центре потолка горела крупная лампочка, на табуретке - рефлектор, от него и исходили отраженный свет и тепло. Фурашов уже собирался осмотреть квартиру, но позади вдруг стукнула стеклянная дверь. Оглянувшись, он увидел Милосердову.
В шерстяном платье, будто сшитом специально напоказ, облегавшем ее фигуру без единой морщинки, она стояла в дверях. Улыбаясь, щурилась от света или, возможно, от неожиданности, и Фурашову почудились и насмешливость и странная радость в серо-темных ее глазах - там перегорали фосфорические искорки.
- Здравствуйте, товарищ командир!
Голос грудной, глубокий, словно бы щекочущий, выдававший ту же насмешливость и смущение. Фурашову стала ясна неловкость положения: она была тут, в своей квартире, а он, выходит, ворвался без спроса, без стука.
- Здравствуйте, Маргарита Алексеевна. Осматриваю квартиры... У вас открыто. Никак не ожидал. Извините.
- Не ожидали... - протянула она тем же щекочущим грудным голосом и вдруг усмехнулась, потупилась. - А я вот почти десять лет жду. И, может, наконец дождалась...
Она хохотнула коротко, Фурашов уловил в смехе напряженность, но отнес это за счет смущения Милосердовой - как-никак появился внезапно - и сказал, отступая из комнаты в прихожую:
- Еще раз извините. Надеюсь, дождавшись, вы довольны? - спросил Фурашов и повел головой, как бы оглядывая квартиру. - Или есть претензии?
Теперь уже открыто насмешливо, чуть склонив голову и окончательно поборов смущение, она посмотрела на него.
- Квартира, претензии... Что-то, товарищ командир, не очень догадливые пошли люди.
- Да? Это как же понимать?
- Да уж ладно! - разочарованно сказала она, зябко передернув плечами. - А эти... недоделки есть. Но с ними проживем как-нибудь. Не такое переживали...
При последних словах голос ее дрогнул, словно внутри у Милосердовой что-то надломилось. Но теперь она была броско красивой - мраморный выпуклый лоб, матовое, без кровинки лицо, вдруг увлажнившиеся и потеплевшие глаза, глянцевая кожа шеи и бежевое обтянувшее плечи и грудь платье... Фурашов отвел взгляд: только теперь почувствовал какую-то волнующую двусмысленность всего разговора и обозлился на себя за то, что не мог до конца понять этого, понять вот ее, Милосердову. "Что ж, у нее, возможно, и в самом деле было немало трудностей, и она своим вопросом, выходит, приглашает его в свидетели, но у него-то - пусть она знает - все другое, другие беды и трудности, никак не схожие и не похожие на ее", - с внезапной жесткостью подумал Фурашов.
- Видите ли, Маргарита Алексеевна, каждому человеку суждены свои беды и своя возможность преодолеть их. Желаю вам всяческих благ на новой квартире. До свидания.
- До свидания, - ответила она.
Фурашов мельком отметил: глаза ее тут же погасли, их как бы затянула пленка, и, может быть, это обстоятельство шевельнуло в нем чувство какой-то вины, он обернулся на пороге.
- Если все-таки окажутся недоделки, сообщите в штаб.
Она не ответила, показалось: лишь грустно, вяло усмехнулась одними губами - полными, упругими, неподкрашенными.
Выйдя из подъезда, Фурашов при свете лампочки посмотрел на часы. Домой, на ужин, он не успевал, через пять минут в штабе начнется ежедневное совещание по итогам дня, подполковник Савинов теперь уже собрал офицеров.
Примороженный к вечеру снег с крахмальной сухостью похрустывал под сапогами.
3
Тропа вильнула, сделав крутое колено, и сразу лес оборвался, открылось проволочное ограждение и зеленые глухие ворота "пасеки". У Гладышева екнуло сердце: опять встречаться с Коротиным...
Однако новенький синекорый пропуск, пахнувший дерматином, показывал часовому уже горделиво, и даже не раздражало, что солдат разглядывал пропуск долго и сосредоточенно, все чернильно-фиолетовые штампы-фигурки на нем. Внутри у Гладышева билась веселая струнка: "Смотри, смотри, не бумажка, не разовый пропуск, как было до этого; я иду сюда, на "пасеку", и ты меня пропустишь в тайны тайн, я тут отныне полноправный..."
Миновав проходную, Гладышев вновь "настроился на ту волну", которая беспокоила его. Да, пошла третья неделя его службы. Конечно, шутливое предсказание генерала Василина не оправдалось, обошлось без поисков постоя, без молодайки с тремя "к" (квартира, кровать, корова), не было и "офицерского суда за моральное разложение", но головомойка была - от этого никуда не уйдешь! А главное - о ком он старался не думать, - это старший инженер-лейтенант Коротин... Нет, каков гусь? Как он отбрил его, Валерия Гладышева, тогда, на другой день после Егоровска.
"Ну, герой... сначала о вечере: пить не умеете - раз. Второе... - Коротин отстегнул левый кармашек гимнастерки, оторопевший Валерий увидел: оттуда показалась пачка денег, потом он ощутил их в своей руке. - Тут все ваши... Так вот, второе - с деньгами научитесь обращаться. И третье - у меня, как у Чапаева, правило: ем, пью - садись без всякого, а служба, значит порядки известные... Договорились?"
"Договорились!" Должно быть, словечко приклеилось от начальника станции наведения инженер-майора Двали. В другое время Гладышев не удержался бы, рассмеялся, - тоже мне новоявленный Чапаев! Скуласт, приземист, хотя и крепок, из кряжа вроде вырублен. Но какой уж смех: поди, что-нибудь поделай - начальник группы, сразу поставит на место! И ведь подсек-то как? "Пить не умеете, с деньгами научитесь обращаться".
На тужурке кроме новенького академического ромбика, "поплавка", справа - гвардейский значок, над ним узенькая желтая тесемчатая полоска - за тяжелое ранение. Да, выходит, воевал...