Бросив привычное: "Я пошел", - он распахнул дверь из передней и оказался на крыльце. В лицо ударило, ослепило светом, пронзительной искристостью ноздревато-сизого снега, засыпавшего глубокими наметами голый палисадник перед домом. Когда въезжали в дом, Валя говорила, что весной тут посадит цветы - розы, гладиолусы. Водяные бусинки, торопливо срываясь с крыши, разбивались у самых ног в брызги, отмыли до восковой прозрачности пятачки на досках, вдоль стены на снегу пробили стежку лунок с льдисто оплавленными краями. В разреженно-влажной тишине стеклянное теньканье капель сливалось в немудрящую, но волнующую музыку. Фурашов секунду стоял, замерев, не смея шелохнуться, щурясь от блеска, яркости дня.
Потом, шагнув с крыльца, пересекая капель, стеганувшую упругой дробью по шинели и шапке, Фурашов почувствовал, его как бы осенило в этот миг: "Постой, постой, весна... Выходит, права Валя. Четыре месяца! Неужели?"
Удивляясь этой открывшейся истине, шагая к штабу по тропке, - под ногами хрумкал утрамбованный, но уже влажно-подтаявший снег, - думая об этом прошедшем сроке, повторял про себя прилепившиеся слова: "Четыре месяца, четыре..." В повторяемости была какая-то напевность, музыкальность, она накладывалась на чистый, негромкий, колокольчатый звон, еще стоявший в ушах, - незамысловатая мелодия наполняла Фурашова легким возбуждением.
"Приехал - была зима, теперь весна... Весна!"
В воображении его тут же эти четыре месяца предстали как нечто огромное, но как бы спрессованное, сбитое в один день: разводы на работу, короткие минуты в штабе, чтоб решить необходимые планы на день, объезды "луга", "пасеки", там дотошное разбирательство с оборудованием, аппаратурой, которые поступали, проходили первую отладку. Возникали сотни, тысячи непредвиденных вопросов, требовавших уяснения и решения. Дни, казалось, прошли в однообразной череде, но сейчас он вдруг порадовался наивно, радостью ребенка: нет, нет, не все однообразно! Он помнил многое. Например, три дня в середине января, в первый месяц их приезда, лил мерный, безостановочный дождь, на "лугу" солдаты и настройщики прятались в укрытиях.
Зима была чудной: зачиналась крутой, снежной, а в январе - странная теплынь, за три дня извело, истопило снег, вода хлынула на "луг"... Семнадцатого января перед ужином Фурашов объявил в части тревогу. Все люди, сам он, Фурашов, всю ночь делали насыпи, отводы, направляя потоки от "луга" в Змеиную балку. Тогда и произошел смешной, позабавивший всех эпизод: завклубом Милосердов, позже всех явившийся по тревоге, поскользнулся, рухнул в кювет в шинели и шапке, выбрался из ледяного потока весь до нитки мокрый, зуб на зуб не попадал, сплевывал мутно-глиняную воду... Шапку его солдаты выловили далеко, побегав с лопатами, палками по скользким берегам кювета.
"Весна, весна... и уже... че-ты-ре месяца!"
Перед тем как тропинке оборваться, слившись с бетонкой, скрытой под спрессованной снежной коркой, перед тем как выйти к штабу, - там он сейчас окунется в дела, заботы, - и, словно бы не желая дольше расставаться с этим размягченным, добрым чувством, пришедшим в это солнечное, блещущее утро с первой капелью, с влажным призывным весенним духом, исторгаемым землей, Фурашов несколько замедлил шаги, глубоко вобрав в легкие воздух, огляделся, словно все это - штаб, две казармы в ряд, дощатую столовую, водонапорную башню, домики с красночерепичными крышами среди заснеженных сосен - видел впервые.
У крыльца стоял плотный человек в темной с воротником куртке, какие носили "промышленники". В богатырском его виде, в рыжине волос, видневшихся из-под серой заячьей шапки, было что-то знакомое, но далекое, забытое.
А впрочем, представителей промышленности много, приезжают и уезжают, не удивительно, что мог видеть... До развода подразделений оставалось с полчаса, Фурашов рассчитывал просмотреть кой-какие технические документы к заседанию Госкомиссии и уже хотел пройти на крыльцо, но человек шагнул к нему.
- Вы подполковник Фурашов?
- Да.
- Я - Овсенцев. Вам письмо от Сергея Александровича Умнова.
Он подал конверт, достав его из-за борта куртки. Письмо было помятое, хранило тепло.
- А сам Сергей Александрович не собирается приехать?
- Сейчас нет. Запарка с "сигмой".
- Спасибо за письмо.
"Дорогой Алексей, здравствуй!
Как ты жив-здоров, курилка? Что у тебя делается на твоем головном объекте? Как семейство? Как сам?
В общем, задаю тебе вопросы, сыплю их и сам чувствую, можешь сказать: "Ох, и формалист Сергей Умнов!" Но ты же знаешь, как я "люблю" эпистолярное творчество?! А тут уезжает к тебе Интеграл-Овсенцев - и так захотелось подать весточку, будто какое-то предчувствие: произойдет что-то... Глупость, конечно.
Дома у меня терпимо: Сашка растет, ума набирается, но с возрастом подсекает Леле крылья, требует больше внимания. Конфликтуют! Словом, понимаешь, помимо основной, еще три школы: математическая, музыкальная, шахматная.
Новый год "по-старому" первый раз встречал дома. Нам с Сашкой ничего, после двенадцати вскоре легли, читали до утра, а Лельке это нож острый: не на людях, не в шумной компании. Были, как догадываешься, слезы, упреки...
Ну, да лучше по порядку тебе рассказать. Главное - о деле.
В Москве, на Старой площади, Борис Силыч Бутаков пошел сразу двумя козырями. Нам они казались неотразимыми. Еще бы! "Ил" сбит первой ракетой, двум следующим ракетам, пущенным с интервалами, оставалось лишь самоликвидироваться. Второй козырь: помогли генералу Василину, помогли "Сатурну".
Тут, на полигоне, я узнал, как оскандалился "Сатурн", и понял гнев генерала Василина: два боекомплекта снарядов расстреляли в белый свет. Говорят, майор Андреев потешался: его истребитель, поставленный на автопрограмму, выделывал пируэты... Мишень, не сбитая "Сатурном", ринулась за зону, тогда-то начальник полигона и дал команду - сбить "Катунью"... Мишень, как и "ил", - первой ракетой в щепки!
Так что наши козыри, как видишь, были неотразимы...
Но, Алеша, есть тут одно деликатное дело, и оно упирается в систему наведения, в "сигму". Ты же знаешь, это сердце всей "Катуни", как будет оно работать... Так вот, неустойчивость "сигмы" обнаружил еще в прошлом году Овсенцев. Это был для меня первый сигнал: думал, работал над "сигмой", кажется, что-то нашел. Новый принцип конструктивного решения. Новая "сигма"... Казалось бы, сам понимаешь, все ясно: можно делать ставку. Можно!.. Но ту историю с путевками ты, по-моему, тоже знаешь?
Тогда, в прошлом году, Овсенцев вернулся из Кара-Суя и ко мне: "В "сигме" все дело... Надо брать тайм-аут, форсировать новую "сигму". От меня он ринулся к Главному. Вот тогда-то в лабораторию и явился "сам". "Пришел посмотреть. Сказали, что у вас есть новая "сигма" и она панацея от всех наших бед".
Сам понимаешь, не мог я тогда сказать, что она есть: готов ведь был только макет.
Борис Силыч после того посоветовал Овсенцеву... отдохнуть и принес две путевки в Ялту, в санаторий - ему и жене. "Вот, Сергей Александрович, вручите завтра".
Так-то, Алеша. Но есть продолжение этой истории.
Двенадцатого января в лаборатории мы устроили встречу "старого" Нового года. Марат Вениаминович Овсенцев "со товарищи" явились ко мне: "Сергей Александрович, всей лабораторией, коллективно, посидеть не возражаете? А то встретимся теперь уже в следующем году".
Посидеть так посидеть. Согласился.
Подвыпив, Интеграл оттеснил меня к лабораторным координатным шкафам, задышал в лицо: "Не-ет, вы скажите, Сергей Александрович, вы коммунист, да? Вы думаете, я не вижу, как охладели к своей новой "сигме"? Не вижу, да? Тошно! Тишина в нашей лаборатории, в пору бежать, закрыв глаза... И думаете, не понимаю, почему тогда шеф две путевочки мне в санаторий пожертвовал? Но вы-то, вы-то..."
Словом, Интеграла пришлось успокаивать общими усилиями, от меня он ничего не добился в тот вечер: не говорить же было о своих сомнениях... Интеграл скрипел зубами, встряхивал рыжей волосней, тянул: "Не-ет, так не оставлю!.."
В метро, когда я ехал домой, клещами взяла тоска: посоветоваться с кем-нибудь, но с кем? Ты далеко, да и вообще не знаю, что у тебя у самого делается на головном объекте. Костя, наш журналист, все время в разъездах.
Впрочем, кажется, начал жаловаться... А вот это тебе будет небезынтересно услышать. Весь январь и февраль день за днем в Кара-Суе отрабатывалась программа заводских испытаний - число пусков ракет возрастает. Как-то подбили итог - ого, более полуторы сотни пустили! Набираем статистику, вычисляем проценты "за" и "против", подсчитываем вероятности. По старой "сигме" тоже набираем статистику: сколько раз из скольких работает устойчиво. Что ж, процент вполне приличный, отвечает тактико-техническому заданию... Новые блоки "сигмы" в лаборатории стоят под прогоном - тоже набирается статистика. Это уже делаем с Интегралом вроде по секрету. Как откроемся, аллаху известно. Похоже, Алеша, пока я бросился в омут...
После того новогоднего "взрыва" Овсенцев молчит, замкнулся, хотя упрямо возится возле новой "сигмы", но у него "челночные операции": мотается между лабораторией, заводами, монтажным управлением и Кара-Суем. Чудак, "так не оставлю!".
Был с шефом на совещании. О твоем головном объекте тоже говорили, будто к сдаче будет готов в конце марта. Это так?
Ну вот, Алеша, письмо дописать не дали: жизнь внесла свои коррективы... В лабораторию ворвался Овсенцев, кричит: "Шефу - ура! Программа "заводских" кончилась. Принято решение, приступить к государственным испытаниям!"
Вот тебе и сенсация. Письмо заканчиваю. Надеюсь, скоро увидимся, последняя весть меняет кое-что: как говорится, впереди финишная прямая... Хотя так ли? На поведение "сигм" обрати внимание. Важно!
Жму руку. Привет Вале и девочкам.
Умнов".
2
На заседании Фурашов пробыл недолго. Настроение всех членов рабочей подкомиссии - военных и штатских - было благодушным. Фурашов, получив от Сергея Умнова письмо, знал, что в Кара-Суе, в полигонных условиях, начались государственные испытания "Катуни", и, видно, по этой причине тут, за столом, среди штатских представителей не оказалось "величин первого порядка" - ни Главного конструктора Бутакова, ни представителя от промышленности Волнотрубова, ни Сергея Умнова, "правой руки" Главного.
"Все ясно, - подумал Фурашов, - расчет верный: если в Кара-Суе испытания пойдут успешно, здесь, на месте, на головном объекте, они тоже пойдут без труда".
Инженер-полковник Задорогин, сидевший во главе стола, оглядел присутствующих весело и живо; вся его радость, неудержимая и открытая, какой он не стеснялся и словно бы хотел, чтобы она передалась всем, отражалась сейчас на его волевом, еще не старом лице, словно он говорил: "Вот смотрите, я радуюсь и не боюсь этого и вам советую!"
За столом сидели плотно, и не только за столом: вдоль стен, у прохода, запрудив его, застыв в трепете перед предстоящим историческим актом - государственными испытаниями, - тесно сгрудились офицеры "пасеки" - инженеры, техники. Задорогин, не сбивая широкой улыбки, красившей его лицо, поздравил с началом испытаний "на головном объекте" и еще минуту-другую говорил о значении и важности испытаний, о том, что комиссия ждет от личного состава части полной поддержки, активного участия и бескомпромиссной объективности. В конце он все же согнал улыбку, две вертикальные складки прорезали лоб от переносицы, и сразу стали заметны морщины: разговор обретал деловые рамки...
Обсудили порядок заседаний, зачитали длинную программу испытаний, обговорили календарный план первого этапа, - со следующего дня начинались проверки параметров всех систем аппаратуры...
С неотвязным, словно прилепившимся выводом: "Ну вот, началось и тут, началось", - Фурашов покинул приземистое здание, когда Задорогин попросил остаться лишь членов комиссии - для утрясения, как он выразился, деталей.
День не угасал, был по-прежнему яркий, блещущий. От сизоватого снега, к середине дня заметно осевшего в наметах по бокам бетонки, отражался режущий, слепящий глаза пламень. Отогретые солнцем ели, полуочнувшись от дремы, казалось, чутко прислушивались к тем таинственным, одним им известным процессам, какие происходили в этот весенний день в природе.
Фурашов медленно шагал по бетонке к "пасеке". Он сейчас вновь думал о тех четырех месяцах, что незаметно пролетели в делах и заботах, сваливавшихся на него, постоянных и каждодневных, и тех, что возникали внезапно и требовали его вмешательства, решения. И вот уже государственные испытания "Катуни"...
Раздумывая над своим положением, Фурашов находил его нелегким, однако тех подстерегающих нахально-дразнящих, как чертики, мыслишек, что вот, мол, угораздило, сунул нос, - тоже мне ангел! - сорвался из штаба, из Москвы, спустился в низы, не было.
С каждым днем у него зрел, проступал, точно неодолимый росток, один четкий вывод: такую технику примут, не могут не принять, он в нее верит, как в себя, только вот надо, по словам старшего инженер-лейтенанта Коротина, "подвыколотить потолок". Это будет! Рано или поздно. Но тогда он, Фурашов, солдаты, техники, инженеры - его воинская часть - останутся с этой махиной один на один. Они и техника. Да еще вот небо, которое - пусть и не знают пока об этом люди - будет чувствовать себя спокойнее: его станут стеречь ракеты.
Да, да, должны стеречь - это очень важно! - покой людей, покой Родины... Люди, страна после невиданной войны, разрухи, огромных человеческих жертв делают гигантские усилия, восстанавливают хозяйство, заводы, целые села и города. Вон об этом газеты пишут, и его, Фурашова, это волнует до дрожи. А ведь могло быть и так: тебе нет дела до всего, что происходит вокруг, ты военный человек, и твоя роль и положение особые. Могло быть. Но, если ты человек и коммунист, если ты не замуровался в башне из слоновой кости, тебе до всего есть дело, и оно, твое дело, сугубо военное, есть не что иное, как частица общего дела, общей заботы, и, значит, чем лучше исполнять каждое частное, тем лучше для общего...
Лучше, вот именно! И какой будет оборона неба, это теперь решается тут, в его части. Выходит, задача остается прежняя: осваивать "Катунь", насесть всем миром на нее, делать работу на будущее... Это с одной стороны. А с другой - не допустить малейшего послабления - мол, после доделаем, дотянем... И тут спасибо тебе, Сергей Умнов, письмом своим ты натолкнул, просветлил кое-что...
Войдя в длинный, гулкий проход "пасеки", освещенный потолочными плафонами, - в другом, открытом конце прохода виднелся узкий прямоугольник синего неба, - Фурашов свернул в боковой проход, оказался в аппаратурной. Навстречу с рапортом шагнул начальник станции наведения, сухощавый, со смуглым нервическим лицом, инженер-майор Двали. Он тоже был на заседании комиссии, но успел вернуться сюда, на "пасеку", раньше Фурашова. Горячий, чувствительный к технике, майор нравился Фурашову.
В напористом гуле работающих вентиляторов, гнавших воздух по железным квадратным трубам под беленым потолком, Фурашов вряд ли услышал бы доклад и поэтому остановил майора знаком руки.
Народу в аппаратурных скопилось много: собравшиеся накануне бригады и одиночки-представители теперь хлынули на "пасеку", будто подхлестнутые первой волной половодья. Каждый из них представлял какую-то организацию: КБ, завод, лабораторию и другие учреждения, каждый из них необходим на тот непредвиденный случай, на ту непредвиденную ситуацию, когда вдруг что-то случится, произойдет.
Фурашову была по душе размеренная суета у шкафов, шум вентиляторов, тонкое попискивание разрядников, слитный гул работающей аппаратуры, человеческий говор. И он, вновь подумав о том, что беспокоило его по дороге сюда, на "пасеку", обернулся к инженер-майору, спросил:
- Как считаете, Гиви Багратович, государственные испытания меняют задачи, какие мы поставили перед собой, - осваивать технику, учиться?
- Задачи не меняют, но выдвигают, как говорят математики, дополнительные условия.
- Вот-вот, дополнительные условия... Верно! Тогда подумайте над этими условиями.
- Подумаем, товарищ подполковник!
Двали понимающе улыбнулся, черные глаза блеснули под женски длинными ресницами.
- И еще одно: установите самый тщательный контроль за блоками "сигма". За их поведением, стабильностью параметров... поставьте задачу старшему инженер-лейтенанту Коротину.
- Есть!
"Победа" катила по бетонке. Шофер Василий Тюлин еще пять минут назад там, на "пасеке", по обычной привычке своей "кимарил, добирал на малых оборотах" (как-то объяснил: "До армии в рейсы ходил - остановился, значит, добирай"), сейчас бодрый, как будто и не дремал перед тем, вел машину небыстро, как бы угадывая настроение Фурашова. Справа, слева вдоль дороги - две цепочки вытянувшихся липок, словно линейные солдаты на параде.
- Товарищ ковник, а липки-то будут жить! - сказал Василий, повернувшись, и разномастные глаза его хитро перемигнулись между собой.
Он так и говорит, проглатывая первую часть слова, и получается лишь "ковник", скорее всего не потому, что трудно произносить "подполковник", а потому, что своя манера. Ничего не поделаешь - ростовчанин.
Фурашов смотрел на мелькающие деревца, еще голые, с красноватой обожженной морозом корой. "Кажется, пережили зиму, - подумал удовлетворенно, и тотчас представилась ему сцена с капитаном Карасем. - Что ж, четыре месяца прошло, а пророчество не сбывается, не уезжаю в Москву..." Усмехнулся оттого, что и липки выстояли и не сбылись незадачливые пророчества, сказал:
- Да, пойдут в рост.
Проехали железные ворота "луга"; солдат, выглянув из калитки на сигнал машины и угадав командира, распахнул створки настежь. Бетон дороги, будто заиндевелый, отливал белесо, от дороги разбегались ровные симметричные боковые отводы, и Фурашов невольно сравнил: в прошлом году, когда приезжал сюда из Москвы как "гость" в группе с генералом Сергеевым, с Борисом Силычем Бутаковым, чтоб посмотреть работу стартовой установки, тут все было перекопано, разбито, вместо дорог разворошенные, прорезанные колеями от колес земляные профили.
Василий свернул машину на боковую дорогу, и сразу увиделись зачехленные и открытые установки, штабеля оборудования под брезентом, люди, перемещавшиеся, как в замедленном броуновом движении, - привычная, без остатка занявшая все думы и помыслы картина. Фурашов кивнул Тюлину - остановить машину.
На позиции Фурашов пробыл долго, ходил от установки к установке; в записной книжке, удобно укладывавшейся в ладони, одному ему понятными знаками помечал, что надо согласовать с заказчиком, что подтолкнуть, какие принять меры по ускорению работ, на что обратить внимание офицеров на очередном подведении итогов. От взгляда Фурашова не скрылось: солнце съедало на взгорках снег, в кюветах над ледяной коркой взбухала зеленая талая вода - возможен паводок...
Вышагивал Фурашов споро, сапоги гулко отстукивали на подсушенном бетоне. Зампотех старший инженер-лейтенант Русаков нет-нет да и сбивался с размеренного шага, стараясь не отстать от командира; Карася подполковник не трогал, знал: тот с бригадой поставщиков разбирал какое-то запутанное дело по силовым шкафам.
Тюлин, пока Фурашов обходил один "куст" установок, прижимал "Победу" к кювету, дремал, откинув голову на спинку сиденья, но очухивался от сонливой на солнцепеке одури точно в тот момент, когда Фурашов переходил к очередной установке, - взвизгивал стартер, машина перекатывалась вслед за командиром.