- У вас, у китайцев, есть притча о том, как один человек стал строить себе фанзу. У него было очень много друзей, и все друзья ему давали советы, как лучше построить дом, и он всех слушал и поступал так, как ему советовали, - и он не построил никакого дома. Так случается даже тогда, когда человек слушает только дружеские советы.
Тогда в кухню входит бой-лакей из обсервешэн-кар. Он говорит:
- Ада-Бекир, у меня есть новости для тебя.
- Говори, - отвечает Ада-Бекир.
- Старший англичанин Грэй сказал мне, что я буду переводчиком при переговорах англичан с нашим гуном. Ты понимаешь, я должен буду остаться тогда в степи, иначе англичане меня погубят.
- Что же, очень хорошо, ты проводишь англичан к гуну и тогда скроешься. Англичане, все попрежнему, сидят над картами и планами? - сказал Ада-Бекир. - На перевале поезд остановится, потому что там англичане пойдут гулять. Там меня ждут. Там я брошу поезд и нашими тропинками спущусь в степь. За ночь, на коне я буду в степи уже за сотню верст и я поспею в Дауру к тому времени, когда англичане приедут к гуну. Мы не отдадим Барги англичанам. Ты покинешь поезд, оставшись в Дауре.
Чин вечера идет у англичан, как положено ему итти от сотворения английского мира. За окнами не видны пространства. Не видно, что поезд пополз долинами, обрывами, мостами, выше, выше, к перевалам, к вечному снегу, к холоду, к просторам холода, заледеневшим от луны.
Но там, в просторе вершины перевала, по приказу англичан, поезд стал. Собственно, это был час, когда англичанам надо ложиться спать, - но тем не менее англичане выходят на снег, к подножкам вагона. Направо и налево от путей, в голубых под луною снегах исчезают во мрак лесистые вершины гор, - но назад и вперед открываются широчайшие просторы мрака Китая и Монголии. Луна светит сорокаградусным морозом, снег лежит твердейшей коркой, камнем под ногами. Мистер Смит идет вперед по снегу. Мистер Смят говорит громко:
- Все же, во мне еще сидит дикарь, все еще сидит древний сакс, который когда-то жег, грабил, насиловал, бил и побеждал кулаком. Там, впереди нас, лежит страна, страна жесточайших войн, жесточайшей крови. Мы идем победить эту страну. Я ничего не знаю про эту страну, - но почему сейчас нигде нет уже таких стран, где можно было бы палкой заставлять людей ходить на четвереньках, палкой заставлять женщин предаваться любви, палкой раздевать женщин?! - Я знаю, я первый не допущу этого, но иногда это бурлит в крови. Какой простор, какая луна, какие дали! Ведь мы стоим на вершине древнейших гор, по которым люди ползли уже тогда, когда Британии не было еще во чреве матери. Теперь здесь стою я, британец, - и мне хочется быть дикарем!
Мистер Смит говорит очень убедительно, - но мороз бессловесно колет еще убежденней. Англичане ежатся от мороза, поскрипывая каблуками в снегу. И вскоре англичане идут в вагон, предоставив величие природы самому себе. Кондуктор бежит от одного вагона к другому, машет фонарем, и поезд медленно двигается, идет, уходит. На шпалах остается тишина ночи, блестит в снегу луна. И около шпал поднимается со снега человек. Человек осматривается кругом, - и тогда человек свистит в два пальца, пронзительно, по-степному. И слева, из темных ершей сосен, ему откликаются успокаивающим посвистом.
Из темных сосен выезжают всадники. Они ведут в поводу свободных лошадей. На седле одной из них навьючена человеческая одежда. Тот, что остался от поезда, надевает на себя овчинные штаны, высокие, валяные сапоги, меховой - козий - халат, остроконечную шапку, - и он - монгол - ничем не отличим от тех, что приехали встретить его. Густогривые, низкорослые лошади, промерзнув, непокойно поматывают гривами. - И люди мчат над обрывами, горными тропинками, ведомыми только им.
Глава третья
Всадник стоит у железнодорожного переезда. Лошадь его мохната, низкоросла, большеголова, - лошадь испуганно смотрит на поезд, ставший перед станцией. На лошади сидит монгол, - он сидит на лошади, как сидят все монголы, сгорбившись, высоко подобрав ноги, некрасиво и в то же время так, что он кажется слитым с лошадью. И монгол безразлично смотрит на поезд, - так он может смотреть часами, не шевельнувшись, не мигнув. - Из поезда выходят люди, люди идут к автомобилям, стоящим перед станцией, - и монгол быстро-быстро мигает. Люди сели в автомобиль, - и тогда лошадь монгола стремительно, закидывая ноги за опущенную голову, мчит через пристанционный китайский поселок, мимо монгольского поселка - в степь.
В поезде, в обсервешэн-кар англичане очень внимательно просматривают свои браунинги и кладут их в карманы шуб. Англичане уже одеты в шубы и шапки. Шуба третьего распахнута, из-под нее торчит хаки, очки его сердиты, он говорит четвертому. Этот четвертый стоит у дверей с шапкой в руках, в форме железнодорожного чиновника, с лицом русского. Лицо русского расстроено и красно.
- Сто чертей! - говорит философ от бухгалтерии, - вы - инженер, мы доверили вам ответственнейший участок. А вы докладываете, что у вас сбежал агент и что у вас не осталось своего, доверенного, хорошего переводчика. Мы совершенно не знаем, как умеет говорить по-монгольски наш бой.
Инженер отвечает не громко:
- Здесь почти невозможно работать. Монголы срывают всю работу. Этого агента я готовил несколько месяцев, он был совершенно предан. Только вчера вечером я говорил с ним. Ночью он исчез. Я не понимаю, куда он делся, никто его не видел.
Инженера перебивает третий, философ от бухгалтерии:
- Но откуда монголы узнали, что приедем мы? Были какие-нибудь телеграммы? Этот знал о нашем приезде?
- Я уже показывал вам телеграммы. Как я докладывал, одна из них была Ада - Бекиру, молодому монголу, которого подозревают в революционных идеях и который был в Урге и в России, - но из этой телеграммы ничего нельзя понять.
- Хорошо, - говорит философ бухгалтерии, - идите распорядитесь машинами, мы выйдем через две минуты.
Когда начальник дистанции вышел из обсервешэн-кар, третий сказал раздумчиво:
- Какая-то ерунда, непонятно. Вы знаете, джентльмэны, что ночью от нас с поезда сбежал поваренок, которого подозревают в том, что он был монголом. Но, все равно, мы едем. - Бой! - крикнул философ бухгалтерии, - оденьтесь потеплее, вы поедете с нами переводчиком к гуну.
Солнце долотит землю, на солнце жарко, а в тени - мороз, и тени лиловы, точно мороз лиловый. За переездом лежит беспредельность степи, бестенная, выжженная морозом и солнцем. В первом автомобиле садятся англичане, начальник дистанции и переводчик. На второй автомобиль садится китайская охрана. - Автомобили рявкают, поворачиваются, - непонятною монголам силою движутся к переезду, где только что стоял всадник. И в китайском, и в монгольском поселках детишки вместе с собаками, в крике и визге, летят врассыпную. Лошади в монгольском поселке лезут на стены, волы и овцы бегут перед автомобилем, не сворачивая его рявкам. И только караван верблюдов за околицей покоен перед автомобилями - в медленном своем шаге перед долгими путинами пустыни, в медленном позвякивании колокольцев на змеиных верблюжьих шеях. Автомобили кроют землю стремительной солидностью.
В поселках были теснота переулков, - пестрота лаков и красок, шум гонгов и голосов, и теснота людская - в китайском поселке, - и - единая - просторная - краска выжженной солнцем тишины и пустыни - в поселке монгольском. Пылится пыль и несет запахи азиатского города, прокислые, протухлые запахи. - И за околицей сразу распахнулась степь - беспредельная широта степи, пустыни, казалось, не тронутой человеком, никем нехоженной, первобытной, широкий плат степи, чуть вскачнутый холмами, чуть смятый балками, - плат степи, прожженной, испепеленной солнцем так же, как лица монгол, - широкий беспредельно, пока хватает глаз.
- Если господа англичане пожелают, мы можем по дороге заехать в монгольский монастырь, где господа англичане увидят монгольских лам, - говорит бой - переводчик.
Англичане решают заехать туда на обратном пути.
Мистер Смит толкует:
- Вы знаете, - говорит он, - каждого первенца монголы отдают в монахи, в ламы. Ламы околачиваются около своих монастырей, ничего не делая, существуя за счет подаяний. Ламы считаются полусвятыми, и к ламам монгольская мораль посылает всех монгольских женщин, с которыми ламы священно совокупляются. Было бы совершенно неплохо побыть месяца три ламою.
Вдали на холме в степи видна красная, крашеная колода, около которой стаей лежат собаки.
- Что это такое? - спрашивает мистер Смит.
Переводчик неохотно отвечает, говорит, что это монгольское кладбище.
- А, я читал об этом! - восклицает мистер Смит. - Монголы выкидывают трупы в степь, и собаки подъедают их. Эти собаки считаются священными псами. Поедемте посмотреть.
Автомобили идут к колодам, - собаки неохотно отбегают от автомобиля. Около колоды лежит человеческий труп, труп, почему-то без головы, труп раздет, труп изорван собаками. Мистер Смит усердно фотографирует и колоду, и труп. Мистер Смит просит мистера Грэя увековечить его, мистера Смита, около трупа - фотографией.
И опять стремительной солидностью мчат автомобили по степи. Холодно. Автомобили идут в Дауру, в столицу хошуна Шин-Барги, в Кувот-улан. Солнце долотит землю, широко раскидывает горизонты, но в автомобиле холодно, монгольское солнце - для англичан - имеет небольшое и злое сердце - надо потеснее закутаться в шубу, помолчать, - можно помолчать и подумать о тех тысячах километров, что полегли вперед, направо, налево, - о тех тысячелетиях, что прошли по этой пустыне монголами, таджиками, татарами, гуннами, золотыми и кровавыми эпохами, даже Александра Великого манившими в эти пустыни, которые когда-то были властительнейшими в мире и теперь уничтожены злым солнцем пустыни. Однажды - за путь автомобилей - вдали в степи возник всадник и исчезнул сейчас же в балке, и из балки тогда поднялся серый столб дыма; и далеко впереди тогда, чуть заметный, второй появился столб дыма: - кто знает, быть может, в этой бестелеграфной степи эти дымы были телеграфами тысячелетий?
И через часы автомобили приходят в мертвую тишину степного хошуна. Должно-быть, автомобили вступили сюда так же, как вступает чума, потому что в глиняной тесноте переулков, серых, как степь, умерла жизнь, ни человека, ни лошади, ни звука, - только на порогах лавок сидят безмолвные, невидящие купцы, поджав под себя ноги и остановив время неподвижностью. Выбитая тысячами конских и воловьих копыт и тысячами человеческих ног, прошедших здесь, скованная морозом земля улиц гудит под автомобилями, но улицы и глиняные дома не видят автомобилией, не хотят их видеть.
Автомобили идут к крепости, где живет гун. Вал из серого камня тяжелой стеной окружает крепость. Рвы, полные водою, ныне заледеневшей, окапывают крепость. Автомобили под'езжают к мосту, перекинутому к воротам через ров. Китайская стража англичан берет винтовки на караул. Обитые железом ворота - безмолвны, глухо закрыты. Переводчик, вместе с начальником дистанции, выходит из автомобиля первым, они идут к воротам с полудюжиной английских визитных карточек. Англичане выходят из автомобиля.
И тут англичане видят -
- на столбе, на колу, направо от перил крепостного моста - на кол надета человеческая голова. Голова, должно-быть только сегодня или сегодня ночью отрублена, потому что кровь еще не потемнела, еще не запеклась; лицо ужасно, с разинутым ртом, - лицо замученного человека.
Крепостные ворота уже открыты перед англичанами. - Лица англичан растеряны, мистер Смит стоит с открытым ртом, забыв о фотографическом аппарате.
- Господин Грэй, господин Грэй, - шепчет растерянно начальник дистанции, - я должен вам сказать -
- Идемте, господа, - покойнее, чем следует, говорит мистер Грэй. - Вы потом мне доложите, господин начальник!
Впереди мистера Грэя идет - третий, философ бухгалтерии. Англичане идут мостом, под воротами, первым внутренним двором, вторым. - "Господин Грэй," - шепчет начальник дистанции. - "Вы потом мне доложите, господин начальник!" - кричит шопотом мистер Грэй. Англичане проходят второй двор, третьи ворота. Англичанам трудно видеть то, что вокруг них. Неслучайно в машинальности - руки англичан в карманах, там, где револьверы. И - неслучайно в этот миг лица англичан похожи на те маски, в которых разыгрывались когда-то мистерии, зажатые в наморднике английской выдержки. Англичане идут, окруженные толпою монголов: кислый запах - национальный запах - монголов уже об'ял англичан. Англичане идут в масках. За третьими воротами стоит дом покоев гуна, где разостланы шкуры леопарда, на которых восседает гун. Англичане ничего не видят после глаз того, посаженного на кол: они не видят, что дом, где "восседает" гун, - такой, каких очень много в России, дом средней руки купца, под железною крышою, 12 на 24, с крылечком, где в галдарейку вставлены цветные стекла; они не видят, что небольшой дворик чистенько выметен, посыпан песочком, - что есть у дома заваленка, приспособленная для сиденья на ней. - Ступеньки крылечка покрыты коврами. На вышитом золотом ковре стоит гун, в шапочке мандарина, с усами, свисшими тоненькими седыми шнурочками, в голубом - небесного цвета - юбкоподобном халате. Округ гуна стоит толпа его придворных, его военноначальников, советников, министров, баронов, графов, бейле, бейсе. Мистер Грэй хочет увидать лицо гуна: оно сухо и выжжено, как камни пустыни, - и безвыразительно так же, как камень. Гун - безвыразительно- не глядя на гостей, - не-то от старости, не-то по чину - кланяется песками своего лица, одними глазами, которые смотрят долу и медленно закрываются. Англичане кланяются гуну в пояс. Толпа придворных отвечает англичанам поясным поклоном. Гун протягивает руку мистеру Грэю (- "как узнал гун, что он, мистер Грэй, старейший среди англичан?!" -), - гунн протягивает руку, чтобы мистер Грэй в благоговении ее пожал, - рука гунна бессильна. Англичанам трудно видеть, и они не видят, что рядом с гуном, в свите гуна стоит тот человек, что был вчера у англичан в поезде помощником повара; он наряжен сейчас в лиловый кафтан, и за поясом у него косая сабля; он выступает вперед, кланяется и говорит переводчику англичан, тому, кто был вчера у англичан лакеем:
- Передай собакам англичанам, - говорит сладостнейший монгол, вдвое складываясь в поклоне, - передай собакам, что повелитель Шин-Барги, восседающий на шкуре леопарда, просит англичан пожаловать в его покои на самовар.
Англичане не понимают, что говорит драгоман. Начальник дистанции смотрит на мистера Грэя умоляюще, - и вслед за ним, в толпе, идет в дом, в горницу, где на канах разостланы шкуры леопардов.
…Можно было бы пойти по крепости, посмотреть замороженные века прошлого. Англичане не могут смотреть - перед ними глаза того, на колу. А можно думать о тех - или остатках, или зачатках государственности, феодальщины, которые, как в молекуле, отражают все и всяческие качества всех и всяческих государственностей; англичане прошли мимо первых ворот и заметили там только колья с человеческими головами, которые рубятся и вешаются судом и приказом гуна; гун живет за крепостными стенами, - не существенно, что эти стены развалятся от первого удара полевой пушки, гун живет за охраной своей армии, - на конном дворе стоят скакуны гуна, - там его псарня и там холятся его соколы, те, с которыми он выезжает на соколиную потеху; во внутреннем дворе гуна есть подземелья тюрем, в подземелье есть закута, где пытают людей судом и приказом гуна, - и там, - случайно рядом с подземельем тюрьмы - стоит печатный станок, украденный из России в дни русской революции, станок, на котором печатаются деньги и приказы гуна; на третьем дворе - покои гуна, гарем, жены, дети; и на первом дворе, и на втором дворе, и в стенах крепости расположены казармы всадников гуна; за первыми воротами на первом дворе, где налево казармы, направо расположились в доме, похожем на рабочие казармы и обмазанном глиною, - расположились правительственные учреждения гуна, его судебные, податные, финансовые приказы, и там хранятся толстые фолианты, написанные по-китайски кисточкой - фолианты, в коих писаны и история Шип-Барги, и гуна, и предания, и грамоты войны и мира с соседними племенами, и перечни данников, и перечни родов и знати, и перечни подданных, и что с кого, с какого улаину причитается гуну на суд, на войско, на правление, причитается деньгами, лошадьми, волами, трудовой повинностью… - здесь можно увидеть молекулу всяческих государственностей! - но англичанам невозможно думать, в наморднике из нерв -
В приемной гуна, где лежит множество шкур леопардов, топится голландская печь, очень обрусевшая за годы своих скитаний по России от Голландии до Монголии, - в потрескавшихся кафелях, очень уютных, раскрашенных зелеными овечками и пастухами, в изреченьях на немецком языке. По стенам в горенке висит с дюжину стенных часов, из коих иные молчат, а иные тикают всеми голосами и басами. По стенам развешаны изречения великих людей Монголии и Китая. Гун восседает на леопарде. Англичане в толпе вельмож гуна стоят перед Гуном. Слуги вносят стулья и круглый, почерневший от времени стол.
Мистер Грэй говорит через переводчика длинную речь, заготовленную еще задолго. Мистер Грэй говорит тихо. Вот начало этой речи:
- Великий гун, великий, восседающий на шкуре леопарда! Мы, правление новой дороги, приехали поклониться тебе и твоим вельможам, приехали привезти тебе подарки и дружески договориться с тобой о том, чтобы в дальнейшем мы жили в дружбе и мире под твоим руководством и по твоим советам. Дело в том, что наша дорога упирается в твои владения, проходит по твоей земле, и мы -
Лицо гуна - как выжженный солнцем камень. Гун сидит с опущенными глазами, глаза гуна прикрыты желтыми веками, невидны. Гун неподвижен, непроницаем. - Слуги на круглом столе расставляют круглые китайские чашечки и мисочки, раскладывают китайские палочки, которыми едят, - против тех мест, где сядут англичане, кладут вилки, никогда не мытые и нечищенные. - Когда переводчик заканчивает перевод речи мистера Грэя, гун встает с леопарда, гун идет к иероглифам изречения, написанного на стене, долго смотрит безликими глазами на это изречение и говорит:
- Этот манускрипт мне подарил китайский император Пу-И, ныне живущий уже без престола, отрекшийся от престола, когда ему было три года. Император Пу-И написал мне: - "я слышал, как поют птицы, - голоса птиц везде одинаковы: - почему же люди говорят разными голосами и разными словами?"