Гун идет занять свое место у круглого стола. Одна единственная стоит на столе бутылка коньяка, не настоящего, подделка из Фудидяна. Гости и гун садятся за стол по-европейски, на стулья и на табуреты. И на стол несут бесконечный черед китайских кушаний - трепанги, гнилые яйца, прогнившие до того, что они стали зелеными и прозрачными, свиные выкидыши в бобовом масле, - и еще десятки таких же, несъедобных для европейца, блюд. Англичанин через переводчика сообщает гуну, что, кроме шкур леопарда, он делает ему подарок английским скакуном, белой масти, - гун, в знак того, что он слышит, медленно мигает глазами, - руки у гуна медленны, сухи, узки, и пальцы - в той красоте, которая у европейцев считается аристократической - необыкновенно длинны.
Но китайские кушанья - только начало обеда. Англичане теряются в тех чашечках и мисочках, что стоят перед ними, - и из каждой мисочки трепангами, лягушками, бобовым маслом - глядят на англичан глаза отрубленной головы. - Слуги приносят самовар, прародитель российского - медный, позеленевший, он шипит и кипит, - совком в него кладут угли. И на деревянных лотках слуги приносят тончайше нарезанные ломти конины, говядины, куски мяса гусей, кур, дроф, дикого кабана, дикой серны. И гун собственноручно кладет мясо в кипяток самовара.
Гун сыпет туда соль. Гун сыпет туда перец, имбирь, лук, чеснок. Гун льет туда бобовое масло. Все это кипит в самоваре. И тогда гун кладет мясо из самовара на стол перед каждым гостем, собственноручно, чтобы гости ели мясо - уже по-монгольски - руками. Глаза гуна немигающи. Часы на стенах бьют вразнобой, басами, кукушкою, пищат, хрипят. Гун говорит через переводчика, что он дарит мистеру Грэю лучшего своего белого скакуна. Мистер Грэй просит гуна пожаловать к нему в поезд завтра на обед. Гун медленно мигает в знак того, что он слышит. Мистер Грэй - через намордники, издалека - через переводчика интересуется банком гуна и его валютой и предлагает вступить пайщиком в банк гуна. Гун - не мигает - в знак того, что не слышит.
Тогда мистер Грэй под столом получает записку от начальника дистанции. Начальник пишет карандашом: - "Ваше превосходительство, господин Стивен Грей, - я нахожу необходимым потревожить вас. Та голова, посаженная на кол - моего агента, который исчез сегодня ночью". - Мистер Грэй окидывает взглядом своих спутников, - они бледны, они давятся кониной. И первым движением мистера Грэя было встать, побежать. Но - он сидит в наморднике. Он уже ничего не видит. Он покорно берет конину руками. Потом он пьет монгольский чай, который варится с солью, с пшеном и с бараньим салом. Он покорно рассматривает старинное оружие гуна, сабли, копья, луки, - рассматривает лук и стрелы, оставшиеся, по преданью, от Тимура, одним из потомков которого считает себя гун. Гун сидит неподвижно, немигающие его глаза смотрят пустыней. Гун ничего не ест, - но вельможи гуна ловко цапают руками горячее мясо и ловко его засовывают в рот, сгибаясь над столами, порыгивая, облизывая пальцы. Англичане едят поспешно, не глядя, что едят. Англичане уже ничего не говорят. Гун заводит граммофон с китайскими пластинками, которые на ухо европейца кажутся вырождением музыки. Часы кукуют, басят.
Тогда на подносах из меди слуги разносят англичанам визитные карточки гуна и его графов и баронов: визитные карточки монголов вчетверо больше нормальных, они исписаны иероглифами. Тогда - чин обеда закончен, и англичане могут итти.
Англичане идут к выходу поспешно, табунком, опустив головы, поспешно простившись. Гун и его свита провожают англичан до ворот. Англичане не видят, как их охрана берет на караул. - Англичане садятся в автомобили. Когда пустая улица поселка осталась позади и кругом широким пологом распахнулась степь, мистер Грэй останавливает автомобиль, выходит из него. Мистер Грэй всовывает два пальца в рот и тошнится, - затем из термоса он пьет касторку, разведенную черным кофе, - лицо мистера Грэя бледно, глаза залиты слезами, - лицо его постарело лет на тридцать, указало, что он уже очень не молод. Тогда остальные англичане также слезают, чтобы тошниться. Переводчик-бой спокойно стоит у крыла автомобиля - он говорит покойно:
- Господа англичане желали на обратном пути заехать в монгольский монастырь посмотреть лам. Господа англичане прикажут свернуть туда?
Мистер Грэй бессильно машет рукой, слабо смотрит, - "нет, нет, довольно, я уже видел. Я хочу домой, в вагон. Пожалуйста скорее".
И автомобиль рвет пространство стремительной быстротой, без всякой солидности. Мороз перед закатом долотится уже не солнцем, а черствым холодом - англичане сидят съежившись, засунув носы в воротники, засунув руки глубже в карманы…
…В голой степи, за невысокими рвами расположились храмы монгольского монастыря. Горбун-лама, изъеденный оспой и сифилисом, стынет у ворот. В первом храме направо и налево от алтаря сидит по паре чрезвычайно страшных, нечеловекоподобных и все же человекообразных, вырубленных из дерева в два человеческих роста - богов; у богов торчат наружу языки и клыки; глаза их выкатились в свирепости из орбит и раскрашены кровью; брови их ужасны; на лбах у них рога; в руках у них огромные мечи и дубины; под ногами у них, в корчах страданий, человеческие фигурки - это чортоподобные боги охраняют алтарь от злых духов и злых людей, отгоняя, устрашая их страхом ужасных своих рож. - Горбун-лама стынет у ворот; затем он идет в храм и бьет там в гонг, чтобы боги услыхали его молитву и то, что он стережет усердно…
…Автомобили англичан стремятся к поезду…
Вечером англичане сидят в обсервешэн-кар - устало, в пижамах после ванной. В обсервешэн-кар очень натоплено, чтобы англичане могли отогреться после морозов дня. Вокруг обсервешэн-кар стоит усиленный наряд китайской охраны. - Англичане молчат.
- Ну, что, как ваши проекты? - говорит устало мистер Грэй третьему, философу бухгалтерии, - наш бой-переводчик тоже сбежал? его тоже посадят на кол, как вы думаете? - или он просто агент монголов? - ведь начальник дистанции говорил, что переводчики не называли нас иначе, как собаками-англичанами, - начальник дистанции, к несчастью, знает несколько слов по-монгольски! - Как ваши проекты?
Третий, философ бухгалтерии, отвечает злобно. Лицо третьего теперь никак не сонно, выправилось, не стало походить на его хаки, и очки сидят твердо.
- Что же, - говорит он, - у нас есть и иные средства, должно быть, более портативные для дикарей. Посмотрим, что покажет завтрашний обед у нас, - я поговорю здесь с монголом чистосердечно, без шуток с отрубленными головами. А что касается того, что мы собаки…
- Тем не менее, - перебивает философа от бухгалтерии мистер Грэй, - собаки пока съели в степи нашего агента, который, кажется, был достаточно куплен нами.
- …А что касается того, что мы собаки, - говорит философ от бухгалтерии, - то нам из их морали шуб не шить. - Населения здесь столько-то, - посмотрите цифру в моей записке, скота столько-то, - площадь земли. - Расчет ясен. Если мы бросим сюда десять тысяч фунтов стерлингов -
…но тут происходит невнятное, такое, что поняли англичане только тогда, когда поезд стремительно, забыв о сигналах и стрелках, мчал за Хинган, - в ненужной, конечно, и в истерической поспешности -
За вагоном тогда зашумела толпа. Дежурный пришел в обсервешэн-кар и доложил, что монголы привели коня, подаренного гуном мистеру Грэю, и хотят его передать лично мистеру Грэю. Мистер Грэй вышел на площадку, спустился на перрон. На перроне толпились всадники: лошади, в золотом и серебром расшитых чепраках, храпели перед поездом. Старик, вельможа гуна, сидел на лошади, точно родился вместе с лошадью. Лицо старика было таким же, как лицо гуна, - как выгоревшие камни пустыни. И дикий степной конь его, - им надо было любоваться, - был, должно быть, одним из лучших коней, живущих ныне на земном шаре. Старик слез с коня, - и слуга повел коня к мистеру Грэю, слуга поклонился мистеру Грэю и передал ему повода лошади, склонившись в пояс перед мистером Грэем. Мистер Грэй заговорил по-английски о том, что он благодарит гуна, но мистер Грэй не договорил, потому что рядом грянул выстрел. Пуля, должно быть, прошла прямо в мозг лошади, повода от которой были в руках мистера Грэя, - потому что лошадь не успела даже стать на дыбы, сразу пала на землю, окруженная всадниками, взлетевшими вверх на дыбах своих коней.
Больше выстрелов не было, через момент не стало на перроне людей, ни монголов, ни китайской охраны, и лежала только мертвая, - прекрасная белая лошадь. Мистер Грэй слабо отдал приказ готовить поезд к отходу. Лошадь лежала на перроне. На перроне не было ни души. И тогда из-за станционной избы выбежал в нечеловеческой стремительности человек, - он бежал в обсервешэн-кар, он споткнулся о белую лошадь, вскочил и прыгнул в обсервешэн-кар. В обсервешэн-кар вбежал начальник дистанции. Начальник дистанции, инженер, вылезшими из орбит глазами осмотрел англичан и прошептал: - "скорее, скорее", - я вырвался из рук монгол, выбросился из окна, - там остались мои дети и жена, - скорее, скорее, идемте, - помогите - в этот миг поезд тронулся, скрежетнул сталями блиндажей. Одинокая какая-то пуля в этом миг ударилась в окно обсервешэн-кар, разбила стекло, пропела. Англичане повалились на пол, прижались к ковру. Третий, философ от бухгалтерии, крикнул визгливо:
- Полный, полный ход! вперед, все пары, эй, кто там, скорее!
Над англичанами стоял начальник дистанции, человек с лицом якута, - человек шептал:
- Скорее, скорее, - там остались женщина и дети, идемте!
- Полный, все пары вперед! - завизжал, завыл в свирепой злости, рожденной трусостью, философ бухгалтерии, - и замолк, прижавшись к ковру, спрятав голову.
Глава последняя
…Степь в ночи - черна, беспредельна, луна над степью идет мертвецом, там в высотах та луна, которая, на глаз европейца, предуказывается философией бытия Азии. Европейцу степь - пустыня, - монголу степь - родина. Тогда, той ночью, когда монгол Ада-Бекир оставил на Хингане поезд, всю ночь мчал на коне Ада-Бекир.
За горами была степь стремительных гонок, - были широкий простор степи, ушедшей во мрак, льдышка луны в небесах, сигналы звезд, - были - храп коня, запах пота коня, ветер стремления, повода в руках - видна была опущенная голова коня, прижатые уши коня, грива коня, летящая по ветру, - а в человеке на коне были: - огромное сердце и ветер. - И сердце, и мысли, сквозь мрак ночи, сквозь тысячи километров степи - видели - и дни Тамерлана, дни свобод и величия Монголии, и дни беспредельного будущего, и дни крови, и дни горечи, и дни радости, - видели степь, полыхающую кострами восстания, слышали топот всадников во мраке, скрип повозок, - и чуяли, чуяли кровь братства, смерти за братство, за верность, за долг, за свободу, чуяли радость и мужество братства, связанные свободой и кровью.
Кони мчали до хрипоты: тогда всадники меняли коней и мчали дальше, не изменяя своей воле, в огромном сердце, где виделись стоны, вопли, плачи и крики - крики радостей, побед, крики скрипов обозов, и конского топота, и гика толпы… В тот час, когда над степью едва-едва стало светлеть небо и рассыпались звезды, когда в степи стало еще темнее, как всегда за час до рассвета, - всадники примчали в степной умет. Там в балке стояло несколько глиняных изб, где жили оседлые монголы, - а вокруг изб расставились юрты - прикочевавших сюда из степи. В этом умете никто не спал этой ночью, но огней в умете не было. Собаки задолго до того, как стали слышны шумы умета, воем своим рассказали о нем. Всадники встретили путников, далеко выехав навстречу в степь. И топот коней заглушил тогда сердце и мысли - подлинным топотом восстания, подлинным гиком восставших. Люди собрались в глиняной избе. В избе было очень тесно, люди сидели на канах, стояли на полу, стояли у дверей наруже. В избе было очень молчаливо и тихо, как и должно быть, когда говорить, в сущности, не о чем.
И разговоры - коротки.
- Теперь или - никогда -
- Сейчас же все на коней, и в степь, по улаинам, хошунам, аулам, уметам, - вся степь на коней -
…В глиняной степной избе, - тихо, не многоречиво, молчаливо.
Солнце еще не встает над степью, еще лиловая ночь.
Безмолвствует крепость гуна. У ворот крепости спят часовые. Тогда к воротам подъезжают всадники. У ворот стонут люди, - "ты - монгол, и ты - предатель?" - и на колу у ворот возникает человеческая голова - на колу. - "Труп - собакам, на дорогу, где поедут англичане, - пусть смотрят англичане". - И еще подъезжают всадники. Ворота крепости уже отперты. Всадники едут в крепость. Гун ожидает в своих покоях, там, где разостланы шкуры леопарда. Гун совсем не похож на выжженные солнцем камни пустыни. Гун стоит прямо и смотрит орлино - на этих, вошедших, восставших.
- Садитесь, - говорит гун, - и садится сам, совсем не на леопардьи шкуры, а по-просту на землю пола, подобрав под себя ноги. Люди садятся вокруг него, так же на полу, так же подобрав под себя ноги, опустив руки.
- Закурим, - говорит гун, - и закуривает длинную тонкую трубку, старенькую, выложенную серебром, не спеша. Люди также закуривают. Слуга приносит и ставит посреди круга, образованного людьми, глиняный чан с горящими углями.
- А англичане? - спрашивает гун.
- Ты - старый, гун, - ты умный и хитрый. Было время, когда ты с китайцами правил против нас. Ты знаешь, - на колу около твоей крепости уже сидят головы предателей, - это мы говорим тебе.
- Хорошо, - говорит гун. - Но у англичан есть пушки.
- Да, - отвечают гуну. - Но у нас есть право и степь. У нас есть священный обычай гостеприимства. Ты встретишь англичан и примешь их. А они поймут, что значит человеческая голова на колу. Наш выбор не велик. Ты сказал об англичанах в Китае.
- Хорошо - говорит гун. - Ты Ада-Бекир, - ты поднял восстание? Ты приехал с англичанами, - ты и примешь англичан, - ты и проводишь их. А сейчас я хочу спать. И вы ложитесь спать.
…Конь храпит под всадником. Ночь. Скоро будет рассвет. Всадник сросся с конем. В ночи и во мраке, в степи - через мрак и степь - всадник видит шумы восстания, скрип повозок, крики и топоты всадников… Над степью в огромных далях горят костры вех, дымят вехи, отдаленные слышатся вой собак… и - безмолвная тишина в степи, извечная. Конь храпит под всадником.
Огромное солнце поднимается над степью. Все члены всадника онемели от беспрерывной скачки, храпит конь. Солнце поднимается красное, круглое, громадное, - и всаднику понятно, что для него, для монгола, - у этого монгольского солнца - большое и доброе сердце.
- в этот час в китайском городе на бобовом заводе - бамбуковыми палками надсмотрщики будят на работу - китайцев, спавших на бобовых матах… В храме, кинув копейку в ящик чортообразному богу, молельщики дубасят в гонг, чтобы чортоподобный бог услыхал их молитву. Над муравейником улицы еще не возникли шумы дня и из переулков течет удушливый запах опиума.
Токио,
Тансумачи
май 1926.
Повесть о ключах и глине
"Здесь из-под земли выбивался студеный ключ."
Вс. Иванов
…Это арабская песня:
Мастер, осторожней касайся глины,
когда ты лепишь из нее сосуд, -
быть может, эта глина есть прах возлюбленной, любимой когда-то:
так осторожней касайся глины своими теперешними руками.
В Палестине, в Сирии, на берегу Средиземного моря совершенно особенно, как нигде в мире, гребут арабы. Их восемь человек, они в чалмах, они в широчайших шароварах, раздувающихся на ветру, они босоноги, и только подошвы их охраняются от жара земли библейскими сандалиями, привязанными к ноге ремнями. Их ноги загорели так же, как лица и руки. Арабы красивы, сильны, гибки, похожи на птиц. На корме каика, там, где на коврах сидят европейцы, раскинут над головами европейцев белый шатер, - но арабы под солнцем. У каждого араба по одному веслу; каик громоздок, широкобортен, похожий на шаланду; - и восемь арабов, все сразу, закидывая весла в воду, взлетают на одной ноге над банкой {скамейкой}; другую ногу они сгибают в колене, шаровары раздуваются ветром, шаланду качают зеленые волны, вместе с шаландой и ветром качаются арабы; тяжестью своих тел арабы выгребают весла, - той ногой, которая была в воздухе, они опираются о борт шаланды, отталкиваются ею и вновь взлетают на воздух, над банкой, над волнами. И, взлетая в воздух, красавцы, похожие на птиц, все сразу они - нет, не поют, а всклекотывают на своем гортанном языке совсем так же, как птицы, разбуженные в ночи:
Мы мужчины, молодцы! Мы мужчины, молодцы!
Боже мой, путь еще не кончен: - путь еще далек -
это всклекотывают они к тому, чтобы ободрить свой труд в зное и море, в бирюзе волн, - это всклекотывают они потому, что по истине "путь еще не кончен" - потому - что они же поют - в пустыне, в ночи, под пальмами и звездами, отдыхая около своих белых мазанок, или около верблюда, или около оаза - поют о мастере, который должен быть осторожен с глиной, ибо и глина есть память любви и лет.