Большие Поляны - Иван Слободчиков


Содержание:

  • Глава первая 1

  • Глава вторая 6

  • Глава третья 13

  • Глава четвертая 17

  • Глава пятая 23

  • Глава шестая 27

  • Глава седьмая 33

  • Глава восьмая 37

  • Глава девятая 39

  • Глава десятая 46

  • Глава одиннадцатая 52

  • Глава двенадцатая 55

  • Глава тринадцатая 59

  • Глава четырнадцатая 62

Большие Поляны

События в романе "Большие Поляны" развертываются накануне исторического мартовского (1965 г.) Пленума ЦК КПСС и подтверждают жизненную верность и необходимость принятых партией решений. Писатель показывает, как под влиянием исторических событий меняются люди, их отношение к труду, повышается чувство коллективизма.

Глава первая

1

Всю первую половину июля дни были теплыми, солнечными, а по ночам шли дожди - с грозами, с гулкими раскатами грома. Хлеба отцветали, наливались, колосья тяжелели, клонились к земле. Приближалась вершина лета, начало страдных работ.

В эти дни Уфимцев не слезал с мотоцикла, носился по полям и перелескам, случалось, ночевал в травяных балаганах у сенокосчиков, а то проскакивал в глубь Коневских лесов, где на вольных пастбищах пасли скот.

День ото дня подымалась рожь, закрывая собой полнеба, колыхались под ветром поля пшеницы, голубели овсы. Иногда Уфимцев забирался в середину поля, брал прохладные колосья в пригоршни. Или садился под кустом калины у широкого моря гречихи, слушал бой перепелов.

В такие минуты крутая волна радости захлестывала его, кружила голову. Но от других он старался скрыть эту радость: при встречах с людьми беспричинно хмурил белесые брови, говорил глухим грубоватым голосом, давая понять, что радоваться пока нечему. И лишь оставаясь один, давал волю чувствам - нынешний урожай должен изменить дела в колхозе "Большие Поляны".

Утро застало Уфимцева дома. Вчера он ездил на станцию, отправлял жену с детьми в город к теще на время летних каникул, вернулся домой поздно, спал плохо - было жарко, душно, в голову лезли мысли о сенокосе, которому все-таки мешают дожди, о надвигающейся уборке хлеба и нехватке техники, о деньгах для авансирования колхозников.

Встал он рано, до солнца, торопливо оделся, вышел во двор. От земли несло сыростью, темнели мокрые плетни и недвижные кусты черемухи, блестела лужица у ворот, вокруг нее прыгали, нещадно треща, воробьи.

Он обернулся на стук: возле навеса у поленницы дров стояла хозяйка квартиры тетя Маша.

- Ты куда в такую рань? - спросила она, роясь в дровах, выбирая поленья посуше. - Дождись, оладьев напеку. Успеешь, намнешь холку-то, день долгой.

Голос у тети Маши натужный, с хрипотцой. Она в больших галошах на босу ногу, в старенькой наспех надетой юбке.

- Спасибо, - ответил Уфимцев, проходя под навес к мотоциклу. - В другой раз как-нибудь.

- Что так? - удивилась тетя Маша. - Аль на брюхо осерчал?

- В лесничество надо пораньше успеть, - нехотя проговорил он.

- А-а! Сполняешь наказ своей жёнки? Тогда езжай, поспешай.

Она прошла к дому с большой ношей дров, выпятив тощий живот, отчаянно шлепая галошами.

- Давай сполняй! - крикнула она уже с крыльца и вошла в дом.

Уфимцев поморщился от досады: оказывается, знает о его вчерашней размолвке с женой.

Он вывел мотоцикл за ворота, поехал серединой улицы, разбрызгивая грязь. Улица была длинной, одна на все село, и в эту раннюю пору выглядела безлюдной. Раскисшая от дождя земля рябила частыми отпечатками раздвоенных копыт - по улице недавно прошло стадо.

Уфимцев проехал мимо большого, на четыре окна, дома, где помещалось правление колхоза, мимо потемневшего от времени, обшитого тесом клуба и, перескочив ложок, выехал к старому, знакомому с детства пятистеннику с белыми ставнями. Здесь он родился и прожил до призыва в армию на действительную службу. Сейчас тут жил его старший брат Максим. Уфимцев пристально вглядывался в окна - не увидит ли мать, но окна были пустые. Он мысленно поругал себя, что за делами так и не удосужился навестить ее. Выехав за ворота поскотины, он прибавил газу, думая выскочить с разгона на Кривой увал, пересекавший дорогу и нависавший обрывом над рекой, но на полпути застрял, слез с мотоцикла и поволок его по грязи в гору. Взобравшись на вершину, остановился перевести дух.

Отсюда, с увала, было широко и далеко видно: и оранжевое, еще неяркое солнце, катившееся по степи; и село возле пруда, с тополиными садками, с разноцветными крышами; и река Санара, упрятанная в тальники, петляющая по полям колхоза от самых Коневских лесов; и леса эти, синими уступами уходящие к горизонту, сливающиеся с небом на западе; и у кромки леса сиреневые дымки из труб деревни Шалаши - второй бригады колхоза; и поля, поля по обе стороны Санары, желтое море хлебов, изрезанное лесными гривками.

Когда-то, по рассказам стариков, село Большие Поляны, давшее свое имя колхозу, находилось в окружении дремучих лесов. Теперь вблизи него остались редкие осиновые перелески да заросшие березнячком овраги. И чтобы достать леса на застройку, надо ехать в лесничество, за два десятка километров от села.

Уфимцев обтер травой заляпанный грязью мотоцикл, завел его и поехал правой обочиной дороги, по росшему тут конотопу, между двух стен ржи, на колосьях которой вспыхивали голубыми огоньками еще непросохшие капли дождя. Дальше дорога шла под уклон, было легче и суше.

Но не проехал и трех километров, как невдалеке от дороги у неглубокого овражка увидел бревна и около них шесть большеполянских мужиков. Тут же стояли мотоцикл и две лошади - одна запряженная в ходок, другая - в хомуте и седелке привязанная к телеге.

"Ток начали строить", - догадался Уфимцев.

Как ни спешил он попасть в лесничество пораньше, тут не удержался, подвернул к току.

2

Подле ходка курил, поставив ногу на подножку, высокий, круглолицый Кобельков, бригадир первой бригады; он в длинной шинели, которую донашивал после демобилизации из армии. Рядом с Кобельковым навалился на облучок светлоусый Герасим Семечкин, бригадир строительной бригады - узкоплечий дядька уже не первой молодости, но страшный модник: зимой и летом носил шляпу, не выходил на работу без галстука. Вот и сейчас на нем соломенный брыль, черная рубаха и белый галстук.

Уфимцев заметил и брата Максима. Тот сидел на бревне, повернув непокрытую, начинающую лысеть голову к плотнику Микешину - председателю ревизионной комиссии колхоза - и о чем-то с увлечением говорил. Микешин бессменно находился на должностях плотника и председателя ревкомиссии, и Уфимцев с малых лет так и запомнил его то с топором в руках, то со счетами под мышкой.

Поставив мотоцикл, Уфимцев подошел к колхозникам, поздоровался.

- Видал, Егор Арсентьевич, - хохотнул Кобельков и оттолкнулся от ходка. - Не дают нам нынче спать колхозники, вперед начальства подымаются. Как петухи!

- А то! - отозвался Максим, вставая с бревна; он покрутился на одной ноге, натянул кепку на голову. - Нынче день год кормит. Проспишь - шиш получишь.

- Вот-вот! - смеялся Кобельков, показывая зажатой в руке папироской на прихрамывающего Максима, шедшего к распряженной лошади. - Все он, твой братан! На свету́ ко мне примчал, умыться не дал, все в ставень колотил.

Уфимцев посмотрел на брата, снимавшего хомут с лошади. Он знал характер Максима. Отцовский был у него характер, такой же беспокойный, вспыльчивый, крикливый. И внешне он походил на отца, первого председателя колхоза "Большие Поляны", - темноглазый, черноусый.

Егор Уфимцев не походил ни на брата, ни на сестер, - все они были чернявые, невысокие, а он - большой, русоголовый, в мать. "Ты последушек у меня, - говаривала Евдокия Ивановна. - И не думала, не гадала, на сороковом году родила. Как раз в тот год в колхоз взошли".

- Спать подолгу нам никак нельзя, - степенно проговорил Семечкин, вытаскивая рулетку из брезентовой сумки. - Строитель - народ понимающий. Он ответственность свою завсегда сознает.

Семечкин махнул рукой одному из плотников, подал конец рулетки, и они начали разметку. Кобельков пошел было за ними, но Уфимцев остановил его.

- Ты вот что, бригадир, подбрось-ка завтра сюда людей с лопатами, пусть дерн снимут. Чтобы ток был как ток, - он тряхнул сжатым кулаком, давая понять, каким ему хочется видеть ток.

- Слушаюсь, - подтянулся Кобельков. - А если цементом залить, как у центральных амбаров?

- Цементом? Где же его взять? - ответил Уфимцев. - А ты полей ток водой да каток привези, прикатай как следует, вот тебе и цемент.

- Будет сделано, - ответил Кобельков.

Уфимцев с удовольствием смотрел на Кобелькова: нравился ему молодой бригадир своей исполнительностью, солдатской готовностью.

- А ехать все же сюда тебе не следовало, - помолчав, заметил он ему. - Дал бы чертеж Семечкину, и пусть работает, на то и бригадир по строительству. Что, у тебя других дел нет?

Кобельков смущенно пожал плечами, не найдясь с ответом. Он подождал, что еще скажет председатель, но тот отошел к Микешину, точившему топор бруском.

- Зря ты его так, - не удержался Микешин. - Парень старается, лучше некуда. Вчера вот сказали, а он уж и бревен навозил. И вообще...

- Ладно, Василий Степанович, - улыбнулся Уфимцев, усаживаясь рядом с ним и глядя вслед Кобелькову, пошедшему к Семечкину, - учту. Бригадир он толковый, да не всегда организованный.

- Хлеба-то ноне какие, Егор, - перевел разговор Микешин. - Баские хлеба. Давно таких не было. Даст бог, управимся вовремя, будет чего в сусеки сыпать.

Уфимцев судорожно вздохнул, подумав о наступающей на пятки страде. Если бы комбайнов побольше, тогда другое дело. Когда уберешь при такой нагрузке? Хорошо, если погода не подведет.

- Вот так же в тридцать четвертом году, - продолжал Микешин, - как раз тридцать годов назад - хорошо помню! - был такой же вот урожай. Хлеба было-о! Горы! По восемь кило на трудодень давали. Возили его по домам и днем, и ночью, все кладовки, все чуланы засыпали. Которые даже отказались от зерна - ссыпать было некуда!

- Нынче тоже получим не меньше, - вмешался в разговор подошедший Максим. - Вчера Векшин сказывал: велел подклети чинить, лари готовить у кого нет.

- Векшин? - насторожившись, спросил брата Уфимцев. - Векшин тебе обещал по восемь килограммов?

- Зачем мне? Не один я там был, всем говорил... Если уж нынче не взять по восемь кило от такого урожая, то...

И он безнадежно махнул рукой.

- Не может быть, - заволновался Уфимцев, - ты что-то напутал, Максим. Не мог Векшин по восемь кило обещать.

- А ты что, против? Значит, хошь, как в прошлом году, хлеб в казну, а колхознику охвостья?

- Подожди...

- Хватит! Ждал уж! - Максим сдернул кепку с головы, закрутился в ярости на здоровой ноге. - А ты меня жданками не корми, ты мне хлеба давай.

Уфимцев с беспокойством смотрел на брата. Он хотел его одернуть за такие слова - "отсталый элемент!", - но постеснялся. Нет, не потому, что старший брат. Максим считался лучшим работником в артели. И жена работала, и незамужняя дочь. Особенно в нынешний, урожайный год Максим ломил, как вол, несмотря на свою простреленную в войну ногу. Он и сыновей-учеников послал пастухами на ферму. Свыше тысячи трудодней их семья имела на счету. Как его ругать за желание получить побольше за работу?

"А все Векшин, он намутил... Вот тебе и зампред колхоза!"

- Огороды урезали, скота держать сократили, хлеб уродился - и того жалеют дать, - надрывался Максим, поглядывая на Микешина, ища у того поддержки.

Микешин молчал, не вмешиваясь в перебранку братьев.

- Куда тебе столько хлеба? - спросил миролюбиво брата Уфимцев. - Ведь не съешь весь.

- Не беспокойся, - сверкнул глазами Максим, - лишков не будет. А будут - так рынок большой, все уйдет. Деньги в хозяйстве вот как нужны!

- Ты же не без денег, каждый месяц аванс получаешь... И без хлеба не останешься, слышишь? Дадим столько, что весь год будешь блины из сеянки есть. Вон Юрка Сараскин на мельнице уже вальцы ставит, сита новые купил... По два килограмма на трудодень хватит?

Максим живо обернулся:

- Это из такого урожая да по два кило? А остальной хлеб куда?

- Как куда? Государству, что полагается. На семена. А что останется - на фураж скоту.

Подошли Кобельков с Семечкиным, закончившие разметку, остановились, закурили.

- А много мы от скота пользы имеем? - не сдавался Максим.

- Все ему мало, - засмеялся Кобельков. - Одних шкур я весной на тысячу рублей сдал. Это тебе не деньги?

- Во-во! - обрадовался Максим. - Только и доходу, что шкура от дохлой скотины. А больше ничего...

- Пойми, - сказал Уфимцев, - потому и дохода от животноводства нет, что на одних грубых кормах скот держим. Да и тех не досыта. Откуда же продуктивности быть?

- Это верно, скоту хлебушко тоже нужон, - отозвался Микешин, до сих пор сидевший молча. - Без кусочка хлебца какая хозяйка корову доит? Она ей и очистки, и отрубцов горстку, вот и с молочком...

- Мой дед, - вмешался Семечкин, - так бывало говорил со своей старорежимной точки зрения: соломой коня кормить - за соломой на гумно ездить, сеном кормить - за сеном в поле ездить, овсом кормить - в гости ездить.

- Точно! - крикнул Кобельков, хлопнув Семечкина по спине, да так, что тот покачнулся и, недовольно поморщившись, поправил свой белый галстук.

Уфимцеву очень хотелось убедить брата, рассказать ему, как он ошибается, видя свое благополучие лишь в зерне на трудодни.

- Вот ты говоришь: мал аванс, - обратился он к нему. - И я говорю: мал, надо переходить на денежную оплату. А где взять денег? От того же животноводства! Будут корма - будет у нас и мясо, и масло, и шерсть, значит, будут и деньги колхозникам. Да не по пятьдесят копеек, а, может, по пять рублей. Гарантированных!

Максим снова безнадежно махнул рукой:

- Знаем... Слыхал.

Микешин посмотрел на братьев - на встревоженного Егора, на злого, нахмуренного Максима, - и решил их примирить.

- Послушай, Максим Арсентьевич, - начал он, - и вы слушайте. Хочу я вам одну сказку рассказать. Было, говорят, у мужика трое сыновьев. Ну, дело к старости, приболел он, сам работать не может, позвал их к себе и говорит: "Вот, детки мои милые, даю я каждому из вас по возу зерна, начинайте самостоятельную жизнь. Только чур - через год вернуть мне это зерно полностью". Хорошо. Послушались сыновья отца, взяли по возу зерна, начали самостоятельную жизнь. Долго ли, коротко ли время шло - проходит год, вызывает отец первого сына, спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, его на муку смолол, лепешки пек да с маслом ел, больно вкусные были лепешки! И все съел? - спрашивает отец. Нет, говорит, маненько еще осталось... Ладно. Вызывает он второго сына, спрашивает: а у тебя где зерно? Посеял, отвечает, урожая жду, уродится - верну долг, не беспокойся. Вызывает он третьего сына, опять спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, полвоза зерна продал да поросят купил, остатным зерном их кормил. А после свиней продал, три воза зерна купил. И тебе привез, за воротами стоит.

- Слыхал, Максим Арсентьевич, - запылал Кобельков. - Не дурак у мужика третий сынок был. Знал, откуда доходы бывают.

- Давайте, начинайте, - нехотя, сквозь зубы, проговорил Максим. - Хозяева!..

Он повернулся, взял лопату и пошел. Уфимцев смотрел ему вслед. Вся ссутулившаяся фигура Максима - в старом заношенном пиджаке, в лоснящихся на заду брюках и в широких кирзовых сапогах - выражала обиду.

Уфимцеву жалко стало брата, жалко и обидно, что тот не захотел понять его.

"Но нет, каков Векшин!" - снова подумал Уфимцев.

Он поднялся с бревна, скупо кивнул колхозникам, сказав: "Пока", торопливо завел мотоцикл. Подъехав к дороге, остановился на миг, посмотрел в сторону посветлевшего, ставшего близким леса, потом в сторону села, скрытого пригорком, и решительно повернул назад.

"Успею, завтра съезжу, - успокоил он себя. - А сейчас - разыскать Векшина..."

3

А в лесничество следовало ему попасть непременно сегодня. Не зря тетя Маша бросала эти прозрачные намеки насчет наказов жены. Вчера, перед отъездом на станцию, у них с Аней произошел неприятный для него разговор.

Еще прошлым летом они стали поговаривать о строительстве дома - в селе недоставало квартир. Жить у тети Маши было тесно, неудобно, хотя она и отдала им чистую половину, а сама с дядей Павлом ютилась в передней.

Зимой Уфимцев купил в лесничестве сруб и по санному пути перевез его в село. Сруб стоял в нижнем конце улицы, около пруда. Место нравилось Уфимцеву, и он представлял, как со временем они обживут усадьбу, посадят тополя, черемуху и будут вечерами пить в садочке чай всей семьей.

С приходом весны надлежало ставить сруб на фундамент, крыть крышу, стелить полы, чтобы к зиме перебраться в свой дом. Но за делами да заботами у него так и не нашлось времени подыскать какую-нибудь бродячую артель плотников; поручить это дело колхозной строительной бригаде он постеснялся, да и занята была она неотложными работами. И вот прошла половина лета, а сруб по-прежнему стоял, ждал хозяина. Уже стали темнеть бревна от дождя и солнца, а полянку у сруба, где виделся сад, облюбовали гуси с табунками голенастых выводков.

Вот этот сруб и стал предметом их разговора.

Уже подошла к окнам машина, дети выбежали во двор, и Уфимцев, подхватив чемоданы, направился к двери, когда его остановила Аня.

- Подожди, Георгий. Скажи, лето проходит, а ты о срубе, похоже, забыл?

- Не забыл, времени нет. Ты же видишь, занят...

- Брось отговорки! У тебя нет времени только для семьи... Ты сюда на заработки приехал? Временно?

- Зачем ты так! - обиделся Уфимцев и опустил чемоданы на пол.

- Тогда строй дом, нечего на занятость ссылаться. Хватит с меня жить по чужим квартирам. Ты даже не замечаешь, что дети становятся большими, Маринка в третий класс перешла, Игорьку нынче в школу, - им место надо, уроки учить. А тут еще я со своими тетрадками. Как нам разместиться?

Уфимцев понимал, что жена права. В самом деле, не век же жить у тети Маши.

- Плотников скоро не найдешь... Фу, черт! - выругался он. - Раньше шабашники стаями ходили, а теперь - вымерли, что ли, как мамонты?

- Захочешь - найдешь, - возразила жена. - Сегодня встретила лесничего, его сын в нашей школе учится. Так он говорит: что же ваш муж ко мне не обратится, я бы дал плотников.

- Лесничий? - изумился Уфимцев.

- А что? - Жена подняла голову, взглянула на изменившегося в лице мужа. - Он - не тот человек?

Дальше