- Да ты знаешь, какие у него плотники? Это же бывшие наши колхозники из Шалашей!
- Ну и что?
- Как что? Они в тяжелое время удрали из колхоза, а теперь я к ним на поклон пойду? Дескать, выручайте, помогите... Никогда этого не будет!
- Ну и живи в этой горнице, - озлилась жена, - а я больше не могу. Уеду вот к маме и останусь там с ребятами на зиму, а ты как хочешь.
Она отвернулась к окну, прижала рукав кофточки к глазам.
- Ну что ты, Аня! - Он подошел, обнял ее, прижал к себе. - Разве я не хочу, чтобы всем нам было лучше? Но нельзя мне этих летунов брать.
- Свою бригаду плотников трогать нельзя, со стороны нанять нельзя, так что же тогда можно? - Она отстранилась от него, встала, поправила волосы. - Хороший человек вошел в наше положение, предложил помощь, а ты...
Уфимцев в отчаянии поморщился, - не знает она, на что толкает его! Лесничий неспроста предложил своих плотников. У них дома остались в Шалашах, по сей день стоят заколоченными, наводя тоску. Так все дело в них. По весне хозяева домов просили разрешения продать их в степь на слом. Уфимцев отказал. Он сказал этим бывшим колхозникам: "Дома ваши, не возражаю, но ломать их, разрушать улицу, не дам. Возвращайтесь и живите, работы в колхозе всем хватит. Ведь почти все шалашовские вернулись домой: и Семечкины и Юшков, и Тулуповы... Или продаете дома колхозу по страховой оценке, иначе их, как бесхозные, сельсовет заберет". Не согласились. Пошумели, покричали и ушли. Особенно надрывался бородач Кобельков - дальний родственник здешнего бригадира. Он кричал: "На мой дом заришься? Не жить тебе в нем, задавит!"
И вот к ним, к этим беглецам, надо теперь ехать, просить их, кланяться.
- Не могу я этих плотников взять, Аня! - повторил Уфимцев. - Нельзя мне с ними дела иметь, стыда перед людьми не оберешься!
- Попроси других, - посоветовала жена. - Съезди к лесничему, поговори, он хороший человек, не откажет... Пойми и ты меня, Георгий, - она подошла, взяла его за борта пиджака, притянула к себе, - ведь третий скоро появится. Надо нам свой угол.
- Ладно, Аня, - согласился Уфимцев. - Поеду... Постараюсь, чтобы к твоему приезду сруб был на фундаменте.
4
Векшина он дома не застал. Жена его - толстая неопрятная женщина, с заплывшими от сна глазами, - выйдя на крыльцо, сказала, что уехал в Репьевку, в сельсовет на совещание.
Уфимцев выругался с досады и помчался, распугивая кур, по дороге в Репьевку.
Выскочив за село и увидев свой сруб, сиротливо стоящий на голой полянке, испятнанной серо-зеленым гусиным пометом, он неожиданно свернул к нему, объехал вокруг.
В тени сруба лежали телята. Они неохотно поднялись, потревоженные стуком мотоцикла, сладко потянулись, выгнув ребристые спины, подняв хвосты, и сонно уставились на Уфимцева.
Он слез с мотоцикла, заглянул вовнутрь сруба через проем будущих дверей. Нижний венец, лежащий углами на каменных плитках, посинел, покрылся серой плесенью. И весь сруб стал каким-то старым, темным, со свернувшимся в трубку лубом на небрежно очищенных от коры бревнах.
Уфимцев судорожно вздохнул, сел на порог, огляделся. Перед ним от неслышного ветра рябила вода в пруду, плавали цепочки гусиных выводков. Невдалеке от берега по колени в воде стояла рыжая лошадь; она изредка взмахивала хвостом, била себя головой по бокам, отбиваясь от слепней, и при этом нещадно гремела подвешенным к шее боталом. На том берегу, за невысокими кустами ивняка, бурело поле с поспевающей пшеницей. В конце пруда, за плотиной, виднелось каменное, запыленное бусом здание мельницы; по плотине шагали, уходя в степь, телефонные столбы.
Ничто не изменилось здесь с тех пор, когда он мальчонкой играл тут с ребятами в шаровки, купался в пруду, удил с плотины пескарей, а потом, уже молодым парнем, вечерами, после работы, приходил сюда на облюбованную молодежью полянку.
Он вспомнил, как уходил по этой вот плотине на действительную службу в армию. Уходил на три года, а вернулся в село через тринадцать лет.
...Это было осенью в сорок девятом году. В тот год рано управились с хлебами, - урожай сняли так себе, лишь на обязательные поставки, а на семена уже не хватило. Да и сеяли тогда мало, четверть против нынешнего. И чем было сеять, чем было убирать, когда на весь колхоз МТС выделяла два газогенераторных трактора да латаный-перелатаный комбайн "Коммунар". Если бы не кони да не быки, да не двужильные бабы и девчата, с утра до ночи пропадавшие на полях, и этого бы не сеяли.
Провожать призывников вышло все село. Погода в тот день выдалась солнечная, теплая. Пестрая толпа неспешно катилась через поляну, бабы и девки были по-праздничному разодеты, играли гармони, слышались песни, пьяные выкрики. Какая-то бабенка, с бутылью самогона в руках, неистово плясала вприсядку среди расступившейся толпы. Вокруг бабенки носились ее подруги, такие же вдовы, как она, исходили в истошных криках, хлопали в ладоши, стучали тяжелыми ботинками по жесткой осенней земле.
Впереди всех шли стриженные под машинку парни в полуобнимку с заплаканными матерями. Шли они молча. - спокойные, трезвые.
А где-то в толпе брели их возлюбленные, с припухшими, исцелованными за последнюю ночь губами. Была там и Груня Позднина - дочка председателя колхоза. Когда выходили на плотину, Уфимцев обернулся, разыскал среди девчат свою любушку, хотел махнуть ей рукой, подозвать поближе, да постеснялся ее отца, шедшего следом за парнями.
За плотиной их ждала машина - единственная тогда полуторка в колхозе, которую для этого торжественного случая утыкали по бортам березовыми ветками.
Толпа остановилась и замолкла, когда в кузове машины, среди березок, появился председатель колхоза и поднял руку. Был Позднин тогда еще не старым, как сейчас, а крепким мужичком лет под пятьдесят, с крупными густыми усами, как у вождя на портрете, одет в выцветший китель, на котором, словно в парадный день, висели два ордена и несколько медалей. Позднин снял кепку и посмотрел на призывников пытливо, недоверчиво и опять поднял руку.
- Товарищи! - торжественно и громко начал он, когда шум притих. - Сегодня мы провожаем наших сынов, наших колхозных соколов в доблестную Советскую Армию, которая своим геройством разбила фашистского гада и уничтожила в его логове!
Кто-то громко всхлипнул, на него зашикали. Позднин снова, предупреждающе, поднял руку.
- Какой же наказ мы им дадим, граждане-колхозники? - Позднин обвел глазами толпу, в которой большинство было женщин, а из мужчин - старики да подростки. - А вот какой: служите честно, как служили ваши отцы и деды Советской власти, добивайтесь высоких успехов в боевой и политической подготовке. А если придется, - тут голос председателя зазвенел, как струна на высокой ноте, - если придется воевать с международным капиталом, то разбивайте его раз и навсегда, до полной победы!
И председатель погладил рукой свои ордена и медали. В толпе громко и дружно захлопали.
- Да не забывайте нас, - здесь голос председателя дрогнул, осел, - возвертайтеся обратно до своих домов, отцов-матерей. Не берите пример, как некоторые... Вы же не слепые, видите, с кем мы остаемся!
И он показал той же рукой, что гладила ордена, на прыгающих вокруг машины ребятишек, на баб, на бородатых стариков...
Не зря Позднин беспокоился, взывал к совести парней, показывал им, с кем он остается вести колхозное хозяйство. Трудоспособных в "Больших Полянах" оставалось все меньше и меньше. Уходили мужики под разными предлогами и без предлогов из колхоза, увозили семьи, заколачивали дома. Мало оставалось молодежи, особенно парней. Девки табунились, плясали, "шерочка с машерочкой", буйные польки и фокстроты или, положив друг дружке головы на плечи, чуть переставляли ноги в медленном танго. И тоже, видя, что остаются в старых девах, одна за одной исчезали из села.
Не зря Позднин беспокоился - из восьми призывников ни один не вернулся обратно.
Не вернулся в родное село и Егор Уфимцев. Отслужив в армии положенный срок, он устроился киномехаником в райцентре. Вскоре женился на молоденькой, только что окончившей институт учительнице. Через год стал директором кинотеатра, а потом инструктором райкома партии. Видимо, показал себя на работе с хорошей стороны, в пятьдесят восьмом году его послали учиться в областную партийную школу.
С большими планами возвращался он в райцентр после окончания школы, не терпелось претворить в жизнь то, чему его обучали. К тому времени Позднин ушел на пенсию, и Уфимцев с радостью согласился на предложение парткома пойти председателем родного колхоза.
Колхоз "Большие Поляны" находился в дальнем - лесном углу района, в шестидесяти километрах от райцентра Колташи и железнодорожной станции того же названия. В последние годы он не был в числе отстающих, числился где-то посередке районной сводки. И со стороны районного начальства к нему не было особых претензий: колхоз хоть и с трудом, но выполнял свои обязательства перед государством.
Дела в колхозе пошли в гору, когда приостановился отлив колхозников; из городов и разных поселков стали возвращаться беглецы, расколачивать свои дома, ремонтировать запущенные дворы и бани, ставить новые плетни вокруг огородов. Стук топоров в колхозе не прекращался несколько лет, люди торопились с утра пораньше, до колхозной работы, или вечером, после ужина, сменить слегу в стойле у коровы или прибить новую тесину на крыше. По воскресеньям, когда не было спешных колхозных работ, собирались артелью на "помочь" к кому-нибудь из новоселов, решившему перейти из отцовской завалюхи в новый дом. Весь день катали бревна, месили глину, клали печи, а вечером, после горячей работы, пили бражку или кисловатую самогонку и до полуночи пели проголосые песни.
Первый год хозяйствования Уфимцева прошел не очень удачно. Правда, колхоз выполнил план по поставкам зерна, мяса, масла, рассчитался с неотложными долгами, но колхозникам выдали только по килограмму - меньше, чем выдавали при Позднине, денег же на трудодни не осталось - все пошли в оплату банковских ссуд.
Зима оказалась непредвиденно длинной: снег выпал на полмесяца раньше обычного, а сошел лишь в конце апреля. Кормов скоту не хватило, особенно сена. Да и откуда сену быть, если лучшие сенокосные поляны были распаханы, а много ли можно набить ручными косами по лесу? Кукурузу еще весной убили заморозки, перепахать ее и посеять овес или рожь на сено поостереглись: вдруг в этом усмотрят пренебрежение к кукурузе. Так и лежала земля с редкими уцелевшими кукурузными будыльями, заросшая молочаем да осотом. И как ни метался Уфимцев в поисках кормов, в колхозе был допущен большой падеж.
Позднин, бывало, с этим бедствием боролся просто: осенью сдавал в мясозаготовки весь скот, кроме маточного поголовья и производителей. Все, что могло еще побыть в хозяйстве, удвоиться или даже утроиться в весе, - шло под нож. Позднина отмечали как передового председателя, а он, подсчитав корма, устанавливал такие нормы кормления оставшемуся поголовью, чтобы только дотянуть до весны. Тут уж было не до высокой продуктивности - о ней и речи не шло.
Год хозяйствования многому научил Уфимцева. Он понял: нельзя вести хозяйство по-старому, как оно шло при Позднине. Надо, чтобы животноводство давало доход, а тут главное дело - корма. Он отказался сеять кукурузу, - она, как показала практика, не росла тут, вымерзала. Вместо кукурузы посеяли подсолнух на силос, он хорошо растет в здешних местах и не боится заморозков. Кроме подсолнуха Уфимцев посеял на сено пятьдесят гектаров овса - овес на сено разрешалось сеять.
Но успех дела, даже при достатке грубых кормов, решал зернофураж. Он - всему голова!
Вот почему радовался Уфимцев нынешнему урожаю. И вот почему тревожило сообщение о том, как его заместитель Векшин обещает колхозникам поделить хлеб.
5
От сруба Уфимцев проехал к правлению колхоза.
Как и утром, улица была пуста, безлюдна - сенокос! - лишь на ступеньках крыльца правления сидели двое: муж и жена Лыткины.
До последнего времени Лыткин пас овец на Дальней заимке, Дашка, жена его, работала в огородном звене, но с началом сенокоса бросила звено, перебралась на заимку к мужу. Оставив овец на подпаска, мальчишку тринадцати лет, их племянника, Лыткины пошли по оврагам, межам и перелескам косить траву, сушить ее на взлобках, ставить копешки.
Векшин нарочно ездил на заимку, чтобы вернуть Дашку в звено, - она не послушалась. Вызывали в правление Лыткина, предупреждали об ответственности за овец, однако и это ни к чему не привело.
Тогда правление решило: накошенное сено изъять, обоих снять с работы и вынести на собрание вопрос об исключении их из колхоза.
Когда мотоцикл Уфимцева ткнулся в стену дома и, чихнув, замолк, Лыткины торопливо встали, но Уфимцев прошел мимо, не взглянув.
В правлении стояла тишина, лишь пощелкивала на счетах бухгалтер Стенникова - седеющая женщина с гладко причесанными волосами, собранными на затылке в небольшой узелок; она молча кивнула на приветствие вошедшего Уфимцева и продолжала работать, дав понять, что сейчас освободится. Уфимцев присел и тут же обернулся на стук: в комнату входили Лыткины.
- Ну что еще? - недовольно спросил Уфимцев, глядя через плечо на Дашкины ноги, обутые в стоптанные ботинки; потом перевел взгляд на застиранную юбку, на тесную старенькую кофту. "Нарочно так вырядилась", - с неприязнью подумал он.
Знал он Дашку с тех пор, как вместе в школу пошли, в одном классе сидели. Еще тогда она была ералашной девчонкой - задирой, крикуньей, но могла прикинуться и тихоней, поябедничать на подруг. После, уже будучи взрослой, пробыла два сезона на лесозаготовках, привезла оттуда худую славу. Оттого, наверно, долго сидела в девках - никто не брал замуж, и неожиданно для всех вышла за Афанасия Лыткина - по-деревенски за Афоню Тю́тю - смирного, недалекого парня.
- Чего еще, спрашиваю? - повторил Уфимцев. - Вам вчера все было разъяснено и рассказано. Нечего ходить за мной!
- Так ведь... Люди вы, или кто? - с надрывом в голосе крикнула Дашка, округлив глаза. - Где же у вас справедливость? Косили, косили, старались и - на тебе! - без сена осталися.
- Не надо было косить, - ответил Уфимцев.
- Так ведь все косят, все село! Господи! - всплеснула руками Дашка, отчего платок у нее развязался, сполз с головы на плечи. - Люди уже по сорок копен поставили, а мы каких-то три дня покосили и...
Дашка громко всхлипнула, высморкалась в подол, задрав юбку, нисколько не стесняясь Уфимцева.
- Люди косят после работы, - ответил Уфимцев, отворачиваясь от нее. - Косили бы и вы так, кто бы возражал? А то бросили работу... Кто за тебя будет картошку полоть?
- Прополю, ей-богу, прополю, все успею, только сено возверни, - оживилась Дашка и даже заулыбалась. - Вот они, руки-то, все сделают. Ты посмотри на мои ладошки. Егор, посмотри, как следовает, сколько они работы переробили. Они не то сделают. Вот они! Смотри!
Дашка тыкала в лицо Уфимцеву свои руки, - ладони были большие, желтые, с въевшейся в трещины землей, бугристые от мозолей и какие-то плоские, как доски. Уфимцеву стало не по себе от вида рук Дашки, проснулась жалость к ней, к безответному Афоне. Но он тут же подавил эту жалость, оттолкнул руки Дашки.
- Перестань, Дарья! Не я решал, правленье.
Но от Дашки не ускользнуло замешательство председателя, когда он смотрел на ее руки.
- Ты на мои ладошки погляди, Егор, - опять начала она. - Посмотри, что от них осталось на колхозной-то работе. А тебе сена жалко... Добро бы колхозного, а то сами накосили, сколько маялись, из оврагов на себе таскали. А ты чего молчишь? - набросилась Дашка на Афоню, безучастно стоявшего у стены. - Проси, ведь родня он тебе, должен посочувствовать.
Уфимцев вдруг вспомнил: и верно - Афоня приходится ему дальним родственником по матери. "Ну и Дашка!" - поморщился он. Но не подал вида, что слышал ее.
- Егорий Арсентьевич, - затянул Афоня, поглядывая на жену. - Взойди, как говорится, в положение...
- Ну, что ты будешь с ними делать? - с горечью спросил Уфимцев и повернулся к Афоне. - Не в сене дело! Вопрос стоит об исключении вас с Дарьей из колхоза.
- Зря говоришь, Егор, - остановила его Дашка. - Из колхоза нас исключать нельзя. Мы что - враги какие? Вот с этаких пор, - она показала на метр от пола, - в колхозе буровили, как же ты нас исключишь? Тут все наше, как отымать его будешь?
- Это, как говорится, - вставил Афоня, - ягненочку мать потерять, и то... Взойди в положение, Егорий Арсентьевич.
Уфимцев отвернулся от Лыткиных, посмотрел на Стенникову. Та нервно курила, стряхивала пепел в коробку из-под скрепок.
- Может, не доводить до собрания, - не то спросила, не то посоветовала она.
В комнату вбежал агроном колхоза Попов - невысокий парень, почти мальчишка, смуглый, быстроглазый, в пестрой рубашке с набитыми карманами, в узеньких брючках и голубом берете.
- Вот вы где! - крикнул он, увидев Уфимцева, бросил берет на стол и, выхватив из кармана расческу, стал причесывать свои вставшие дыбом волосы. - Я в мастерскую, я на квартиру - вот как надо! Говорят - в лесничество уехал. Ну и люди. Врут и незаметно.
Попов только теперь заметил Афоню и его жену.
- А-а! Вот вы тут чем занимаетесь! Идет укрощение строптивой Дарьи Лыткиной. Шекспир в колхозе "Большие Поляны"!
- Алеша! - с укором произнесла Стенникова. - Не надо так...
Дашка ожила, потянулась к Стенниковой, увидя в ней свою защитницу:
- Анна Ивановна, ты же секретарь партейный, помоги, будь человеком. Ну дура я, ну ошиблася, оштрафуйте, что ли, но как же работы лишать? Такое время, а ты без работы. Да разве без работы можно? Ты подумай!
- Без работы нельзя, - подал свой голос и Афоня. - Без работы, как говорится...
- А почему же тогда работу бросил? - спросил Попов.
- Как работу бросил? - уставился на него в искреннем недоумении Афоня, подняв бесцветные, выгоревшие брови. - Я сено косил.
- Вот чудак! - рассердился Попов. - Я спрашиваю, почему овец на произвол оставил?
- Так она, - завопил Афоня, - Дашка. Пойдем, говорит, сено косить, все косят...
- Хватит! - прервал его Уфимцев. Он взял со стола листок бумаги, написал на нем что-то карандашом, снова через плечо посмотрел на стоптанные ботинки Дашки и подал листок Афоне. - Идите к бригадиру, он даст работу... А там - как собрание решит.
- А сено возвернешь? - спросила с надеждой повеселевшая Дашка.
- Как и всем... В соответствии с процентным отчислением...
- Ну хоть про́центы, - обрадовалась Дашка, - и на это корова не обидится.
Она подняла с плеч платок, подвязалась им, но уже не по-старушечьи, а как молодушка - концами на затылок, подтолкнула в спину Афоню, и они ушли.
- Так ты зачем меня искал? - спросил Уфимцев Попова.
- У Сараскина в мастерской буза идет. Новый комбайн делят, - ответил Попов.
- Как делят? - удивился Уфимцев. - Он за Коноваловым закреплен. Чего его делить?
- И-и! Там Федотов с Пашкой Семечкиным такой хай подняли, чуть Сараскина не побили... Он просил, чтобы вы пришли.
"Этого еще недоставало!" - с тревогой подумал Уфимцев.