Он умел говорить, видимо, на это и рассчитывал Уфимцев, предоставляя ему слово. Колхозникам глубинных "Больших Полян" не часто приходилось встречаться с приезжим начальством, слушали они Торопова внимательно, не перебивая. Кое-кто из женщин даже заохал, сокрушенно закачал головой, когда он сказал, что в городах сегодня имеются трудности с обеспечением населения некоторыми продуктами питания.
- Не все, видимо, еще хорошо у нас в сельском хозяйстве, - говорил Торопов, - есть много нерешенных проблем, тормозящих его развитие. Безусловно, партия возьмется за их решение, сама жизнь зовет к этому... Но сегодня для нас с вами нет почетнее задачи - обеспечить, чтобы трудящиеся городов, дающие деревне машины, тракторы, одежду и обувь, были сыты, имели и доброкачественный хлеб, и мясо, и масло в достаточных количествах. И ваше сверхплановое зерно...
- Ты скажи, сколько с нас причитается? - крикнул Дмитрий Тулупов, привстав со скамьи.
- А это вам самим решать, - ответил Торопов и отошел от трибуны.
Уфимцев встал. Он обвел глазами зал, увидел брата Максима, сидевшего позади всех, тетю Соню с доярками и среди них Лидку, свою племянницу, табунок парней у окна, шалашовских мужиков, Пашку Семечкина, братьев Федотовых, плотника Микешина на передней скамье, рядом с ним Дашку Лыткину. Все они глядели на него, ждали, что скажет.
- Есть предложение, - сказал Уфимцев, - продать государству сверх установленного плана двадцать тысяч пудов зерна.
Зал охнул. Векшин, диковато закатив глаза, захохотал:
- Под метелку, значит? - спросил он громко, чтобы все слышали. - Вот это председатель! Ничего не скажешь, заботится о колхозниках.
- Мы можем продать эти двадцать тысяч пудов, - продолжал Уфимцев, не обращая внимания на слова Векшина. - Можем продать...
- Сломали нашего Егора, - сказал кто-то из женщин. И опять в зале завздыхали, заохали.
- А нам что останется? Опять одни отходы? - выкрикнул Максим.
- Зачем отходы? - возразил Уфимцев. - Зерно, определенное на трудодни, будет не тронуто. По два килограмма на трудодень, как предусмотрено планом, колхозники получат. Но я не хочу скрывать от вас, придется отказаться в этом году от создания других фондов. Одним словом, мы должны продать все, кроме семян и фонда на трудодни. Вы же слышали, что говорил Торопов.
- Ты же сам нас агитировал, что без зернофуража нельзя колхозное хозяйство вести, - встал за столом Векшин. - А теперь предлагаешь все продать, без зерна колхоз оставить. Какой же ты хозяин своим словам?
Векшин обращался не к Уфимцеву, а к сидящим в зале колхозникам. И по движению среди них, по возгласам было заметно, что его вопрос не остался без внимания, вызвал смятение.
- Разорит он нас, по миру пустит, - прогудела жена Тетеркина. - Жили без него...
- А ты бы, Анисья, помолчала, - крикнула тетя Соня. - Твой Никанор был больно хорош. Он не зорил...
Среди женщин поднялся шум, полетели взаимные упреки. Мужики молчали, не вмешиваясь в перебранку. Молчал и Тетеркин, втянув голову в плечи, поблескивая лысиной.
- Да, придется обойтись без зернофуража, - сказал Уфимцев, когда шум поутих. - Зато нынче у нас сена вдоволь, не как в прошлом году, скот голодать не будет.
- Интересно! - усмехнулся Векшин. - Очень даже интересно получается: то без зернофуража нельзя нам дальше жить, то без зернофуража хорошо проживем... Вот какой круговорот у нашего председателя!
Собрание вновь загудело, послышались возгласы: "Сено - это всем кормам корм", "Сенов нынче хватит...", "Хлеб государству". Уфимцев стоял, слушал гул собрания и не видел, как Векшин, сутулясь, опустился на стул, как Тетеркин глубже втянул голову в плечи.
Поднялся Герасим Семечкин, поправил галстук, потрогал усы.
- Разрешите слово сказать. Если так обстоит дело, если сеном хорошо запаслись, тогда о чем говорить, решать надо. Мы, строители, завсегда...
- Подожди языком молоть, - прервала его Дашка. - Людей сперва послушай, что люди скажут.
- А я не человек, что ли? - удивился Семечкин.
- Ты - правленец, - парировала Дашка. - Простые колхозники пусть скажут.
Герасим сел, обидчиво подергал шеей, словно ему стал тесен воротник рубашки.
Встал Дмитрий Тулупов. Он большой, кудлатый, как бывший большеполянский поп, и голос у него зычный, лесной, гудит, как колокол.
- Дай-ка я скажу... И вправду, что тут долго думать, граждане колхозники! В первый раз, что ли, нам хлеб сдавать. Каждый год сдаем, а с голоду ишшо не умерли. А нынче по два кило сулят дать, какого еще рожна надо?.. Вот мы с братаном пожили по городам, знаем, какая там жизня. За хлебом - беги, за картошкой - беги, за молоком - очередь. А у нас тут все есть, всего хватает. Товарищ из району правильно советует: сдать надо хлеб, пусть рабочие на здоровье едят да товаров побольше делают. А то вот ботинки до стелек износил, а других нету.
И он согнул ногу в коленке, взял в руки ступню в огромном рыжем ботинке, повернул ее, постучал согнутым пальцем по подошве, на которой зияла дыра. Кто-то из парней попросил: "А ты, дядя Митя, кальсоны еще покажи". Вокруг засмеялись. На них зашикали, замахали:
- Будя вам! Анна Ивановна сказать хочет.
И верно: Стенникова стояла, ждала, когда утихнет шум.
- Правильно говорит Дмитрий Иванович Тулупов, излишек зерна следует продать государству, от этой продажи нам прямая выгода. Я вот тут подсчитала. Если продать двадцать тысяч пудов, мы можем получить дополнительно на трудодень не меньше полутора рублей. Это, кроме аванса, товарищи! Значит, у нас в конце года будут гарантированных два рубля, да хлеба два килограмма. Когда мы с вами столько получали?.. И непонятно мне, почему некоторые противятся продаже зерна государству, польза от этой продажи несомненна.
Она посмотрела на Векшина, словно ждала от него возражений, и, не дождавшись, села.
- Ловко ты, Анна Ивановна, наши барыши подсчитала! - крикнула Тетеркина. - Ей что, - повернулась она к колхозникам, - жалованье идет, и не маленькое, проживет и без нашего хлеба. А вот как мы будем жить, ей не знобит и не чешется.
Стенникова вновь встала, лицо ее покраснело от обиды.
- К твоему сведению, я - член колхоза и работаю за трудодни, как и вое. Так что мне интересы колхоза и колхозников тоже не безразличны... И работаю я в колхозе не один год, как некоторые, а двадцать два года. Если подсчитать, то будет побольше, чем у тебя вместе с твоим мужем.
Она села, достала, нервничая, из пачки сигарету, но вспомнив, что курить на собрании нельзя, сунула ее обратно.
Женщины заволновались, стали упрекать Тетеркину:
- Зря, Анисья, зря плетешь... Анна Ивановна наш человек, она заботливая о людях.
- Анна Ивановна, - обратилась к ней тетя Соня, - не слушай ты ее, глупую. Они с Никанором завидные, все бы к себе во двор перетаскали, только волю дай, ничего не упустили бы. Жадные на чужое... А мы тебе верим!
Гнев тети Сони Уфимцев воспринимал, как свой собственный: Тетеркина незаслуженно обидела Стенникову. Он был еще мальчишкой, когда Анна Ивановна в сорок втором году, в числе эвакуированных из Ленинграда, появилась в их колхозе. В тот самый год, когда в Большие Поляны приходили извещения со страшными, пугающими словами: "убит, пропал без вести". В том же году, вскоре после приезда, Анна Ивановна схоронила на большеполянском кладбище своего семилетнего сына, - видимо, сказалась жизнь в блокадном городе, и не помогли маленькому Васе ни парное молоко, ни яйца. А в конце зимы она получила весть о смерти мужа, погибшего где-то под Синявином при ликвидации блокады.
Вначале она работала в Полеводческой бригаде, но трудно хиленькой бывшей трестовской машинистке тягаться с деревенскими бабами. Мать Уфимцева, Евдокия Ивановна, пожалела ее, поставила сперва учетчицей, а потом перевела в контору счетоводом, когда бухгалтер ушел на фронт. Анна Ивановна оказалась дельным и трудолюбивым человеком. Всю войну работала в конторе за троих, недосыпала, недоедала, делила все горести вместе с колхозниками. Здесь вступила в партию... Люди ее уважали, и, когда, после войны, все эвакуированные разъехались по домам, она осталась в колхозе. Видимо, не было у нее ничего более дорогого, чем колхоз, да еще память о погибшем муже, да деревянная оградка на могилке сына...
- Это еще вопрос кто глупой, а кто умной, - голос Тетеркиной вернул Уфимцева к действительности. - А если хлеб на трудодни поделить, сколько за него на базаре возьмешь? Разве по два рубля тогда обойдется? Посчитай, вся пятерка! Пошто я буду от пятерки отказываться, сообрази, если ты такая умная.
- Правильно! Раздать по трудодням весь хлеб!
Кричал Максим, кричала Дашка, кричали другие колхозники, - не поймешь, кто за, кто против. Уфимцев бил по звонку, кричал: "Товарищи! Товарищи!", но его не слушали. Он сел, повернулся к Торопову, нервно улыбнулся, будто извинялся за своих колхозников. Но тот взмахом руки успокоил его, дескать, ничего, подождем, пусть выговорятся.
И верно, через минуту-другую выкрики стали реже, люди начали успокаиваться.
И тут поднялся и вышел к трибуне Векшин.
- Товарищи колхозники! Мы с вами работаем вместе не первый год, вы знаете меня. Знаете, что Векшин вам худого никогда не хотел. Я сам колхозник с тридцатого года и колхозные интересы понимаю на собственной шкуре. Чему нас учит партия? Партия нас учит заботиться о людях, создавать им такую жизнь, чтобы люди не страдали из-за куска хлеба. Партия говорит: все у нас делается для человека, все делается во имя человека. Вот и давайте выполнять эти партийные указания! Есть у нас к этому возможность? Есть, товарищи! Нашими трудами в этом году получен небывалый урожай. Чей это хлеб? Наш с вами хлеб, мы ему хозяева. Как с ним поступить? А вот как. Первую заповедь колхоза - рассчитаться с государством по обязательным поставкам - мы, безусловно, обязаны выполнить, засыпать семена обязаны тоже. А остальной хлеб куда? Вот тут и надо идти на призыв партии. Что выгоднее во имя колхозного человека сделать: отдать зерно за бесценок государству или разделить на трудодни? Правильно ставят вопрос Анисья Тетеркина и Максим Уфимцев, брат нашего председателя - раздать надо хлеб колхозникам. По восемь кило обойдется, товарищи! Нельзя, чтобы у хлеба да без хлеба!
Собрание опять загудело, как плотина в водополье.
- Кому зерно собираешься продавать, Векшин? - спросил Торопов.
Его, похоже, вывела из равновесия демагогия Векшина.
- Как кому? Тому же советскому трудящему. Не в Америку же повезем зерно это или муку, в своем же государстве останется... А может, правительство и само будет закупать по рыночной цене.
- Ну! - возмутился Торопов и пошел было к трибуне. Но Уфимцев перехватил его, поймав за рукав.
- Слово предоставляется Василию Степановичу Микешину, председателю ревизионной комиссии колхоза.
Микешин не спеша поднялся на сцену, не спеша подошел к трибуне, провел ладонью по ее дощатому верху, поглядел в зал.
- Слушал я Петра Векшина, - начал он, - внимательно слушал. И хочу задать ему один вопрос... Помню, жили вы с матерью в батраках у Самоварова, ни лошади, ни коровы, даже избы своей не было. А теперь заместитель председателя артели, вон каким хозяйством ворочаешь, разве сравнишь с самоваровским? Выходит, ты был ничем, а стал всем. А кто тебя таким сделал? Советская власть! Так почему ты сегодня об этом позабыл? Вот мой вопрос!
- Самоваровский зять, потому и позабыл, - подсказала негромко тетя Соня.
Но Векшин услышал ее слова. Он вскочил, побагровев.
- Ты брось намеки эти строить! Отошло время приписывать людям разные связи. Я Самоварову был батрак, это все знают... А что касается моих слов и предложений, как коммунист, имею право высказывать свои мнения вплоть до Цека.
Уфимцев постучал по звонку. Векшин сел.
- Хорошо мы знаем, что ты коммунист, - продолжал Микешин. Он говорил спокойно, не повышая голоса, но сразу все стихало, как только он произносил первые слова. - И я коммунист, и Соня Пелевина коммунистка. Вот и давай по-партийному поговорим... К примеру, согласимся мы с тобой, разделим все зерно на трудодни, и повезешь ты его на базар, продашь по базарной цене. И потребуется тебе, скажем, купить топор. Ты приходишь в магазин. Топор по твердым ценам стоит полтора целковых, а продавец тебе говорит: плати пятерку. Понадобится рубаха, скажут, плати десятку, вместо трояка. Как это понравится тебе? А ведь ты нас к этому зовешь.
Уфимцев взглянул на Торопова. Тот весело подмигнул ему, сидел довольный, потирая руки.
- Давайте, дорогие товарищи колхозники, продадим хлеб государству. Тому, кто работал честно, за глаза и двух килограммов на трудодень... У нас должны быть одни интересы с государством. Мы - советские люди, и что колхозники, и что рабочие должны жить одной семьей.
- Голосовать! Голосовать! - понеслось со всех сторон.
Уфимцев поднял вверх руку, призывая к порядку.
- Поступило предложение голосовать... Кто за то, чтобы продать государству сверх плана двадцать тысяч пудов зерна?
Он отлично видел, что руки подняли почти все. Посмотрел на членов правления, и здесь голосовали все, кроме Векшина. Даже Гурьян Юшков поднял руку, хотя и глядел в стол.
- А кто против? - спросил Уфимцев.
Против было человек десять, в том числе и брат Максим. Тетеркина он не разглядел, тот скрылся за чьей-то спиной. Зато Дашка, подняв руку и повертев головой налево, направо, вскочила, стала спиной к президиуму и закричала:
- А вы чего? Поднимайте руки выше!
В зале засмеялись. Кто-то из парней по-дикому заржал, и она, крикнув: "Тьфу, дурак!", махнув рукой и сев на скамью, стала зло, энергично работать челюстями - жевать серку.
Вот на что надеялся Уфимцев, открывая общее собрание, и о чем он не сказал Торопову: на сознательность колхозников, на их ответственность не только за свою артель, но и за дела в стране. Это уже не те единоличные крестьяне Больших Полян, которым не было дела ни до чего, кроме своей пашни, своего двора, своей хаты. Свое, личное - огород, корова, изба - и сейчас есть, но не оно является главным в их жизни.
- Таким образом, товарищи, за решение продать государству сверх плана двадцать тысяч пудов проголосовало подавляющее большинство колхозников, - объявил Уфимцев, не обращая внимания на ощерившегося в вынужденной улыбке Векшина.
6
Из клуба Торопов и Уфимцев вышли последними. Машина стояла уже тут, поджидала Торопова, и как ни уговаривал его Уфимцев остаться ночевать, он не согласился, сославшись на неотложные дела, которые предстояли завтра.
- Садись, довезем до дому, - предложил Торопов.
Они сели на заднее сиденье, и машина покатила.
- Молодец у тебя старик Микешин. Умница! - сказал Торопов и похлопал Уфимцева по коленке. - Понимаешь, я уже начинал побаиваться. Эта Тетеркина, похоже, та еще баба, чуть не увела собрание, и тут он... Нет, умница, ей-богу, умница! Государственного ума человек!
Уфимцев молчал. У него было настроение уставшего человека, сделавшего трудное дело, когда не хочется ни говорить, ни думать, хочется сидеть вот так и слушать.
- Но каков Векшин! - повернулся на сиденье Торопов и ткнул Уфимцева кулаком в плечо. - И это заместитель председателя колхоза? Где ты откопал этого допотопного человека?
- По наследству достался, - улыбнулся Уфимцев.
- Освобождайся от него. И чем скорее, тем лучше. Это не помощник, это полпред всего отсталого, что еще есть в наших колхозах. Олицетворение мелкособственнических инстинктов. К тому же демагог высшей марки. Что у вас молодых, перспективных людей в колхозе нет?
- Есть, конечно, - ответил Уфимцев и подумал о Сараскине, о Попове.
Вот и квартира. В доме темно, тетя Маша уже спит - время за полночь.
Они вышли из машины, остановились, поговорили немного, потом Торопов, пожелав спокойной ночи Уфимцеву, сел рядом с шофером, и машина ушла.
Уфимцев остался один. Когда в черноте ночи растворился огонек стоп-сигнала "газика", и он глубоко, всей грудью, вздохнул, поднял голову, посмотрел на бесчисленные звезды и ему расхотелось идти в дом, забираться в душную комнату, нагревшуюся от солнца за день. Он сел на скамеечку у ворот, вытянул ноги, привалился к забору и закрыл глаза.
Послышались шаги. Кто-то осторожно, стараясь не стучать обувью, шел к нему, прижимаясь к забору. Уфимцев всмотрелся: по фигуре, по одежде это была женщина. Вот она подошла, опустилась рядом, сняла платок. Груня! Он отшатнулся, на какой-то миг растерялся от ее появления. Он совсем не ожидал встретить ее сейчас, ночью, у своего дома, за столько километров от Репьевки.
- Как ты сюда попала? - только и спросил он, вглядываясь в ее лицо, все еще не веря, что перед ним Груня.
- Из Репьевки пришла, - тихо прошептала она. - Тебя с вечера жду.
- Надо же! - удивился Уфимцев, и что-то тревожное шевельнуло его сердце.
Вдруг Груня качнулась, коротко всхлипнула, ткнулась головой ему в грудь.
- Чего ты? Чего ты? - испугался Уфимцев. Он помедлил, потом обхватил ее голову, нащупал брови, мокрые щеки. - Не надо... Не надо плакать.
- Не могу я без тебя, Егор... Нету мне больше жизни без тебя, - шептала торопливо она и терлась, терлась лицом о его рубаху.
Вдруг оторвалась от него, схватила за руки:
- Ты думаешь, это я сказала про выбраковку коров? Разве я могла на тебя руку поднять?
- Верю, Груня...
- Как узнала вчера, всю ночь не спала. А вечером побежала, не выдержала.
Уфимцеву страшно было слушать ее, убежавшую из дому ради него. И вместе с тем было жалко до слез, до немоты за безрассудную любовь, которую не могли остановить ни ревность мужа, ни расстояние, ни темная ночь. Он обнял Груню, прижал к себе. Она глядела на него широко раскрытыми глазами, блестевшими от слез.
- Господи! Какая я счастливая! Опять с тобой... Поцелуй меня, - попросила она. - Поцелуй... в последний раз. Больше никогда... никогда...
Он не дал ей договорить, прижался к ее губам. Она тихо-тихо застонала.
И тут что-то сломалось у него внутри, кровь бросилась в голову, застучала в висках. Он подхватил Груню на руки, толкнул ногой калитку и пошел со своей ношей под навес. Под навесом запел потревоженный петух, ему ответил второй, третий...
Пели петухи, надрывались, будоражили тишину ночи.