Акимов уставился в недоумении на нее, потом громко, раскатисто захохотал:
- Виноват, проштрафился!
За окнами погромыхивало, было слышно, как сначала тихо, а потом сильнее и сильнее пошел дождь.
- Давай закругляться, Николай Петрович, - сказал Уфимцев, глянув в окно. - О твоем предложении по сверхплановой продаже зерна мы подумаем и свое мнение сообщим... А сейчас - поедем ко мне, поужинаем да и спать. Хватит на сегодня!
7
Шум ливня и в этом шуме непрерывный грохот и громовые раскаты, когда, кажется, рушится само небо, встретили Акимова и Уфимцева, вышедших на конторское крыльцо.
Юркнув под брезентовую крышу "газика", Акимов проворчал:
- Ну и агроном у тебя, Егор.
- Ты на него не обижайся, - ответил Уфимцев. - Парень он стоящий, но молодой еще, не знает порядков.
- Пижон... Но что-то в нем есть... Да, все дело в кадрах. Кадры руководителей, кадры специалистов - вот кто решает сейчас вопросы сельского хозяйства. Каковы кадры, таковы и дела.
- А мне думается, дело не только в них. Кадры, конечно, решающая сила, но... Вам, руководителям, следует понять и такую простую истину: колхозы нужны не только государству, но и самому колхознику.
- Не понимаю, о чем ты? - искренне удивился Акимов.
Но тот не успел ответить - они подъехали к дому.
- Батюшки! - встретила Уфимцева воплем тетя Маша. - Гостей навез, а у меня ничего нету... Чтобы тебе с кем-нибудь наказать!
- Не беспокойся, хозяйка, - сказал Акимов, раздеваясь. - Нам чайку горячего, душу отогреть, и больше ничего... Ну, здравствуй!
Он подошел к ней, как к старой знакомой, и протянул руку. Тетя Маша сконфуженно обтерла о фартук свои ладошки.
- Здравствуй, здравствуй, - проговорила она радостно. - А я тебя помню, ты у нас зональным инструхтыром был, все на квартиру заезжал...
Умывшись и приведя себя в порядок, Уфимцев позвал Акимова и шофера на свою половину.
- Да, чуть не забыл, - сказал Акимов. - За заготовку сена вам присуждено переходящее Краснее знамя. Поздравляю!
- Спасибо! - улыбнулся Уфимцев. Но что-то тревожнее сквозило в его улыбке, словно он не был рад награде.
Вошла тетя Маша, на столе появились хлеб, масло, вареные яйца, а вскоре и пышущий паром самовар.
- Садитеся, хозяйничайте, - сказала тетя Маша, - а я пойду квашню ставить, угощу вас утром свежими шанежками.
Когда напились чаю и шофер ушел спать в сени, Акимов закурил, пересел к окну. Курил он долгими затяжками, тени ползли по его широким скулам, Глаза непрестанно щурились, как от яркого света.
- О чем задумался? - спросил Уфимцев, перетирая чашки полотенцем.
Акимов выдохнул дым, постучал пальцем по сигаретке, сбивая пепел в горшок с цветами.
- Думаю о твоих словах, Егор. Хочу добраться до их смысла.
- Ну и как?
- Вот ты говоришь, что дело не только в кадрах, а в каком-то другом отношении к колхозам. А какие еще нужны отношения? У руководителей колхозов теперь широкие права, не как раньше.
И он заинтересованно повернулся к Уфимцеву.
- Где они, эти права? - усмехнулся Уфимцев. - Навязывают культуры: то сей, это не смей. Теперь какие-то бобы управление пытается внедрять.
- Тут Пастухов перестарался, мы его поправили. Кстати, долго пришлось убеждать, доказывать, что не прав. - Акимов встал, прошелся по комнате, разминая ноги. - Заладил, как попугай, со ссылкой на авторитеты, дескать, новое, прогрессивное всегда прививается туго. Кто недопонимает, приходится и принуждать, ничего, мол, не поделаешь. Вспомните, говорит, Петра Первого, как он бороды боярам стриг.
Уфимцев убрал посуду, вынес самовар, остатки ужина, вернувшись, открыл окно. Дождь утихал, шум его стал ровнее, спокойнее. Погромыхивало где-то уже вдали.
- Мне думается, - продолжал разговор Уфимцев, - дело тут не только, вернее не столько в Пастухове, как... - Он помолчал, поглядел выжидательно на Акимова.
- Как в ком? - поинтересовался Акимов, вновь садясь к окну.
- Не додумал до конца, - уклонился от ответа Уфимцев, - мозгов не хватает... Но чувствую какую-то неясность, неопределенность в руководстве сельским хозяйством в последнее время, какие-то скачки и повороты. То постановили сады всюду заводить, колхозникам бесплатно посадочный материал отпускали и вдруг огородные участки уменьшили. Кричим: мяса мало производим, город на голодном пайке, и тут же сокращаем нормы поголовья скота у колхозников, которые давали стране четверть всего мяса. Или вот с клеверами, что приказано было распахать, или ликвидация парового клина, а ведь клевера да пары - в наших условиях - хлеб. Я уж не говорю об овсе - культуре урожайной, незаменимой в фуражном балансе, мы привыкли сеять его и выращивать. И вдруг вместо овса - бобы! Вот так работаешь и не знаешь, что завтра? Не появится ли новая директива, скажем, лишить колхозников полностью приусадебных участков или перейти на посев чумизы вместо ржи...
- В твоих словах много правды, - помолчав, отозвался Акимов, - но, к сожалению, от нас это не зависит. Оттуда, - он показал сигаретой на потолок, - оттуда идут директивы.
- Но вы же, районные руководители, не там, не наверху, вы тут, с нами живете, должны как-то реагировать на то, что происходит.
- Сверху виднее, что и как надо делать.
- Ты не обижайся на меня, Николай Петрович, я тебе как секретарю парткома. К кому же я еще пойду со своими думами?
Глава третья
1
На другой день из "Сельхозтехники" приехал инженер с проверкой готовности уборочных машин. Он ходил по двору мастерской, придирчиво проверял каждую жатку, каждый комбайн, вызывая беспокойство у Уфимцева своей бесстрастностью, неразговорчивостью. Но все обошлось, и, подписав акт, инженер уехал.
Время в проверочной суматохе прошло быстро, и, когда все закончилось, оказалось, что уже полдень. Механизаторы пошабашили. Усаживаясь в тени мастерской кто на чем - земля была еще сырой после ночного дождя, - они, негромко переговариваясь, развязывали узелки с едой.
Уфимцев хотел идти домой в надежде, что тетя Маша оставила ему в печи обед, но его не отпустили.
- Что у нас, угостить нечем? - говорил Пашка Семечкин. - Садитесь, Егор Арсентьевич, вот хлеб, вот огурцы, яйца. У Федотовых есть мясо...
- Давай садись, поешь, - поддержал Пашку Коновалов. - Жены дома нету, Маша на ферме, кто тебе приготовит?
Уфимцеву неудобно стало отказываться, к тому же, показалось, - комбайнерам хочется с ним поговорить, вот так, по-домашнему. Он присел на обрубок бревна. Кто-то расстелил перед ним газету, на нее посыпались ломти хлеба, мясо, яйца, огурцы. Уфимцев отметил про себя, что Тетеркин не принимал в этом участия, стоял спиной к нему, прижимая к груди узелок с едой.
- Посмотрим, какой вы за столом работник, - сказал, смеясь, старший Федотов.
- Как нас на уборке кормить будете, Егор Арсентьевич, вот вопрос, - начал Семечкин и скинул с головы кепку, принимаясь за еду.
- За кормежкой дело не станет. Только работайте на совесть... Без бузы.
- За нас не беспокойся, - перешел на "ты" Семечкин. - А про то, что было, - забудь. Говорят, кто старое вспомянет...
- И вы за меня не беспокойтесь, - заверил их Уфимцев. - Кормить будем досыта. А комбайнерам, их помощникам и трактористам дадим еще и по сто граммов перед ужином.
- О! - простонал Федотов набитым ртом. - Фронтовую?
- Вот это я понимаю, вот это по-хозяйски, - заключил Семечкин. - Руку, Егор Арсентьевич!
После обеда Уфимцев задержался в мастерской, и здесь его нашел Векшин.
- Отогнали коров, - доложил он, поздоровавшись. - Вот, прямо с дороги, еще домой не заходил.
Действительно, вид у него был неважный: глаза припухли, сапоги и брюки в грязи.
- Хорошо дошли?
- Какое хорошо!.. Пауты в лесу напали, никакого сладу с коровами. Ладно, твой племяш Серега верхом был.
- Как там в отгоне? Все благополучно?
- Ну! Скотину не узнать. Бычки выправились, аж лоснятся.
Уфимцев допрашивал Векшина, а сам ждал, когда тот заговорит о Груне. Ему не терпелось узнать, как она восприняла известие о снятии с должности. Но Векшин, словно нарочно, молчал об этом, говорил об отгоне, о пастухах, живущих там, о грозе, о грязной дороге, на которой они измучили лошадей.
Наконец, он смилостивился над Уфимцевым:
- А Васькова-то выкинула номерок, ведь отказалась пойти в подменные доярки. Говорит, будем переезжать с мужем на жительство в Репьевку... Я ей объясняю, как же так, ты, наша колхозница, не имеешь права без решения правления выбывать из колхоза. Да и товарищ Уфимцев, говорю, не даст своего согласия на это... А она: передай своему председателю, что я премного благодарна ему за заботы, надолго они мне будут в памяти... Ну, что ты с ней поделаешь? Дура-баба!
Векшин, рассказывая, следил за Уфимцевым, в его цыганской бородке щерилась хитренькая усмешка. Возможно, он и домой не пошел потому, что не терпелось сообщить эту новость Уфимцеву, посмотреть, как председатель отнесется к ней.
И верно, похолодело в груди у Егора, когда он услышал о последних словах Груни. Мысленно обругал себя, что не удосужился поговорить с ней, объяснить положение. Но все же известие об отъезде в Репьевку, где работал ее муж, больше обрадовало: "Так лучше будет".
И он сказал Векшину, ничем не выдавая своего состояния:
- Пусть едет... Не задерживай.
День складывался для него удачно. Эта долгожданная готовность уборочных машин, этот дружеский обед с механизаторами, и вот теперь этот неожиданный конец их отношений с Груней.
В конторе его ждала еще одна радость: письмо от жены. Аня писала, что доехала благополучно, ребята здоровы, ходит с ними на пляж, загорает, скучает по нему, считает дни, сколько их осталось до отъезда домой.
Придя вечером на квартиру, он встретил во дворе дядю Павла. Тот у поленницы колол дрова.
- Здравствуй! - крикнул ему Уфимцев. - Домой заявился?
- Да... Надо вот в баньку сходить. Топить лажусь.
- А тети Маши нет дома?
- Нету.
Дядю Павла Уфимцев редко встречал в летнюю пору дома. Тот работал горючевозом и всегда находился в поле, в пути. Это - молчаливый старик, невысокого роста, с крепкими, выгнутыми колесом ногами и длинными, до колен, руками. Ходил он чуть сгорбившись, тяжело и крепко ступая полупудовыми сапогами. Несмотря на его нескладную фигуру, кажущуюся угрюмость, дядя Павел был человеком редчайшей души и исключительного трудолюбия. Он не отказывался от любой работы, какую бы ни поручал бригадир или кто-нибудь из колхозников, - все, кто хотел, могли им распорядиться. И так уже повелось в колхозе, что дядя Павел никогда не сидел без дела, в то время, когда другие, особенно зимой, не очень себя утруждали работой.
У дяди Павла и тети Маши были сын и дочь. Сын погиб на фронте, дочь уже после войны вышла замуж за горного техника и жила в Теплогорске. Каждое лето зять с семьей наезжал к старикам в гости - "на ягоду", как говорили в народе, - хвалил свое городское житье, манил стариков к себе. Тетя Маша ахала, восхищалась хорошей жизнью зятя, нарядами дочери, белыми личиками внучек Гали и Вали. Она расспрашивала про базар, про баню и церковь, но ехать категорически отказывалась, с чем молчаливо соглашался и дядя Павел. Слишком крепко они были привязаны к земле, к колхозу, которому отдали половину своей жизни и с которым у них были связаны все радости и горести крестьянской жизни.
Иногда, после настойчивых просьб зятя или дочери, тетя Маша, вздохнув, скажет:
- Нет, не зовите, не поедем мы с отцом никуда. Где родились, там, видно, и умирать будем. На своей стороне и умирать легче, и в могилке земля мягче... Хорошо, видать, у вас, и у нас, слава богу, не плохо...
Тетя Маша пришла с птицефермы, где она работала, уже в сумерках и, подойдя к двери, заглянула в горницу к Уфимцеву:
- Ты что делаешь?
- Письмо Ане пишу.
- Пиши, пиши... Да отпиши ей, как ты тут развлекаешься. Ни стыда у тебя, ни совести!
Уфимцев выскочил в переднюю:
- В чем дело, тетя Маша?
Она достала с опечка мыло, придерживая у груди белье, приготовленное к бане.
- Груньку на мотоцикле возил? Валял ее в кустах?
Все потемнело в глазах Уфимцева, лицо помучнело, вытянулось.
- Подожди, тетя Маша...
- Не отпирайся, вся деревня уже знат... Пришла, говорят, на ферму вся в сене. У-у, бесстыжие твои глаза!
Тетя Маша, зло хлопнув дверью, ушла, не слушая оправданий Уфимцева. Он постоял, не зная, что делать, медленно вошел в горницу, увидел недописанное письмо.
2
После отъезда Акимова из колхоза прошло три дня. Уфимцев помнил обещание сообщить парткому цифру сверхплановой продажи зерна, но заботы, связанные с отправкой машин в поле, заняли все время.
Вначале он ждал звонка, нагоняя от Акимова, но телефон молчал, - оказалось, в прошедшую грозу между Репьевкой и их колхозом повредило линию, расщепило несколько столбов.
Пущенная кем-то сплетня, после некоторого размышления, перестала тревожить его. Она была ложью от начала до конца, он мог, не стыдясь, смотреть людям в глаза. Единственно, что огорчало, - не мог сказать им правды, не позоря Груни.
Наконец он освободился от неотложных дел. В послеобеденное время, завернув в контору, чтобы посмотреть расчеты по хлебу, нашел ее пустой. Пахло сыростью от вымытых полов, в наглухо закрытых окнах, жужжа, бились о стекла мухи.
Он разыскал уборщицу, тетю Катю, живущую рядом с конторой, послал за Стенниковой, а сам прошел в кабинет. Распахнув окно, сел на стул, вытянул ноги и, кажется, впервые после отъезда жены легко, безмятежно вздохнул. Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Голову чуть кружило, клонило ко сну, сказывалось напряжение последних дней. За окном - лето, жара, тишина, кудахчет у соседей курица, плачет где-то ребенок, и скрипит, скрипит коростель, сидит Груня на клочке сена, он видит ее согнутую спину, голые коленки...
- Фу, черт! - Уфимцев испуганно открыл глаза. - Чуть не уснул.
Он придвинул стул к столу, потянулся за корреспонденцией, пришедшей с последней почтой.
Первое, что бросилось в глаза, был приказ начальника производственного управления Пастухова, объявлявший ему выговор за самовольную выбраковку коров. Приказ обязывал Уфимцева вернуть коров на ферму а "добиться к концу года безусловного выполнения планового поголовья маточного стада".
По мере того как он читал, в нем поднималась буря протеста против порядков, при которых председатель лишался права самостоятельности.
"Кто мог сообщить управлению о выбраковке коров?" - подумал он.
Но кто бы ни сообщил, возвращать коров он не будет ни при каких обстоятельствах, даже если Пастухов запишет ему еще один, два, пять выговоров! "Ему бы хвосты в отчете, а что мы от этих хвостов имеем и во что они нам обходятся, его не интересует".
Он вспомнил свой спор с Акимовым о правах колхозов и тут же решил позвонить ему. Выскочив в коридор к телефону, с ожесточением покрутил ручку, снял трубку, но в ней стояла немота.
Вернувшись в кабинет, он в нетерпении выглянул в окно - что-то долго нет Стенниковой, и увидел подъезжавшего на велосипеде мужа Груни - Михаила Васькова. "Этого зачем сюда несет?" - с неудовольствием подумал он.
С Васьковым он встречался только в официальной обстановке: на сессиях сельсовета, на районных совещаниях. Поэтому появление Васькова в колхозе в разгар рабочего дня вызвало у него тревогу. "Может, до него уже дошла сплетня?"
Он машинально сел за стол, придвинул к себе почту, деловито нахмурился, взял первую попавшуюся в руки бумагу, оказавшуюся инструкцией о выпойке телят. Но сколько ни вчитывался в строчки, содержание их до него не доходило: ждал появления Васькова.
Дверь была открыта, и Васьков, раздвинув портьерки, высунул голову, оглядел кабинет, поблестел стеклами очков и, спросив: "Можно?", шагнул через порог, не дожидаясь ответа.
- Заходи, - пригласил Уфимцев, откладывая инструкцию в сторону.
Васьков поздоровался, снял белую полотняную фуражку, положил на стол, вытащил из кармана платок и вытер им лоб.
- Ну и жарища! - воскликнул он.
Потом снял очки, протер их тем же платком. Очки была небольшие, детские, в белой металлической оправе. И пока протирал их, подслеповато и хитро щурился. Надев очки, сел на стул, еще раз огляделся.
Уфимцеву чудилось в его поведении - в этом непрестанном разглядывании кабинета, в неторопливой возне с очками - что-то не совсем обычное. Он ждал, когда Васьков, удостоверившись, что они одни, обрушится на него с бранью.
- Эти негодяи-связисты, - положив платок в карман, сказал Васьков, - никак линию не исправят... Срочная телефонограмма. Товарищ Пастухов меня попросил съездить.
Он вытянул из нагрудного кармана пропыленного белого кителя сложенную вчетверо бумажку, подал Уфимцеву.
Тот облегченно вздохнул: значит, не знает о сплетне. Мужья, говорят, последними узнают о легкомысленных поступках своих жен.
- Что за телефонограмма, да еще срочная? - спросил он бесстрастным голосом, развертывая бумажку. Разгладив ее ладонью, стал читать.
"Телефонограмма от 25 июля 1964 г. Председателю колхоза "Большие Поляны" т. Уфимцеву, секретарю парторганизации т. Стенниковой. Учитывая, что в текущем году колхоз "Большие Поляны" вырастил хороший урожай, рекомендуем сдать государству сверх плана 20 тысяч пудов зерна, приняв соответствующее социалистическое обязательство. Примите все меры, разверните широкую массовую работу среди колхозников, механизаторских кадров по досрочному выполнению плана хлебозаготовок. Подписи: Пастухов, Степочкин. Передала Иванова. Принял Васьков".
Да, это, пожалуй, похлеще брани, которую он ждал от Васькова. Сдать дополнительно двадцать тысяч пудов зерна - значит выполнить почти полтора плана. Колхоз опять останется без зернофуража.
- Почему телефонограмму подписал Степочкин? Где Акимов?
- Говорят, на пленум обкома уехал.
Уфимцев поднял голову и словно только сейчас увидел Васькова, его рыжие волосы, веснушки на бледном незагоревшем лице. Васьков курил, спокойно выдувая дым.
- Товарищ Пастухов просил передать, - сказал Васьков, - чтобы правление колхоза сегодня же приняло обязательство. Мне приказано присутствовать и завтра все документы доставить в район.
- Ну, мы с этим разберемся как-нибудь сами, без тебя, товарищ Васьков, - грубо ответил Уфимцев.
- Значит, вы против указания товарища Пастухова?
- Я против того, чтобы ты сидел над моей душой и ждал, когда правление обсудит вопрос о сверхплановой продаже.
- Хорошо, - обиженно сказал, поднимаясь, Васьков. - Я так и доложу товарищу Пастухову.
- Так и доложи.
Васьков поискал, куда ткнуть окурок, и, не найдя пепельницы, смял его в пальцах, надел фуражку и вышел, не простясь.
Вскоре подошла Стенникова.
Уфимцев подал ей телефонограмму. Прочитав ее, Анна Ивановна широко раскрыла глаза, словно не верила прочитанному, но, взглянув на Уфимцева, на его красное от возбуждения лицо, сказала:
- Ну и что? Рекомендация еще не директива. Подсчитаем, решим...