Но пошли сны. И это было похуже беспричинных страхов. Сны разворачивались длинные, осмысленно-сюжетные и - что самое мерзкое - из того, что с ним когда-то действительно случалось. Что давно забылось и поросло тем самым быльем, а теперь выцарапывалось, выскребалось, высасывалось из, казалось, забитого наглухо киноархива памяти. Спиртовые кубики производили выборочную (на собственный выбор) реконструкцию отдельных участков серого вещества головного мозга. Актуализировали его содержание. Заставляли серое вещество выдавать цветные стереофильмы.
Сны шли сюжетные, реальные и… структурные. Их последовательность складывалась в структуру, в упорядоченную подборку с обратным течением времени. С каждым таким сном (а один сон "случался" примерно раз в неделю) он оказывался все выше по течению, его относило - чем? - куда-то к истокам. Поэтому когда в последнем из сеансов он перенесся в конец сороковых годов и оказался десятилетним мальчиком, впервые на свой страх и риск заехавшим из знакомых районов города куда-то в глубокий тыл Савеловского вокзала, то, встретившись утром с Хмыловым, сказал: "Знаешь, Димыч, недели через две-три я, наверное, буду присутствовать при собственном рождении". На что Хмылов убежденно заметил: "Пить надо меньше". Димыч был правильный кадр и против своих убеждений высказываться не мог. "С каждой неделей мне во сне на несколько лет меньше", - продолжал Юра, пока они со стороны ЦПКО имени Горького поднимались вверх к зеленому фанерному домику бильярдной.
- Ну и что? - сказал Дима, уже открывая дверь бильярдной и выпуская в дневную безмятежность зеленых насаждений, окружающих фанерный домик, деловитый гул голосов, стайку специфических бильярдных терминов и сухой треск шаров. - Ты же проснешься?
- Все дело в том, - продолжал Юра, - чтобы не сойти с ума до того, как проснуться. Ты, кстати, не знаешь, во сне можно с ума сойти? Ну то есть случаи такие известны?
- Это ты у Кюстрина спроси, - ответил Дима. - Он по психиатрии дока.
Хмылов и вслед за ним Гончаров подошли к столу, окруженному плотным, сосредоточенно молчащим кольцом зрителей. Протолкались в первые ряды. Шла большая игра, вернее, подходила к концу. В центре стола стояли треугольничком тонкие деревянные кегли. Разделенные треугольничком, у противоположных игровых луз застыли, как бомбовые мячики, два шара. Один из игроков тихонько ударил ближний от себя шар, и тот, отразившись от длинного борта, плавно подкатился к треугольничку в центре. Повисла мимолетная пауза, игроки обменялись понимающими взглядами и одновременно положили кии на стол. Крест-накрест. Как шпаги. Вокруг разом заговорили и задвигались. Из рук в руки переходили трешки и пятерки. Юра не знал правил игры, но понял, что партия окончена и что вокруг происходил расчет среди тех, кто делал ставки. Затем один из игроков (Юра все еще толком не понимал, кто же из них победитель) передал другому под столом две банкноты - по двадцать пять рублей каждая. Пространство под столом просматривалось со всех сторон, и короли паркового бильярда не могли не понимать, что операция передачи денег открыта для любопытных глаз. Но… видно, уж таков был ритуал. Про который его участники вряд ли могли догадываться, где и когда он возник, ну, скажем, до или после нашествия Наполеона в Россию, на каких столах, после какой игры и при каких ставках.
Дима подошел к одному из игроков, они быстро о чем-то переговорили. Как бы нехотя и отрывисто. Затем озабоченный, но спокойный, приятель вернулся к Юре и сообщил ему, что здесь поговорить с кем надо не удастся. Сейчас вся компания переместится за два дома от бильярдной, в ресторан "Варшава", там они с Юрой посидят - ну что-нибудь в пределах часа, - за это время что надо будет сказано, и потом они вдвоем - вольные казаки.
Пока Хмылов это объяснял, оба игрока во главе мужской процессии человек в пятнадцать пошли на выход.
Юра немного поморщился, но выбора не было. Последние полгода плавно, но с треском вкатили его в положение, когда выбирать было не из чего - и что самое чудесное - незачем. Когда зимой он только начал осваивать географию пивных автопоилок и винных кампусов, то время от времени "допускал" до себя (в роли ассистента, что ли) Диму Хмылова. Вообще-то эти бесцельные - и тем завораживающие - экспедиции по загончикам и погребкам вполне удавались и без сопровождающих лиц. Но… иногда требовалась и родная душа на привязи. Вечный ординарец Хмылов, готовый выслушивать бесконечно взбухающий, кипящий раствор спиртового красноречия… Преданная собака, помнящая времена, когда ты и сам еще был щенком.
…Первый раз путаница в модели мира возникла давно, еще в пятом классе.
Было ведь как: мир мог быть иногда опасен или угрожающ. Но это их мир, детский. То есть всего лишь некая капсула, вправленная во всеобъемлющий надмир взрослых. И темные угрозы пучились в этой их, капсуле только по недосмотру или небрежности всемогущих обитателей надмира. Недосмотр? - Да. Небрежность? - Сколько угодно. И помощь могла не прийти или приходила в неорганизованной и неэффективной форме ("Иванов и Петров! Опять подрались? Ступайте из класса - и без родителей чтоб не возвращаться!" А какое там подрались, когда Иванов, добродушничая в своей безнаказанности, - так как не от себя, допустим, действовал, а всего лишь как агент могущественного клана второгодников и камчатников, заднескамеечников, - так заломил руку Петрову… А то, что Петров отмахнулся, осмелился, - так это неслыханная дерзость и мгновенный прорыв в освобождение от липкого страха перед ухмыляющейся мафией. И именно то, что не безропотно стоял, принимая все, что полагалось ему, как предупреждение и назидание, - а отмахнулся, именно это и есть поступок и отчаянное геройство, последний шанс отстоять свое достоинство - так вот это все в глазах обернувшегося к ним в последний момент учителя не существовало, а выглядело стандартным эпизодом, досадно мешающим, уравнивающим обоих как источников помех, ну так обоим и доставалось… "И без родителей чтоб не возвращаться").
Так вот, пусть уж это вмешательство надмира не всегда осуществлялось так, как ему положено, то есть всемогуще и со всеразрешающей справедливостью, но в идеале… но в представлении… То есть не как реальный элемент структуры мира, а как сама эта структура, как условие ее существования, - с этой стороны все вроде бы пребывало в порядке. Зло и темные страсти не были санкционированы, а, выступая сами от себя, оставались всего лишь не разгаданными по природе своей случайностями, обреченными все-таки на высвечивание и дальнейшее, во всемирной гармонии, растворение.
А тут - в пятом классе это было - они проходили тогда "Историю древнего мира" - учительница так прямо и заявила, что рабовладельческий строй - неизбежный и, главное - так прямо и припечатала - прогрессивный этап в развитии человечества. И не только она сама - устно и, можно еще допустить, что обмолвясь или не продумав, - нет, так было написано в учебниках, то есть, подкреплялось со всех сторон и всеми: ну значит, так оно и есть, раз уж всеми и единодушно.
Как же совместить? Страдания рабов, пыль от миллионов навек угоняемых на чужбину, посвист бичей и стертые кандалами в кровь лодыжки ног и запястья рук. Лоснящиеся спины галерников, мерно вздымающиеся под окрики надсмотрщиков бугры мышц как единственное достояние тех, у кого все отнято, даже сами они у себя, с их бессмертными, никому не нужными душами… Да что там говорить: само понятие - рабство! - ненавистное, как будто из тех же, да не из тех букв составленное, - и прогресс… Прогрессивная форма, исторически прогрессивная ступень и т. д.?
Несколько дней он все ходил как ошпаренный, все будто примерялся и не мог примериться к новой колодке логики, куда его посадила всеобщая и, как дважды два, со всех сторон доказываемая неизбежность того, историческая прогрессивность сего и тому подобного. Дальше, в последующих классах, уж это выходило не так остро: стоило ведь допустить в самом начале и в самый неожиданный момент, а уж дальше… Разумеется, и феодализм оказался прогрессом и неизбежной ступенью, а про капитализм и говорить нечего - без него и шагу не шагни, все кругом сделал и развил. И пуще всего - производительные силы общества. Ну уж - и пусть его, раз уж рабство… Раз уж было допущено тогда и в самом начале… Вот, значит, с чем жить теперь приходилось. И вот, значит, что это за надмир всемогущий. Есть у него всемирно-исторические ступени и всенепременно прогрессивные формы. Логика, значит, в основе всего. Логика и арифметика возрастания удобств жизни, а не чувство. Не картинки, перед глазами мелькающие, и не крики, в ушах стоящие. Чего стоит, например, чья-то жена, простоволосая, в слезы и кровь обернутая, кулаками выбитая - выгнанная на лестничную площадку? Семья - святое дело, основная ячейка общества, а уж общество - почище всякой науки - имеет, оказывается, очень много гитик. И среди них непременные и, как дважды два, непреклонные - исторически неизбежные и прогрессивные формы развития.
А осталось тогда, отложилось в нем так: разделенность, несоприкасаемость его личного и того огромного, всеобще доказанного и неизбежного. Отвернуться накрепко - и пусть. Вот, значит, с чем жить - ну и пусть. Хотя жить с этим нельзя, а прорваться и переиграть всемирную историю - недосягаемо. И осталось: недоверие и даже неприязнь к логике, к ловкости ума, к умению все объяснить и доказать беспроигрышно.
Витя не только не был ошеломлен открытием странного факта - прогрессивной сущности рабовладения, но казался даже радостно возбужденным, ему доставляло явное интеллектуальное удовлетворение, что мир не так прост, что не просто там кто-то кого-то на дыбу вздернул или, допустим, кто палку взял, тот и капрал, а что вот есть за всем этим некие могущественные закономерности, и что людишки толкаются туда и сюда и страдают слезно или молча, кто как, но это не все, а есть, оказывается, исторические ступени развития, и главное, вскрываемые, доступные анализу, и что хоть тайна сия велика есть, но все же доступна гордому уму человека и раскрывается она в ряд красивых и стройных построений, так что и в учебники в конце концов попадает.
Юра против красоты и стройности теорий не спорил - не по зубам спорить, это-то он уж чувствовал, но… можно же ведь и понимать, да не любить. А Карданов - нет, не отвращался, явно даже его и тянуло к этому, то есть почувствовал Юра, что не так важно Карданову (или уж на равных - и то и то важно в равной мере), как именно устроен мир, но главное, что можно его как-то объяснять, под что-то подверстывать и на неизбежное раскладывать. Сама возможность этого объяснения составляла для Виктора если уж и не прямо оправдание, то неизъяснимое, так сказать, интеллектуальное наслаждение. Вкус он чувствовал к игре умственных сил, если уж проще-то говорить.
У Юры же остались неприязнь и недоверие к объяснению, к ловкости ума, не говоря уж о конечной цели: возрастанию удобств жизни - непременной основе и последней тайне развивающейся технологической цивилизации.
Впрочем, по отношению к этой цели и сам Карданов почтения никогда не выказывал. Но уж всё сопутствующее, всю игру всемирно-исторических страстей - и все объяснения мировых мудрецов по этому поводу - ценил как бы и самих по себе. Читал их и учитывал.
Гончаров, именно из-за этого, из-за несомненности человеческой значительности Карданова, так близко все те годы себя Виктору и подставлял: полностью раскрывался, иногда даже с искренней слезой в голосе, потрясенный, неотступно требовал от Виктора разъяснения своим личным тупикам и этическим антиномиям. И Карданов разрешал, и всегда даже с блеском и полностью подкрепленно историческими ретроспекциями, так что обкатку логикой Юрины слезы и вопли проходили основательную. Но все-таки всегда он оставался при своем: что логика, конечно, объясняет (и потому облегчает), что она, конечно, все может объяснить, для того ведь и создана, но что, в конце концов, дело вовсе не в логике, и, когда человеку приходится принимать последнее решение, вовсе она даже и не играется.
Для самого Юры такой ситуацией, где человеку приходится принимать последнее решение, таким понятием, неисчерпаемым на глубину для анализа, но в конце концов всегда остающимся простым и неделимым, многие годы оставалось н а с и л и е. И тут он видел, что хоть оно и понятие, то есть опять-таки нечто доступное, чтобы логика вроде бы исчерпала его и разложила в ряд, но, с другой стороны, вовсе даже и не понятие, а настырный и неустранимый элемент жизни, который не только (если бы только!) в книгах и на крупных исторических сломах, а и среди любого дня - и спереди и сзади, и сегодня, и в воспоминаниях.
Отрываться от действительности негоже - с ней ведь жить. Но и тут он усвоил: люди, в общем-то, за неимением возможности решить эту проблему разом и окончательно (что теоретически, что практически), научились как-то сосуществовать с ней, как-то не прекращали дней и забот, ну и… жили дальше.
Разумеется, и самому ему приходилось так или иначе занимать эту единственную практическую позицию, то есть не доискиваться корней и не посвящать этому жизнь, а реагировать в частностях, как придется, в общем же и целом признавать то, что существовало под боком, отворачиваться, поелику хватало пространственного и душевного маневра, выдерживая уже только наедине и в самом себе ту грусть, которая ложилась на психику самим фактом открытия мира для насилия и его живучестью и всеядностью.
- Ну так я проклинаю тогда и вас, и все ваши объяснения! Всю вашу логику и все книги! - кричал он не раз Карданову, на что тот только снисходительно усмехался (на словах, мол, только проклинаешь, а надо еще жить, братишка, а на проклятиях жизнь не устроишь).
В те годы, когда Виктор занимался еще информацией по экономическим реформам в странах социализма (в Институте Сухорученкова), и пригласил Юру на институтский вечер, и познакомил с Катей, начиналась тогда для Юры совсем другая полоса, только вот сейчас закончившаяся. Увидел тогда Гончар, что не резон ему и дальше путаться под ногами у Виктора, пока тот выработает сам и даст наконец сигнал всем присным своим насчет курса и окончательного решения всех личных и мировых проблем. Окончательное решение все что-то не вырабатывалось, не мог Виктор или не хотел, не решался взять на себя ответственность и окончательно на что-то указать и куда-то повести.
Пока они спорили яростно о самых первоначальных постулатах этики и политики, и вокруг что-то происходило, но они еще были не готовы принять участие - по двадцати и двадцати с небольшим им было, - все вокруг колыхалось, но под действием могучих, из других десятилетий сил, а они только раскачивались на поверхности вместе со всеми и спорили яростно, но силами и реакторами вулканическими сами быть еще не могли, и ребята надеялись или уж молчаливо признавали и ожидали, что Карданов (кто же еще?) наконец провозгласит: "Се жизнь и соль ее!" И тогда уже ничего не останется, как положить душу свою за други своя. Отчего бы и нет - это же было бы упоительным видением упоительной гибели в чеканно-осмысленных, классически добротных формах. Но… Карданов запутался между двух сосен - логикой и эмоциями, ни к чему не призывал, а только советовал побольше читать:
- Мы не знаем еще того и этого… Мы суть глубинно невежественны… А как можно определяться вслепую и лететь стрелой… С тетивы сорвешься - там, в полете беспамятном, цели уже не переменишь…
Короче, опять проявилась в нем - Юра безошибочно это почувствовал - эта любовь или уж наклонность к размышлению ради размышления. И вроде бы нельзя было упрекнуть, вроде бы и к цели он искренне тяготел, к достижению ее, но… так уж он намеревался со всех сторон обустроиться и теоретически подкрепиться, что и видно становилось: жизни одной может не хватить, чтобы так уж вывериться наверняка.
А потом, через несколько лет, когда институты пооканчивали, Юра и без кардановских указаний, звериным чутьем почуял, магма вокруг вроде бы уж в застывала. И колыхания громадные - они вроде бы уже для видимости и по инерции продолжались. Тут Юра и сообразил, что не тереться же без конца около Карданова ("Читайте больше книг". - "Сколько же? Пока через уши не пойдет?"), и пора примыкать к реальной жизни, а козыри у него все на руках. Высокий, плотный (чуть ли не массивный), он нравился женщинам, а женщины - это было бесспорное, здесь спорить было не о чем. Здесь оставалось только на всю катушку использовать богатую свою натуру да еще зарабатывать деньги. Женщины требовали только наличия денег ("он же растущий парень. С перспективой") и наличия его самого, Юрки Гончарова. И легко ему тогда решилось: не хлопать ушами, вклиниться с ходу в когорту молодых, да ранних, и получить все, что причиталось этой когорте.
На горизонте тогда, правда, еще висело как самооправдание: наука, увлеченность, тайны кибервселенной и современного машинного производства. Гагарина запустили, а через десять лет - компаниями уже летали, и простой экстраполяции хватало (если уж за десять лет так шагнули, то что будет еще через десять, двадцать?), чтобы с замиранием сердчишка предчувствовать: вот оно, Эльдорадо квантово-плазменное, аэрокосмический луна-парк всемирный… Еще шажок, и другой - и в макулатуру можно будет пустить всю сайнс фикшн, ибо вся фантастика в домах и квартирах рассредоточилась и в мягких креслах восседает.
Висело это самооправдание, и в первые годы - чуть ли не перед глазами маячило - занять свое место в чеканных, научно-технических когортах, с хрустом шагающих по континентам и планетам.
Но быстро как-то, невероятно быстро (лет за шесть-восемь) этот разворот всемирного научно-технического исполина, эта рука, протянувшаяся аж за альфу Центавра и почти уже касающаяся яблок Гесперид - демифологизированных, не из древнегреческих преданий, а из сборника фантастики Рэя Брэдбери, - коснулась и впрямь начала обрывать плоды. Но не золотые яблоки и не всеобщий кибернетический наркотик достигнутого Эльдорадо, а мебельные гарнитуры и малогабаритные квартиры, загранкомандировки и чеки, запчасти для "Жигулей" и свидетельства о разводах… Устраивались… Все шло по нарастающей, плотно и с посвистом даже неким, движение все-таки какое-то ощущалось, подрастали детишки, действительность оказывалась не за семью печатями, а вполне достижимой. Они были хорошо (на профессиональном, правда, только уровне) образованными и хорошо физически развитыми. Давние споры о постулатах этики и истории сами собой показали себя как занятие нерентабельное, на выходе ничего не дающее, кроме головной боли. Никто (вокруг Гончарова) и не вспоминал ни о чем, подрастали дети, путались в именах запросто меняющихся юных, быстро растущих по службе отцов, юные мамы переводили их из семьи в семью, юным папам, всем, как один, приходилось быть конкурентоспособными (перед юными мамами), космос космосом и кибернетика - тоже штука, хоть, оказалось, и не вполне волшебная, но все-таки пощелкивающая, но требовались деньги. Объявилось репетиторство, и можно было подкалымить на машине, подлевачить по совместительству, преподавать на разных там курсах. Деньги давались, и пока потоки выплатные не мелели, время не пробуксовывало, а, наоборот, втягивало в себя мощной ненасытной лентой транспортера. Безвозвратного. Но об этом не думалось.