Центр накрыл его чрезмерностью встречи и… незнакомостью, возникшей за какие-то десять лет… Перемены шли уже в открытую, в окончательно решенном направлении. Здесь Гончара, как буквально за пару недель выяснилось, тоже никто не ждал и не помнил. Здесь вообще уже никто - за исключением, может быть, Карданова, с которым он пока не встречался, - ни о чем не помнил. Здесь готовились к встрече двадцать первого столетия. Какие там воспоминания, какая там послевоенная Москва или даже шестидесятые, с чтением стихов у памятников, встречей космонавтов, с оживленными группками читающих газеты на уличных стендах, с этим неотступным чтением в любой мороз или пекло судьбоносных, как бой курантов, речей на съездах и постановлений пленумов!
Здесь его никто не ждал. Он кинулся - для первого хоть контакта - в дорогие, респектабельные коктейль-бары на проспекте Калинина, на Пушкинской - там сидели выпускницы спецшкол, дипломницы, а также безупречно выделанные девицы без определенных, а может, даже и с вполне определенными занятиями. На Пушкинской поговорил он пару раз с одной грустной начинающей актрисой, никуда не устроившейся выпускницей ГИТИСа. И еще с одной, еще более грустной, - это по настроению, а физические ее кондиции навевали вовсе даже не грусть - тоже актрисой, вернее, еще не актрисой, опять не поступившей, в третий раз, всё в тот же ГИТИС.
Здесь дохнуло уже маленько абсурдом, ибо одна грустная красавица никак не могла вступить на путь, который прошла уже другая, в результате чего она сидела теперь в том же коктейль-баре, что и первая, и обе в тех же словах жаловались, что актрис слишком много, а режиссеров слишком мало, что абсолютно бесспорно указывает на некое коренное несовершенство этого мира.
О научно-техническом прогрессе и неудавшихся попытках кибернетиков смоделировать человеческий интеллект никто здесь не только не заговаривал, но, похоже, и слыхом не слыхал. Из имен и терминов изредка мелькали: Маркес, поствампиловская драматургия, соавторство, вздорожание дерева, повлекшее за собой рост цен на избы и дачи, капремонта и ремонты с выселением, что-то еще… Но все это обсуждалось беспорывно, не обсуждалось даже, а именно упоминалось, не комментировалось, никто ничего не решал, а только самоцельно и самодостаточно бесконечно все обговаривалось… Бестолковым и варварским показались бы для них любые из юношеских замахов Гончарова и компании - закадрить, завалиться на "хату" и тому подобное. Какой-то вылощенный, безупречно юный снаружи, но одновременно заполированный и усталый мир, где никто никого не кадрил и не собирался никуда заваливаться… Снобизм, кажется, приевшийся уже даже самому себе.
Никаких проблем, кроме извечных намеков на необходимость аборта, никто не затрагивал. Конечно, поругивали бесхозяйственность, но бестемпераментно, не заводясь, на каком-то неизвестно откуда взявшемся светском уровне, как бесконечную, с колыбели знакомую сказку. Оживление мелькало ненадолго в глазах девиц только при намеках на необходимость аборта. Все остальное мягко постукивало и не задевало, как очередная пара высоких бокалов с коктейлями… Юра чувствовал себя среди всего этого завучем средней школы или даже дедом Мазаем из одноименной поэмы Некрасова. Разумеется, у них были какие-то свои проблемы, но он не ухватывал их, а неловкие взаимные попытки понять друг друга тонули в прекрасно освоенной здесь и до очертения всесущей мягкости, вялости, расслабленности.
Никто никуда не уходил, хотя люди менялись, с вновь пришедшими разговор продолжался с полуслова, снова возвращались те, кто выходил, оказывается, только позвонить или в туалет, но никто никого не кадрил, и до отупения становилось ясно: с ними ни о чем осмысленном не потолкуешь. Подводное царство с расплывающимися очертаниями. Три года подряд поступать и не поступить в ГИТИС - даже это выглядело не трагедией, скорее образом жизни.
Блестящие физические кондиции и одежды как-то нелепо сочетались здесь с принципиальным и от рождения принятым отсутствием направления. Это был хорошо и мирно усвоенный ими всеми бесконечно длящийся утренник с вечерним интимным освещением. Хотя ни черта они не понимали и ни к чему не стремились. Даже к интиму. Разврат не упоминался, как, видимо, нечто давно пройденное и не окупившее себя. Спорт - только в виде абонементов в бассейн - фигурировал как надоевшее в сущности следование добровольно принятым на себя обязательствам престижности. Да и сама престижность, как сбоку припека, бултыхалась. Тоже, в общем-то, как осточертевшая данность.
Юра кисло усмехался, вспоминая кардановское: "Читайте больше книг. Мы же, в сущности, глубинно невежественны". А эти, здесь, в коктейль-барах, пошли другим путем. Грубое хапанье материальных благ или чтение книг - и то и то требовали все-таки невообразимой энергии. А здесь изобрели, похоже, какой-то супермодернистский способ невключения внутренних ресурсов. Жизни в полвольтажа. Не нарезаться водкой и не разгрызать классиков мировой философии, а, по-кошачьи щурясь, чуть ли не мурлыкая, пощелкивать коктейльчики. Пощелкивая орешки в вазочке. Шурша изредка фольгой шоколадки. Отчаявшись выйти замуж или поступить в ГИТИС. Забыв, что такое отчаяние или другие сильные эмоции. Разучившись или не умев танцевать рок-н-ролл.
Юра протягивал нить от сороковых и шестидесятых - а куда денешься? Не на пустом же месте они возникли, и не марсиане же, в конце концов, раз уж застал вот таких, а судить не нам, люди не боги. А эти - за ними стояло то бесспорное, что они существовали и все были юными. Значит, как ни крути, наследники и восприемники. Их - Карданова, Хмылова, Гончарова, его работы в НИИ каких-то сплавов, самого даже этого НИИ, самой даже его Катаринхен с ее прямолинейно-тупой динамичностью и от необразованного папеньки заповеданного вгрызания в карьеру - их всех, Юра это видел, как во сне, что реальнее яви, - просто-напросто не существует. Посуетились, пошумели - и будя.
Сами для себя они все, конечно, существовали, и НИИ Юрин, где стоял, там и стоит, и что-то там считают бравые ребята, топорно прикидывающие, сколько лет от кандидатской до докторской, и папаша его жены, старый безумец Яковлев, все кому-то названивает, но вся их ярость и пробуксовывающая устремленность, годы, угрохиваемые на цели с подмоченной репутацией, и все их телефонные звонки и разводы-разъезды - все это обесточено здесь, среди этой публики, поглощено и ассимилировано, заглотано, наверное, но без видимых последствий и деформаций желудка. С нулем на выходе и вялой неустроенностью жизни. С неустроенностью, загнанной внутрь, а на поверхности никого, похоже, всерьез не беспокоящей.
Один только раз он удостоился здесь осмысленной реакции. Когда написал на салфетке свой телефон и протянул той, которая три года не могла поступить в ГИТИС, она только распахнула ресницы и сказала: "Хороший у вас телефон". Понравились ей и вызвали реакцию не он сам, Юра Гончаров, и его суровые, допотопно-энергичные речи и намеки, а первые три цифры телефона - двести девяносто один (291), из коих уразумела девица, что он обитает в самом что ни на есть центре. Центрее не бывает.
Вот, значит, к чему свелось. Двадцать лет назад они признавали с в о и м и тех, кто говорил о том же. Теперь опознавание шло по первым трем цифрам телефона.
Наследники и восприемники. Шепоток и грассирование ни о чем. Без Карданова не разберешься… С Кардановым тем более. Он же никуда отсюда не выезжал. И наверное, за эти годы прочел до тошноты устрашающую гору книг. И так и не выбрал, к кому примкнуть. И прохлопал очевидное: что за то время, пока он выбирал, вышли в тираж и те, и другие, и третьи. Из тех, к кому можно было бы примкнуть. Что вышло уже наконец в тираж и обесценилось, провинциализмом обернулось и само понятие: примкнуть к кому-то. Сама необходимость примыкания. Выбора. Просто даже движения. Не стояния в обалдении.
Затем Юра двинулся по барам попроще. Здесь он ожидал встретить хоть что-то знакомое. Пусть даже одно: проблему насилия. Но и тут не было тех молодых ребят, которые бегали для него за дешевым портвейном в баре на Чертановской. Часто почему-то встречались неудавшиеся поэты, а еще эксгеологи, по рассказам - так даже начальники геологических партий с какими-то грандиозными, чуть ли не государственными заслугами в прошлом. А в настоящем - готовыми распить дешевое винцо и ищущими вовсе не грандиозное, а просто, оказывалось, чуть ли не любое место работы.
С обитателями респектабельных коктейль-баров их объединяло то, что временные их неустройства или, что ближе к истине, окончательные жизненные крахи воспринимались так же без трагизма, а - черт его знает - как опять-таки и всего лишь - образ жизни.
Неудавшиеся поэты порывались все что-то доказывать, но Гончаров слушал их вполуха; где работа, а где фикция - это различить у него ума хватало. Здесь был не тот случай, чтобы идти к Карданову подзанять недостающего эстетического образования. И ведь еще древние эллины без промаха разбирались, где Сократ, а где просто хиппующий балабон. А мы что, глупее древних, что ли?
Попадались и, так сказать, представители "золотой молодежи". Ну "серебряной" или "медной" - что-то в этом роде. Сынки (сынки-сыночки - от двадцати до пятидесяти им было) руководителей чуть повыше чем средней руки, - начальников управлений, завов и замзавов контор и объединений, деятелей по экспортно-импортным операциям. Папаши (вместе с мамашами) зачастую отсутствовали не только в их жизни, но и в Москве, обретались в долгосрочных загранкомандировках и по части рублей и даже чеков - насчет выпить-закусить - снабдили сынков-сыночков на полгода или год вполне основательно. Но, видно, когда рассчитывали размеры долгосрочной дотации, опустили еще одну статью расхода: насчет опохмелиться. И вот насчет финансирования этой самой статьи пребывали сынки в вечном недоумении, в непреходящем тупо-тоскливом ступоре и надоедливой растерянности. Без конца и довольно красочно они всё только вспоминали, в каких шашлычных и с кем вчера врезали (пардон, пардон, - вмазали), но вот сегодня… Но вот опохмелиться…
Да уж, и по части этой самой "золотой молодежи" времечко тоже поработало. Потрата и поиздержание и тут выглядывали слишком уж явно. Ведь если опять тянуть-протягивать умозрительные нити, то ведь это же выходили наследники… ну да, тех самых знаменитых "стиляг" пятидесятых. Но куда нынешним до тех! Те наделали тогда шороху. Тогда - это в середине пятидесятых, Гончар со компанией обретались еще в шестых-восьмых классах, всего-то несколько лет длилось это шествие по страницам всесоюзного сатирического журнала "Крокодил", из кафе-мороженого, что почти напротив здания Центрального телеграфа, со второго этажа здания, где внизу теперь "Российские вина", от этой своей штаб-квартиры выходили они, покачиваясь на своих знаменитых сверхтолстых подошвах - и грудью вперед, накрытой немыслимо широкими галстуками с изображением непременных девиц и обезьян, цепляющихся за ветви, грудью вперед, рассекая командированных, дефилировали вверх по улице Горького, по своему Броду, до Пушкинской, Маяковской… И из-за чего же тогда сыр-бор разгорелся? Теперь, ну да, теперь-то вроде и неловко вспомнить: именно из-за толщины подошв, яркости и ширины галстуков, фатовских пиджачных плеч на вате… Теперь - да, неловко… Но тогда - страсти накалялись не на шутку. Стиляг прорабатывали в фельетонах в молодежной печати, раздраконивал "Крокодил", обсуждали на школьных и институтских собраниях, а случалось даже - при отягчающих обстоятельствах - исключали из институтов и комсомола. Но стоиками оказались, черт их дери! Непременно вот такой галстук, и подошва, и кок на голове. Крепкие были парни, наверное, те стиляги пятидесятых (Где они? Большинство, разумеется, как из всех и всегда компаний в мире, выросли во вполне нормальных людей, так сказать, в полноценных членов общества). Приняли штормовую критическую волну и отбрехивались, как могли. Но марку держали. Пусть и каких-то три-пять лет всего шло это по нарастающей, но… шороху они тогда наделали.
Эти же… Разумеется, и общество поумнело, и никто, верно, не накинулся бы на них сейчас, надень они какой угодно галстук и какой угодно ширины брюки. Да что там "не накинулся бы"? Не заметили бы. Да твое личное дело: чего хочешь, то и напяливай. Но им и самим в высшей степени было теперь наплевать, кто они и во что одеты или не одеты. Содержания в них не было, и ни молодой, ни пожилой - если таковая существует - бравады. Всего лишь всегдашнее тоскливое недоумение насчет опохмелиться. Эти проиграли себя, даже и не начав игру. Нет, недаром не вызывали они эмоций ни у молодежной прессы, ни у всесоюзного журнала "Крокодил". Не было тут задора, что со знаком плюс, что с минусом. Боевым стилягам прежних времен посоветовали бы они не упорствовать с экипировкой. А те… те с презрением бы и не поняли даже, какое эти, никчемные и никому не мешающие, имеют к ним отношение?
Заходили в бары, разумеется, и действующие люди. При работе и самостоятельности. Не спившиеся, а так… промочить горло. Работяги и итээры, студенты и прочая публика. Эти, вернее, не заходили, а заглядывали. На ходу, стало быть, были ребята. На жизненном плаву.
А вот Юра со всей этой одиссеей и вторым открытием центра все меньше оказывался на плаву, а как раз наоборот - куда-то его относило… от работы, от жены… Самые необходимые по службе телодвижения он, конечно, предпринимал, и явных прогулов за ним еще не числилось. Но неявно, в моральном, так сказать, плане… Относило его от интересов всех этих, и что-то он для себя нащупывал. На какую-то встречу случайную рассчитывал, что ли… Ничего не рассчитывал, а жил, раздувая ноздри, плотно барахтаясь в старо-новой для себя среде, к Карданову же все не заходил, не спешил возобновлять обсуждение всемирно-исторических проблем, не для него, видимо, оказавшихся, а все ожидая какой-то личной своей доли, возможности какого-то своего личного участия в этой жизни. Единственной же ведь.
Катя же ничего этого не угадывала. С раздражением, все чаще переходящим в панику, она формулировала это переключение мужа с работы и семьи на что-то эфемерное и неведомое как попроще и пояснее: з а д у р и л… Не перегулялся, что ли… Седина в бороду - бес в ребро… Ну какие-то вот такие пошловато-всеобщие мудрости. Дальше этого она в объяснениях не шла. Потому что дальше этого и сама, всем сердцем и всей душой, - нет, ничего не видела. Никогда не верила, что дальше что-то еще существует. Ничего и никогда и не было, кроме, допустим, неоправдавшихся амбиций а ля Карданов. А чего они стоят - сама же ведь жизнь показала!
XIX
В ресторанном зале на восьмом этаже царили полумрак и пересменка. Комплексные обеды кончились, а до приема вечерних посетителей оставалось еще часа два. Но процессия из бильярдной, с Хмыловым и Гончаровым в арьергарде, уверенно прошла в боковой зальчик, где в глаза бросался длинный, накрытый почти как для государственных переговоров, стол. Разница заключалась в том, что вместо минеральной воды стояли, через два-три прибора и около вазочек с простенькими цветами, вдоль продольной оси стола - поллитры водки. Уже открытые. Глаз радовали несколько огромных графинов с томатным соком. Расселись. Гончарову места сразу не нашлось, но Хмылов шепнул что-то молодой, деловитой официантке, и быстро все доорганизовали, и место нашлось. Юра втиснулся, разумеется, рядом с Хмыловым и сидел, поглядывая по сторонам с умеренным любопытством. Обмозговывая и стараясь привести в соответствие с собственными впечатлениями отрывистые реплики Хмылова на кратком пути от бильярдной до "Варшавы": "Это такая мафия… Я к ним и не лезу… Ты что? Гангстеры… Живые. Мне через них надо только выйти на одного заведующего аптекой. Люда просила очки хорошие".
Гончаров знал, что существует такой журнал "Химия и жизнь", у Карданова даже, лет пять назад, один рассказик в жанре "сайенс фикшн" в нем проскочил. Гончаров знал, что Люда - хороший химик. Прочный. Диссертацию, правда, не защитила и даже вроде бы не собиралась писать. Но, судя по многочисленным косвенным данным, вработалась она в своей области крепко. Ведущий инженер по технологии каких-то там волокон - что сия должность значит, что за ней стоит и на сколько тянет, это уж Юра-технарь мог представить себе неплохо. Так что насчет химии у Людочки все в полном порядке. Что же касается жизни - то с этого фланга всегда на Гончарова исходила от бывшей одноклассницы радиация прочного мрака. Прочного и спокойного. И не подступишься. Он и не пытался. Отсёк только когда-то еще в школе, что по отцам они с Людой - одних корней. Два крупных ученых-естественника, их отцы с тридцатых-сороковых (так что самым краем захватили этот период и единственные их дети) были в большой силе, а в середине пятидесятых оба скончались, не успев вступить в пожилой возраст. И оба оставили после себя (не считая, конечно, имени и сделанного в науке) просторные и основательные зимние дачи с выдержанными в строгих, классических тонах - хоть кино снимай - кабинетами и прекрасным подбором технической литературы, с роскошными, в кожаных переплетах монографиями классиков естествознания. Юра на Людиной даче сам бывал (приглашала избранных в восьмом-девятом классах, Гончарова и Карданова, например. А Хмылова тогда еще не приглашала), сам мог убедиться в сходстве наследия, оставленного их отцами. Но прочный мрак, который излучала сама наследница, - в него Юра проникать не собирался. Никто особо и не приглашал. И случая не было. И жизнь его завивалась вокруг других центров и омутов. А так уж… на периферии гончаровского миропорядка стоял спокойно какой-то темный, неисследованный замок - не замок, изба - не изба, а, пожалуй, теремок, крепко притом сколоченный.
Однако ж это для него - на периферии. А Дима Хмылов оказался приближен к хозяйке темного терема, и похоже, что весьма на близкую дистанцию. Вечный ординарец Хмылов, стал бы он поднимать такую волну вокруг добычи экземпляра невиданных по совершенству очков, если бы речь шла о его полковниках, Карданове и Гончарове? Как бы не так! Ленивый зубр Хмылов - каких таких осмысленных телодвижений от него дождешься? Разве что смотается лишний раз за бутылочкой, когда мэтры выразительно выдвинут пятерик на центр стола. Да еще колбасу может нарезать. Вот и вся его пресловутая услужливость, если существенное считать, а не автоматическую предрасположенность к чисто моральному подхалимажу. Но то - к мэтрам мужеского пола.