Мафиози прочно занялись закуской и горячим. Возгонкой а ля Гончаров никто не занимался. Но, конечно, и никаких выдрючиваний под Европу, с щекотанием горла двумя каплями, тремя молекулами. Просто время от времени, не сговариваясь и без всяких там тостов, наливали кто половину, кто треть фужера, да и опрокидывали спокойненько, не очень-то даже и крякая, именно как самую что ни на есть минеральную. После чего бухали в те же фужеры граммов сто томатного из графинов. Позвякивали приборы. Двигались челюсти. Стоял ровный шумок от солидно-сдержанных разговоров. Порхали бильярдные словеса и фамилии известных футболистов. "Послеполуденный отдых фавнов… двадцатого века". Известных широкой публике под маркой "мафиози".
А, кстати, что же с деньгами? Юру обслуживали, как и всех. В кармане у него приткнулись несколько рублей. Здесь же, по беглому подсчету, выходило никак не меньше, чем рубликов по пятнадцати на рыло. Гончаров сунулся за уточнениями к Диме, но тот, даже не прерывая негромкой беседы с соседом, только отмахнулся, выразительной, лаконичной жестикуляцией изобразив нечто вроде "не лезь поперед батьки в пекло". Тогда Юра потихоньку полез в бутылку. Он налил себе из ближайшей поллитровки и выплеснул содержимое фужера в пустой желудок. Организм, намученный несколькими месяцами возгонки, почти не реагировал на аппетитную снедь.
Вокруг сидели и ели. А Юра сидел и озирался. Изнутри, после ожога, пришел интерес к жизни и непонятному мероприятию. Он вращал своей массивной гривастой головой и, часто моргая, озирался. Как филин, нырнувший под полог тьмы, а влетевший на съемочную площадку, на перекрестье световых столбов от мощных "юпитеров". Филин еще похлопал глазами и повертел головой. Кажется, шея что-то возражала насчет высоко застегнутого воротника сорочки. Мафиозный народ условностей не признавал и пришел в перворазрядный ресторан одетым по погоде. Галстуков вообще ни на ком, кроме Юры, не усматривалось. Косоворотки на выпуск, тонкие водолазочки, двое красовались даже в теннисках с капиталистическими надписями на грудях и спинах, в подтяжках яркой, скоморошьей расцветки. Правда, все были безупречно, до глянца и небольших порезов, выбриты. Шелупонь, слегка подзаросшая, худые, морщинистые ханыги с лицами кирпичного цвета и тоской в глазах - эта публика отшелушилась по пути. Здесь присутствовал солидняк, народ плотный, рельефный, налитый силой и килокалориями.
- Что хоть за мужики-то? - сунулся Юра опять к Хмылову.
- Да разные, - почти прохрипел Дима, закладывая в пасть огромный кусок заливного. - Я почти никого не знаю. Ну, вон те двое - это вроде тренеры по штанге. Вон тот, - видишь, на дальнем конце? - маркер. Только не в этой бильярдной, а где-то не то в Сокольниках, не то в Измайлове. Вон тот - кажется, администратор из филармонии.
На Юру никто не обращал внимания. Он еще похлопал глазами, а потом… хлопнул еще полнофужерную порцию горючего. И - это, конечно, и должно было случиться - ситуация сразу изменилась. Теперь уже никто не обращал внимания не на Юру, а на кандидата наук Юрия Андреевича Гончарова. Что за хамство, так вашу и так? Против хамства душа кандидата технических наук Юрия Андреевича Гончарова восставала, она жаждала праздника и вообще просилась в полет.
Что за жующее дерьмо, и почему так сосредоточенны? И вообще: "Что смолкнул веселия глас?"
За дальним концом стола один из бригады мафиози протянул другому бутылку муската, выразительно щелкнув по ней броненосным ногтем. "Крепленое хоть?" - голосом инспектора, принимающего недоделки, спросил другой. - "Ясное дело, крепленое. Не меньше шестнадцати градусов", - ответил тот, что протягивал руку мускатной дружбы.
- Не крепленое, а десертное, - врубил наконец Юра, выражаясь по-восточному, клин своей эрудиции в оплывший пень трапезы.
- Не один ли черт разница? Были бы градусы, - неуверенно пробубнил сосед Хмылова.
- А при чем здесь градусы? - креп Гончар, уже вращаясь на круге беспримесной уверенности, уже перекрывая голосом длинный пролет стола. - Вина бывают крепленые, сухие, полусухие, десертные, столовые и шампанские. А градусы у них могут быть самые различные. Есть, например, сухие, которые не уступают некоторым крепленым.
- А "чернила" не забыл? - с деловитой мрачностью спросил тот, первый, который говорил про шестнадцать градусов.
- А "чернилами" можешь поить свою авторучку. Если она у тебя есть, - несся Гончар, не обращая внимания на острые толчки хмыловского локтя и сердитый, сдавленный шепот Димы: "Ты что? Очумел? Чего возникаешь?"
Ничего он уже не отсекал: ни соотношения сил (один к десяти), ни того, что пьет и ест заказанное не им, ни чужеродности своей, которую ярко, одним рывком - вот же, преодолел и отбросил. Учись, Димыч, пока я жив. Чего сидишь, уши к спине, глаза в тарелку? "Мафия", "гангстеры"… какие к шутам?.. Все свои, мужички так себе, серые. Пусть слушают про классификацию крымских вин, потому как, что они понимают в классификациях, в крестиках-ноликах, в крест-накрест словесных лентах?
Нехорошее молчание дрожащими кольцами расплывалось над столом. Но Юра не видел в нем ничего нехорошего. Никто не ел и не пил. Только Гончаров широким, хозяйским движением вылил остатки из ближайшей бутылки в фужер, а затем в рот. А затем, уже вконец помолодевшим голосом, продолжил:
- Авторучку надо иметь, понимаешь, чудо? Обязательно авторучку… А за чернилами дело не станет… если писать умеешь.
Но тут из-за спины наклонилась к нему та самая, молодая и энергичная официанточка, которая помогла рассаживаться, и на ухо шепнула:
- Вас просят выйти к площадке перед лифтами. С вами хотят поговорить.
Ну, раз просят… Это ж вам Юра Андреич, человек с большой буквы Ю, человек воспитанный, а значит, и с чувством юмора. Это вам не чернила, ролики-шарики…
На площадке перед лифтами стоял, поджидая Гончарова, тот самый, который передавал бутылку муската. Которому Юра присоветовал поить чернилами авторучку, если он вообще писать умеет. И как раз из тех, в теннисках с капиталистическими надписями и веселеньких подтяжках. Он стоял, покачивая массивными, наработанными бревноподобными руками, нетерпеливо перекатывая мышцами плечевого пояса. И было же чем покачивать и что перекатывать!
Ростом чуть пониже Гончарова, этот супер вполне сгодился бы для рекламы культуризма: непомерно развитый рельеф торса, весь выделанный, литой. (Когда он поднялся из-за стола и вышел? И успел снестись с официанткой? Неуследимо.)
Юра Гончар, мужчина ведь тоже не хлипкий, продолжал двигаться на инерции резвого старта стремительной возгонки. Он собирался было продолжить дружески-покровительственную лекцию о принципах классификации крымских вин, но хорьковый, насквозь светлый взгляд Литого приглашал к чему-то другому. Литой разглядывал подошедшего к нему кандидата дурацких наук с радостной брезгливостью. Как чрезмерно прыткого клопа, выползшего сдуру на самый свет. Уже обреченного.
Литой что-то буркнул и чуть подтолкнул Юру чугунным шаром плеча. И еще потеснил. И так, все подталкивая, направляя, как крупную рыбу, бестолково не идущую в садок, он умело прогнал Гончарова через буфет, затем через проем небольшой двери, и они оказались снова на лестничной площадке. Не на той, на которую выходили лифты и которая разделяла пролеты главной, так сказать, официальной лестницы гостиницы. Эта площадка, на которой они теперь стояли, ничего не разделяла. Выше ее ничего и никуда уже не шло. Выше нависал низкий, казенно окрашенный масляной краской потолок с тусклым, забрызганным белилами плафоном. Сбоку - дверь в буфет, через который они только что прошли. А вниз - и притом круто вниз - шла узкая лестница, шла и не кончалась. Конца ее не было видно все по той же причине тусклого, некачественного освещения. И только где-то уже совсем глубоко внизу слышались голоса, стук ножей, грохот каких-то тележек. По репликам, долетающим снизу, можно было, пожалуй, умозаключить, что там происходила разделка мясных туш. Они стояли в самом центре гостиницы, в самой мякоти ее тела, на глухой, недоступной и, наверное, неизвестной для "публики" лестнице.
Стояли так: Юра на самой лестнице, спустившись на две-три ступеньки и повернувшись лицом к площадке, а спиной и затылком - к пропасти, со дна которой доносились лязг, скрежет и какое-то уханье. А на краю площадки, над самой лестницей, стоял Литой, твердо расставив твердые, мясистые ноги:
- Ну что, фраерок, фраеришься? - услышал наконец Юра нечто членораздельное. Дальше пошло еще членораздельнее, чтобы уже совсем доходчиво. - Ты что же, фуфло, вякаешь?.. Писать, значит, не умею? Я щас распишусь, щас ты, суслик, мою подпись понюхаешь.
Сначала Юре просто не хотелось ничего предпринимать. Договариваться всерьез - значило работать. Но теперь, взглянув снизу вверх в хорьковый, предвкушающий блеск неотступных глаз Литого, он понял, что предпринимать что-либо уже поздно. Не отменить!
В подобных ситуациях он бывал. А в последние полгода даже и нередко. И знал, что в девяноста девяти случаях из ста кончалось ничем. Обложить - обложат, но вот так, без подготовки броситься на здорового мужика? (А Юра выглядел-то не хлюпиком.) Эти ребята, они жестоки и скоры на расправу, за ними не заржавеет, но… не самоубийцы. И на серьезный отпор нарываться не любили. Но сейчас он понял, что… не без подготовки. Литой как раз и попробовал, и даже не раз и не два. Именно когда подталкивал Юру, когда толчками - еще ничего не решающими, еще замаскированными под простую развязность - прогонял его через буфет и теснил сюда от посторонних глаз. Именно и шла проверка - на реакцию, на резкость и собранность. И теперь уже Литой не сомневался, что перед ним не мужик, что тут серьезной работы не предвидится, что непрошеный горлопан - вялая тряпка, бурдюк, налитый спиртным, и пинать его можно куда и как захочешь. Какие-то секунды Гончар еще колебался, но, проиграв еще раз мастерскую, с чисто уголовной сноровкой проведенную операцию прощупывания, понял: "Нет, это настоящее. Этот чугунок уже определил, что я только стою и могу долго и складно говорить, что я только стою, но колени подгибаются, и я уже исхожу по́том, что бить меня - дело безопасное и сто́ящее".
По тоскливой тошноте, вконец парализующей и переводящей происходящее в плоскость театра абсурда, он окончательно уже осознал, что всё, переигрывать надо было раньше, а теперь всё, и Литой не для того затевался, и теперь уже только выбирает момент, где и как, сразу и без апелляций, взахлест, на выруб дать первого раза…
- Я пришел сюда с Димкой. Я никого здесь не знаю. Мне это все до лампочки, - сказал Юра, и они смотрели, не отрываясь, друг на друга, и Литой с животным возбуждением видел, что здоровый, вспотевший бугай перед ним так же, как и он, уже понял, что́ должно произойти через какие-то мгновения.
Юра, не оборачиваясь, попятился и спустился еще на одну ступеньку. Сверху, не торопясь, надвигался на него Литой. Он тоже, не отрываясь, смотрел на Юру. Любое резкое движение таким образом схвачено было бы в самом начале. Все так же, не отрывая глаз от объекта (не зная и не интересуясь, что объекта именуют Гончаром, а его жену, завсектором НИИ - Екатериной Николаевной, а сына объекта - Борисом), Литой мгновенным, кошачьим движением присел и пошарил рукой в затененном углу отсека, где была навалена какая-то непонятная рухлядь. Затем так же мягко, пружинно выпрямился, и Юра увидел: в руке оказался то ли обрезок тонкой стальной трубы, то ли просто металлический прут. Нет, все-таки скорее всего - обрезок трубы, диаметром примерно такой же, как от газовой плиты в Юриной квартире. В любой квартире.
Гончаров стоял на две крутые ступеньки ниже Литого, и цилиндр стали, зажатый в квадратном кулаке, покачивался на уровне Юриной переносицы. Покачивался, как метроном, отсекая просвечивающие ломтики, узенькие такие секторы односекундного круга. И не было никакой возможности… ни для чего. Любое движение - намек на движение - вверх, вниз, куда угодно - только бы ускорило взмах… Вспомнилась цитата: "Гений - пролом бытия". Последняя весть из заколоченного мира. Где были Катя, Гончаров, свобода передвижения… и много других странных вещей. Затем - шлюзы отворились, и низины его мира были мгновенно затоплены. Лавиной, многотонным водопадом гадливости. Все, что угодно, только не это! Не обрезок трубы. И гадливость от понимания: ничего и не могло быть, кроме этого. За кулисами возгонки могло прятаться и придавать ей форму, направленность только э т о. На уровне переносицы. Метроном. Неужели даже мама не почувствовала, где бы ей сейчас оказаться? Где же ваша телепатия, сволочи? Отставной козы барабанщики…
- Ша! Спокуха! Без пены! - сказал вдруг за спиной Литого кто-то, кого, судя по тембру голоса, звали Витя Карданов.
XX
Им надо было поговорить. Вите Карданову даже и по делу. Поэтому они решили - пока что - пробираться напрямки, то есть как угодно извилистыми путями, но ведущими в конце концов к цели, в новые районы, на восток, в Чертановщину, к Кюстрину. "Поэтому" у них всегда означало "непонятно почему". Вот поэтому и решили.
Гончаров Юра еще не оправдывался. Кардан не наседал. Рано еще было. Не отошел от смертельной истомы ярый кабальеро алкогольных грез. Переминался еще с ноги на ногу - когда стояли в автобусе, - ощупывал себя еще, цел ли, вполне ли и без последствий дал бог во облике кардановском унести ноги и прочее. Бог дал. Не мелочным мужиком себя оказал. Снисходительным. (Для чего вот только? Может, слишком простым ему показалось вот так-то: по виску трубой, и… лети в поднебесье, то есть сверзивайся с громыхающей лестницы год свист и грохот канареек?)
- Ты знаешь, он меня от смертяшки спас. От смертоубойства элементарного, - так, что ли, начнет он объясняться с Катей?
Ну и свиделись… ну хоть так-то.
Решили поехать к Кюстрину, а по дороге и пообсмотреться, пообщупать друг друга. Карданов коротенько канву своего сюжета за последние полгода изложил. Да и Гончар кое-что от Кати слышал.
Карданов Юре опять нравился. Не тем, разумеется, только, что вовремя за спиной Литого появился, как бог из машины, или как черт из коробочки. А сам по себе. В Карданове почему-то не чувствовалось так называемой доброй порции усталости и цинизма. Неизбежно сопутствующих мужчинам, которые чего-то добились (но того ли?), как, например, сам Гончаров, или ничего не добились, как Карданов, или даже никогда и ничего и не добивались, как Кюстрин, но которые - первые, вторые и третьи - обнаружили все ж таки, что время прошло и что на этом обеде добавочной порции никто выдавать не собирается. А Карданов был весел тихой своей, сволочной, неистребимой веселостью, не молод, а все-таки весел, чему радовался - не дурак же ведь в самом-то деле?
Юра тянуть вола не стал, а решил на правах старой дружбы ломить напрямую:
- Ну? Ты до чего-то хоть тут додумался, пока я Чертаново и кандидатскую осваивал?
- В том-то и штука.
- И до чего? "Без денег жить нельзя на свете, нет", до этого? Ля-ля-ля-ля?
- Да нет. Об этом-то ведь не нами придумано - твои басы из пивных как проповедуют, разве они тебе не говорили? В двадцать лет ума нет - и не будет, в тридцать лет жены нет - и не будет, в сорок лет денег нет - и не будет? Ну так со мной то самое, третье, в сорок лет… Так что насчет денег - проехали. А насчет есть-пить всегда хватит.
- А если женщина? Ну вот представь, встретил ты ее: красивую, блестящую, в общем, всю из себя. Не подойдешь же ты к ней: "Я, мол, много книг прочел, и по этому случаю посвятите мне свою молодость и красоту"?
- А где она, такая женщина?
- Это дело случая. Лотерея. Вдруг. А деньги вдруг не сваливаются.
Карданов Юру только ведь что черт знает из чего вытащил, и, естественно, как и всякий спасенный, Гончар начал говорить со своим спасителем достаточно агрессивно. Виктор это почувствовал и потому мудро ушел от этой темы:
- Наверное, Юра, все эти встречи, все это вдруг, да не совсем вдруг.
- Ну а за исключением этого, у тебя как все остальное?
- За исключением чего этого?
- Что тебе не встречаются те, для кого у тебя ничего не запасено?
- Слушай, Гончар, если я насчет твоей Екатерины обратился…
- Да перестань.
- Тебе же вполне должно быть ясно, что никаких прав у тебя по этому случаю не появилось.
- Да, вполне, вполне ясно. Я же из любопытства…
- А, вот это другое дело. Из любопытства - это пожалуйста. Мы же ведь с тобой из любопытства всегда и жили.
- Ну так что?
- Если ты о моем хорошем настроении, то это по тому случаю, что я не Фауст.
- Ха-ха. А что, Мефистофель имеется?
- Если бы он вдруг подошел, я бы отказался.
- Душу продать?
- От второй молодости. Я обнаружил - ну, додумался, дочитался, как тебе будет угодно, в общем, я теперь твердо знаю, что мы тогда жили в уникальное время.
- А ты спроси у нынешних. Чудак. Это же просто свойство молодости. Биология. Для любого - его "т о время" - уникально.
- Это субъективно. И поэтому - не так интересно. А наши "т е годы" объективно совпали с уникальным узловым моментом. Отмеченным. И все остальное - последствия. От того, как т а м тогда все повернулось, - так все дальше и пошло.
- И ты только оттого и весел? Ну пусть даже уникальное. Но мы-то свою львиную лапу не наложили?
- Мы еще тогда и не могли. Но мы хоть тогда были.
- "И только-то"? - как говорит Кюстрин…
- Не хотел бы я сейчас снова стать молодым и глупым. Двадцатилетним.
- Подожди, об этом потом. Сначала объясни, как ты докопался, что наше т о время - уникально?
- А я же никуда не уезжал, чудак. Я просто сидел у окна. А из окна все же видно. Т е времена, потом другие, третьи… Можно же сравнивать…
- Так. Ну а дальше?
- Один раз - т о г д а - мы не наложили лапу. Так получилось. Да и не могли. А если бы мне сейчас Мефистофель снова двадцать подкинул - опять бы не смог.
- А сейчас-то зачем?
- Ты что, ничего вокруг не замечаешь?
- Ты о том, что в газетах?
- Да, хотя бы. Ты же ведь знаешь, я с детства к газетам душой прикипел.
- А кроме? А что там внутри делается?
- Для этого и самому надо быть внутри. Как ты, например.
- Где сейчас я, об этом мы потом. Ты в институт свой пошел еще полгода назад?
- Ну да. Тогда это я сам по себе надумал. А теперь совпало.