9
Она шла с ребенком на руках по разбухшим, только что вытаявшим из-под снега доскам тротуара, стесняясь своей легкой непривычной ноши и фуфайки с эмблемой "Минтяжстроя" на рукаве. Сапоги отчаянно жали, шапка казалась неудобной, да и не время было уже в ней ходить - голова горела от жары. И когда она увидела идущих навстречу супругов Гавриловых, неожиданно смутилась, опустила глаза и, не помня себя, только всем своим существом чувствуя нелепость картины - она и этот белоснежный сверток в руках, сошла с узкого тротуара, ступив одной ногой в лужу. Моментально пронеслось в памяти пьяное лицо Гаврилова. Его жена, Лариса Кирилловна, поселковый управдом, заметила, что Манька освободила им дорогу, но не прошла мимо и мужа придержала за локоть. Они остановились перед растерявшейся Манькой. Оба приземистые, крепкие, одеты добротно, по сезону.
- С прибавленьицем тебя, - пропела Лариса Кирилловна, - мальчик?
- Девочка, - ответила Манька.
- Это хорошо. Сначала нянька, потом Ванька. Как назвала дочку?
- Не знаю еще. Может, Кристей.
- Ну, придумала, - Гаврилова всплеснула руками и скривила густо намазанные губы, - Кристя-дристя. Имя какое старомодное.
- Мать мою так звали.
- А отец кто ее, хоть знаешь? - прервал свое молчание Игорь Павлович. Жена тут же толкнула его в бок, молчи, мол, дурак. Но тот сделал непонимающее лицо: - А что я такого оказал? Спросил - может, знает. Подумаешь, цацу нашла. Никто не бывал, а девке - робя. Так что ли? - захохотал Гаврилов.
- Не слушай ты его, он всегда так: сначала ляпнет, а потом подумает, - затараторила Гаврилова.
- Что, боишься, что алименты придется платить? - неожиданно сиплым голосом сказала Манька и шагнула на тротуар, прямо на Гавриловых, и те невольно посторонились, пропуская ее, выпрямившуюся, с отчаянным, бледным лицом.
- Ну, ты, не заговаривайся! - крикнул вслед Игорь Павлович.
- Ишь ты, с ней по-хорошему, а она... а она, - не находила слов его супруга. И тут Манька повернулась к ним:
- Эх ты, "любовь нужна человеку", - показала язык Гаврилову и пошла, уже не оборачиваясь.
- Что это она... про что она? - закудахтала сзади Лариса Кирилловна.
А Манька двигалась вперед и мысленно ругала себя: "Надо же, стояла с Кристей перед ними, словно украла ее у кого". Она поймала себя на том, что невольно назвала дочку Кристей, и это открытие обдало ее душу теплой полной. "Ну, значит, так тому и быть", - решила она.
10
Она пошла в свою комнату, положила дочку на кровать, развернула пакет. Некоторое время смотрела в ее спящее чистое лицо и вдруг заплакала от острого чувства жалости к этому беспомощному созданию, к себе самой. Но потом она оправилась с собой, окинула фуфайку и решительно стала наводить порядок в комнате. Все - простыни, грязные занавески, наволочки, полотенца - летело в одну кучу. Потом Манька попомнила: "Боже ты мой, ведь перед уходом оставила на кухне замоченное белье! Сгнило, наверное". Побежала на кухню. Бачок стоял на месте, но белья в нем не было. Она подумала, что его, вероятно, выкинули соседи. "Ну и черт с ним, не ахти какая ценность". Снова налила в выварку воды, притащила все предназначенное к стирке, поставила на плитку и вернулась в комнату.
В дверь постучали. Вошла Лидуха из восьмой комнаты. Широкая в бедрах, с круглым курносым лицом, она, как всегда, была в отличном настроении. В бараке боялись ее языка, но, надо отдать должное, говорила она всегда правду.
- Здравствуй, Манька.
- Здравствуй.
- На дочку твою пришла посмотреть.
- Смотри, коли не глазливая.
Соседка наклонилась над кроватью.
- Хорошенькая. Только вот худющая уж больно.
- Сама ты, как глиста в корсете, - обиделась за дочку Манька. Лидуха же в ответ только засмеялась, зная: чего уж доброго, а полноты ей не занимать.
- Грудью кормишь?
- Нет. На детской кухне придется брать.
- А сейчас проснется, чем будешь кормить?
- Ой, и правда, чем? - Манька растерянно остановилась посреди комнаты. Лидуха тоже озабоченно смотрела на нее.
- Бумажки-то дали какие?
- Дали.
Манька бросилась к фуфайке, достала разные справки, направления, рецепты.
- Давай я сбегаю, - Лидуха выбрала нужную бумажку и вышла из комнаты. Манька ругала себя, что вот, мол, дуреха, уборкой занялась, а что кормить Кристю надо - забыла. Хорошо Лидуха вспомнила. Она мыла пол, тщательно вымывая все уголки, удивляясь грязи, накопившейся в комнате, и, чем больше ее обнаруживала, тем яростнее шаркала тряпкой.
Пришла Лидуха с бутылочками. Возбужденная и веселая.
- Ну, теперь не пропадем.
Как будто почувствовав ее приход, заплакала девочка. Они обе бросились к ней, и опытная Лидуха сразу определила, что надо менять пеленки. Манька первый раз под руководством соседки дрожащими руками перепеленала дочку. Потом они вместе покормили ее и, когда ребенок удовлетворенно уснул, были обе счастливы.
И снова стук в дверь. Вошла Антонина Ивановна из двенадцатой комнаты. В руках сверток.
- Тут белье твое, Мария. Ты ушла тогда... так я его состирнула.
Манька вдруг вспомнила, что за глаза называла эту женщину старой выдрой, откровенно не любила за привычку лезть в личные дела, за нудные нравоучения, и ей стало стыдно, словно Антонина Ивановна нечаянно угадала ее мысли. Она опять почувствовала, как глаза заполняет сверкающая едкая пелена... Разрыдалась.
11
Лукерья Дмитриевна слово свое держала, часто приходила к Маньке, помогала во всем, а иногда даже и оставалась у нее ночевать. И несмотря на разницу в возрасте, обе они привязались друг к другу. А когда Кристя неожиданно заболела, Лукерья Дмитриевна вообще и дневала и ночевала у своей новой товарки. Лидуха тоже не осталась в стороне. Сама поднявшая двоих детей, она принимала самое активное участие в выздоровлении Кристи. Все-то она знала, Дотошная Лидуха, и наговоры разные, и приметы, и как от сглазу избавиться. Придет, бывало, возьмет Кристю и шепчет над ней:
- Как с гор вода,
Так с рыбы худоба,
Откуда пришла,
Туда и ступай.
Женщины серьезно относились к ее умению, не смеялись, верили, что помогает. И вправду, Кристя поправилась.
Ожила совсем Манька, формы ее заметно округлились и чувствовала она, что сердцем оттаивает, добрей становится. И сны ей снились теперь светлые, ведь доброе дело и во сне хорошо.
12
Быстро летели дни. Они были заполнены кормлением и купанием ребенка и еще многими материнскими заботами. Да и люди, окружавшие Маньку, изменились - редко какая семья из барака не приняла участие в судьбе маленькой Кристины. Все появилось: и соски, и пеленки, и эмалированная ванночка, и даже старая, но вполне сносная коляска. Манька же в короткие часы дочкиного сна с удовольствием хлопотала на кухне, а оставшись одна, пела Кристе какие-то далекие, невесть откуда взявшиеся в памяти колыбельные песни.
Ай ду-ду, ай ду-ду,
Потерял мужик дугу.
Шарил, шарил - не нашел,
Ко сударушке пошел.
Сколько минут тихого материнского счастья пережила Манька за эти три месяца, сколько раз ее охватывало жгучее чувство любви к людям и стыда перед ними! А когда Лесковы из четырнадцатой комнаты купили новый телевизор, а старый отдали ей, Манька славно заново открыла для себя мир и удивилась его огромности и разнообразию.
Но пошли по поселку слухи, что вновь объявился Санька Промот, и ей стало тревожно: раз люди говорят - значит так и есть, ведь даже сорока даром не стрекочет.
13
Северное лето было в разгаре. Прямо под окнами барака сиренево цвел иван-чай, на болотинах зрела и истаивала янтарным цветом морошка, и круглые сутки бродило по небу низкое солнце. Манькины соседи варили черничное варенье, замачивали бруснику, банки рубиново высвечивали почти во всех окнах, солили крепкие и хрусткие волнухи.
Однажды сердобольная Лидуха согласилась посидеть с Кристей, а Манька пошла в лес, даром, что он был под боком, за железнодорожной насыпью. Там, в лесу, Манька ползала на коленях с трехлитровым бидончиком, рвала крупную с матовым голубоватым налетом чернику, иногда срывала полностью куст и губами общипывала сладкую ягоду. Ей было хорошо. Потом она нашла светлый холодный ручей, зачерпывала пригоршней воду, пила ее сладимую прохладу, плескала себе в разгоряченное, покусанное мошкой лицо. Капли задерживались на ресницах, в них блестело солнце, Манька трясла головой, и капли жемчужными искрами разлетались в стороны. А потом она сидела на толстом и мягком ковре вороники и ела хлеб. В лесу было тихо, только где-то далеко тенькала неугомонная одинокая пичужка.
Манька спохватилась, что долго пробыла в лесу. Лидуха, небось, измаялась с Кристей, и поспешила домой. Взбираясь на железнодорожную насыпь, нечаянно сломала каблук, но особенно не расстроилась, черт с ним, с каблуком. Туфли были старые, если не в лес бы, то все равно на помойку выкинула. Так и вошла она в поселок на одном каблуке, невольно прихрамывая.
14
Она уже подходила к бараку и вдруг, взглянув на крыльцо, обомлела: там, в клетчатом пиджаке, с папиросой в углу рта, стоял Санька Промот. Манька хотела свернуть, спрятаться, но почему-то не смогла, и, словно во сне, шла навстречу Промоту и улыбалась, хотя в душе у нее неожиданно померкло. И неожиданно она увидела себя глазами Саньки: некрасивую - хотя господи, когда она была красавицей, - прихрамывающую, с губами синими от черничного сока.
- Привет, Манька, - сказал Промот, - не страшно в лесу одной?
- Здравствуй. А кого мне там бояться, если б тебя встретила, да и то...
Манька махнула рукой: мол, что с тебя взять.
Она поднялась на крыльцо, посмотрела в улыбающееся лицо Промота, вздохнула и открыла дверь в барак. Промот шагнул следом.
Лидуха сидела на диване и вязала, дочь спала на кровати.
- Ты извини, что я задержалась, - сказала ей Манька, - я не одна.
- Да вижу, - метнула сердитый взгляд на Промота соседка, - подарочек! Ну, я пошла. Маш, в случае чего - крикнешь.
- Топай, топай, - проводил ее Санька.
Манька поставила бидончик на стол, развязала платок.
- Когда родила? - спросил Промот.
- Три месяца назад, а тебе что?
- Так. А кто отец?
- Да никто. Ветром надуло.
Промот продолжал стоять у двери, глаза его потемнели.
- Я серьезно спрашиваю.
- Какая разница. Ну, если и ты, что, портки на себе драть будешь? Ни к чему тебе это.
Манька скинула мокрые, расхлябанные туфли, бросила их в угол. Села на табурет и устало уронила руки на колени.
- Ох, и приморилась я ползать-то по кочкам, да комарья еще, - она, казалось, не замечала Саньки Промота, его напряженного взгляда, зло поджатых губ.
Промот резко шагнул к кровати, нагнулся над ребенком. Долго всматривался в лицо девочки, стоял, уперев руки по обеим сторонам от Кристи, дотошно изучая каждую черточку ее лица. Потом осторожно приподнял краешек чепчика и вдруг отдернул пальцы, словно обжегся.
- Она же рыжая... Это моя... - он повернул к Маньке свое растерянное, жалкое лицо. - Она же рыжая! - почти выкрикнул он.
- Нашла свинья свое порося, - усмехнулась Манька.
Промот нервно заходил по комнате. Руки по тюремной привычке за спиной, голова наклонена вперед. Манька уже видела его таким года четыре назад. Тогда Санька вот так же бегал по комнате, узнав об аресте своего дружка Кольки Шестакова. Загремел в ту осень Промот вслед за своим приятелем на два года, но что ему эти два года: на одной ноге, говорят, такой срок отстоять можно.
Промот остановился перед окном и, не расцепляя рук за спиной, посмотрел на загустевшее солнце, на каменную громаду горы, подступившей к самому поселку. Самая вершина горы казалась нереальной в струящихся потоках теплого воздуха. Санька оценивающе осмотрел бурый скалистый склон, словно собираясь взобраться по нему на самый гребень.
- Слушай, Манька, а что если взять бросить все и начать жизнь по-новому. Встать в колею, - он говорил быстро, не оборачиваясь и не отрывая взгляда от горы. - Я пойду работать. Заживем, как все. Дочка вырастет - в школу ее поведу. В белом фартуке.
Манька, замерев, слушала его, и, когда он умолк, вздохнула глубоко, и каким-то усталым голосом сказала:
- Эх, Саша, да с тобой ли начинать новую жизнь? Ты подумай: семь душ в тебе и ни в одной пути нет. Да ты, поди, и работать не умеешь.
- Да, что ты, швабра, знаешь обо мне! Я все могу! Захочу, гору вот эту сверну! - Он повернулся к ней и, не отводя взгляда от ее лица, продолжил:
- Ты думаешь, Промот только может, что по фене ботать да углы на бану вертеть. А мне жизнь командировочная вот где, - он резко провел ребром ладони по горлу, - сыт я ею! Порой на зоне лежишь ночью, смотришь в потолок я думаешь: вот уж сорок лет почти прожил, а кто ты? Никто. Цена твоему фарту - тюремные прохоря да шконка в воровском углу. Любой слесаришка, грузчик портовый в тысячу раз богаче тебя.
- Ну и что же не завязал, если думал-то так, - Манька встала с табуретки, - посмотри на себя, меня шваброй зовешь, а сам по тюрьмам обился, что пень придорожный.
Она отвернулась, машинально стала переставлять на столе посуду. Но обида, вдруг захлестнувшая ее, прорвалась, и она разрыдалась, снова упала на табуретку и, ткнувшись головой в ладони, сквозь слезы неестественно низким булькающим голосом, будто выталкивая слова из себя, заговорила.
- За что же ты меня шваброй крестишь? За что? Вот и дочь признал, и все равно швабра! Человек ты, или кто?
Шмыгая носом и неловко размазывая влагу по щекам, она не поднимала красных распухших век, и, когда Промот взял ее за подбородок и приподнял ее голову, она не открыла глаза, только плотнее сжала веки, и из них горячо лились слезы, как из переполненного до отказа сосуда.
- Люди вокруг такие добрые оказались, - говорила она мокрыми тубами.
- Ну, ты... перестань... не знаю я слов таких, - он тряс ее за подбородок, лицо его было скомкано гримасой жалости.
- Я, как дура, шла с ребенком из роддома. Все: кто отец, кто отец? А я, что им скажу? - не унималась Манька.
Промот гладил ее по спине широкой ладонью, искал слова потеплей, находил их с трудом, и также трудно говорил, словно выдавливая из себя. Манька понемногу успокоилась, и на душе у нее стало легко, ведь хорошие слова для сердца не груз.
- Ладно, Саша, делай, как знаешь. Захочешь быть нормальным мужиком, ноги буду мыть и воду пить, а нет, так и не надо ходить сюда. Хватит, столько от тебя всякого перевидала, совсем уж в чучело превратилась. А сейчас вот жить захотелось. Даже не ради себя: что я, была и нет, а ради нее - дочери.
Она подняла к нему свое мокрое, слепое лицо, улыбнулась искусанными натекшими губами.
- Ведь можно, правда ведь можно, и тебе жить по-другому?
Промот сидел растерянный, смотрел на нее вдруг провалившимися глазами и молчал.
Заплакала девочка, и Манька кинулась к ней. Промот наблюдал, как часто-часто наклонялась она над белеющим голубиным яйцом личиком ребенка, за взмахами рук, за мельканием белых пеленок; с какой-то болью ловил слухом затихающий плач дочери и воркующий незнакомый голос ее матери.
Тяжело, несдвигаемо сидел Санька на табурете, потом достал пачку "Беломора" и закурил.
- Ну-ка брось чадить, или выйди в коридор. Нельзя! - крикнула ему Манька.
Промот встал, подошел к двери и, взявшись за ручку, сказал:
- Ладно, Мария, я пошел. Завтра приду. Совсем. - И ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Манька распрямилась, долго смотрела на табурет, где сидел Промот, губы ее вздрагивали то ли от обиды, то ли от того, что она еще мысленно с ним говорила, убеждала в чем-то.
15
Но назавтра Промот не пришел. Не было его и через день. Маньке уже начало казаться, что все случившееся тогда причудилось ей, а заботы, которые приносило каждое утро, притупили вдруг появившуюся надежду на новую жизнь, и только к вечеру, когда Кристя ровно посапывала у Маньки под боком, она вспоминала Саньку, и с этим воспоминанием, тускло светившим в ее мозгу, засыпала, иногда видела его во сне, но эти сны были нерадостные, и она их быстро забывала.
Но на третий день проснулась с уверенностью, что именно сегодня придет Промот, и с утра ее охватило волнение. Даже гуляя с Кристей по улице, она не отходила далеко от дома. Но вот зашла в поселковый маленький промтоварный магазинчик и, сама не зная зачем, купила мужскую рубашку. Спрятала ее в коляску и двинулась к своему бараку, ощущая, как в душе становится празднично и хорошо.