Кулаков раскулачивали - тоже ведь история живая, с колючкой. Или вот еще факт: был он, Тимофей, послан в Москву на Первый съезд колхозников-ударников. "Да здравствуют колхозники-ударники!" - приветствовали их рабочие города Москвы. Тут дед Тимофей не выдерживал, его это всегда несказанно трогало, слезы застилали глаза, текли по морщинам, а он только голову поднимал выше, чтобы виду не показать.
В сентябре, когда выкопали картошку, завели еще один разговор с дедом Тимофеем.
Теперь Степан грубовато-обиженно долдонил:
- Что ж это вы? Мы не отказываемся, мы - пожалуйста, не того, не гоним... от души, а? Но, конечно, неволить не станем. Уважаем...
На дворе была рассыпана картошка - сушили. От нее сильно пахло сырой землей. Прохладный воздух казался терпким, а к полудню он как бы подсыхал, в нем до того густо накапливался солнечный свет, что все просвечивалось, предметы странно утончались, виднелась как бы одна лишь сердцевина.
Было так хорошо тут, что Нюра даже расстроилась, стала придираться к новым местам, к квартире в двухэтажном доме на восемнадцать семей. В старых местах ей запоздало открылся такой милый уют, такая ласковая красота, что у нее даже сердце заныло: на что променяли!
Навсегда оставляли высокий, с красными крутыми холмами берег Демы, под ним заросли черемухи, а на этой стороне, где село, где рядком избы - старые ракиты, лужки, тропинки, мостки, камни на берегу, где полоскали белье, водопой, выгон... Здесь сплела свой первый венок из одуванчиков, здесь было все самое яркое, свежее. Жизнь, считай, здесь прошла!
Вдруг разозлившись, она закричала на Степана, сильно разевая рот и стекленея глазами.
- Бесстыжий!
Степан растерялся, уставился на нее, растворив свои глазки в каком-то веселом изумлении.
- Я те полаюсь! - крутнул он головой. - Ты что, сдурела?! Я говорю: пожалуйста, хоть сейчас айда... Я разве против? Раскрыла хайло-то!
Генка, напряженно слушавший все это, побледнел, брякнул:
- Я тоже отседа никуда не уеду! Остаюсь с дедом.
Степан повернулся к нему, в еще большем изумлении заморгал глазками, налился туго кровью, рявкнул:
- Цыть, сопля! - отвесил ему такого подзатыльника, что Генка чуть было носом в землю не воткнулся. Издали, гнусавя от слез, гневно закричал:
- И уеду, и уеду от вас!
- Генка! - загрозила ему мать пальцем. - Смотри у меня, умничай! Взрослые говорят - тебе нет дела!
- Да-а, нет, - совсем уже плача, вытирая слезы кулаком, передразнил Генка мать. - Я тут хочу жить, с дедом...
Ничего не решив, переругавшись, уехали.
И еще несколько дней прожил дед Тимофей в одиночестве.
И еще был разговор, последний, после которого определили: пусть старый живет как хочет.
Близилась зима.
Кончили пахать зябь, золотые ометы соломы померкли. Дожди, ветры, заморозки накинули на них серую марлю. Только квадраты озимых утешали глаз своей сочной, разгоревшейся от холодов зеленью.
Глухая, томительно-тихая пора!
Хорошо почему-то думалось в такие дни о зверях, об их теплых лежках в легких осенних лесах, в пустом мглистом поле.
Дед Тимофей плотно закрыл двери в комнату, жил только на кухне. Русскую печь не топил, топил печурку, пристроенную когда-то Степаном сбоку.
Ел он мало, все больше пил чай, иногда варил себе похлебку. Очистит пару картошин, покрошит их в чугунок, пшена, лучку туда подбросит, сварит и ест дня два-три.
Забот у него никаких не было. Потопчется по двору, заглянет в пустые сараи, постоит на улице возле ворот, поест, попьет чаю, - вот уже и вечереет, а там и ночь: то темь, то звезды, то луна.
Хорошо ему жилось, хорошо отдыхалось от трудов - больших, тяжких, неотступных. Сколько напахано, насеяно, намолочено, на плечах перенесено хлеба! Все вспомнить невозможно...
Но шло время. И теперь даже память о трудах перестала его занимать. Чем ближе к зиме, тем больше его беспокоила росшая в груди какая-то изнурительная пустота.
Однажды ночью, когда ему стало особенно плохо, забило смертной тяжестью дыханье, он сполз с кровати и начал молиться в темный угол, шепча бессвязно, но по-стариковски истово полузабытые молитвы.
Продлить жизни он себе не просил и смерти не просил. Молился только, чтобы заполнить пустоту в себе. Она была страшна, хуже смерти.
- Господи, господи! Помилуй и спаси!
Подняв голову после низкого поклона, он с трепетом заметил - отчего-то поредел мрак, вся кухня была в холодном белом дыму. Он глянул в окно - там выпал снег и все в темноте было белым-бело.
- Дождался-таки! - обрадовался дед. - Снег выпал, слава тебе, господи! Хорошо-то как, - плакал он легкими слезами.
А в декабре, когда завалило все сугробами, занесло поземками, прибежал в поселок Рыжик, пес, живший со стариком. Прибежал и завыл.
Все догадались - умер дед, кончился "Северный свет" теперь навек.
ИДЕЯ
По скошенному полю шел Гришка Арапов домой. Стерня шуршала, щелкала под ногами, и его раздражало, что срез был высокий. Копны соломы, расставленные вразвал, в беспорядке, вызывали в нем глухую досаду: хороши работнички! И он со злым азартом пнул подвернувшийся ворох соломы.
Арапов был не в духе: опять побрызгал дождь - и опять не работа была, а мука: забивало барабаны, горячей кашей лежало зерно в бункерах, на колеса крепко навивало смесь земли, соломы и травы. Пробовали подбирать валки, попытались напрямую - и, чертыхаясь, согнали комбайны к вагончику на горе - ждать погоды. И так - с первых прокосов: обдаст дымящимся сивым ливнем и сыплют едва не с чистого неба слепые дожди, не дают хлебам просохнуть. А через неделю глядь - накатывает новая гроза: гремит, блещет, идет черной стеной.
Но главная причина его досады была в другом. Утром, когда уже комбайны слонами толпились на полевом стане, прикатил на своем мотоцикле с коляской бригадир Кильдяев.
- Маленько провялит и айда, чесаться нечего! - закричал он не поздоровавшись.
- А до того, как "провялит", так вот и сидеть? - спросил насмешливо Арапов, шелуша корзинку подсолнуха и кидая крупные черные семечки в рот.
- Так вот и сидеть! - отрезал Кильдяев и остервенело посмотрел на комбайнеров, на небо, на поля - окончательно сбила с толку проклятая погода.
- Во-во! - зло улыбнулся Арапов. - Насидим делов!
- Арапов! - взвился бригадир. - Предупреждаю: не разлагай! По такой обстановке знаешь, что могут сделать?
- О, испугал деревню пожаром! - презрительно сузил темно-коричневые, в красноватых голых веках глаза! Арапов. - Не очень-то разлетайся, осади маленько на задние, дышать полегчает!
- Ты мне свои фокусы брось! - яростно затряс пальцем Кильдяев. - Опять агитацию за свою идею вел?
- Вел, - вызывающе подтвердил Гришка.
- Да знаешь ты, чего это такое, ежели тебе объяснить? - крикнул Кильдяев. - Подрыв технической политики!
- Окороти язык! - повысил голос и Арапов, упирая руки в бока. - Несешь что попало... А моей идеи не касайся, раз недоступна она тебе!
- Бред сивой кобылы твоя идея! - отчеканил бригадир и сияющими глазами обвел комбайнеров.
Те не первый раз слышали этот спор, смотрели вприщур, с насмешкой.
Кильдяев попал в бригадиры из комбайнеров. Работал с успехами скромными, а выйдя в начальство, стал почему-то считать себя большим знатоком техники. Случалась у кого поломка, и он надоедливо торчал около комбайна, давал советы, а сам как бы что-то высматривал, выслеживал. Был он скрытно жаден на чужое умение, мастерство...
Первым осмеял он араповскую идею, словно даже оскорбился, услышав о ней, и шли у них с той поры стычки, вражда.
Людей он любил тихих, безответных, работающих как бы с опущенной головой. А Гришка его настораживал.
Пока Арапов строил дом, пока хозяйством обзаводился, работал жадно, за любое дело брался без разговоров, лишь бы копейка звенела, и был он на хорошем счету у начальства. Но последние год-два он как-то переменился, не то чтобы потух, не то чтобы лень его задавила, но увлекаться стал какими-то пустяками, что-то изобретать. И жена жаловалась на него: в клуб зачастил. И вот носится с весны со своей идеей.
А была идея проста. Арапов предлагал все комбайны с полей изгнать: слишком часто они ломаются, бездельничают большую часть года, зерна из-за них теряется много - в полях, на дорогах хоть греби лопатой! А почему? Арапов объяснял: слишком зависим человек от техники. Зубами иной раз скрежещет, ругается на чем свет стоит, а капризам, недостаткам этой самой машины подчиняется - куда же деваться?
Его осенило: хлеба нужно убирать как кукурузу на силос: скашивать пшеницу жатками в большие тележки и возить ее на тока, где со временем установят заводики по переработке зерна.
- Стало, быть, комбайны отпадают? - улыбаясь, с закрытыми глазами, спросил Кильдяев, когда Арапов первый раз выложил свою идею в кузнице, на перекуре.
- Ну.
- А косить жатками?
- Можно и десятиметровые спарить. Двадцать метров получится - во коса!
- А заместо комбайнов заводики строить? - с особой неприязнью делая упор на слове "заводики", допытывался бригадир.
- Машины с городов слать не нужно, - стал загибать пальцы Арапов, - солому сволакивать - тоже отпадает.
- Во какие у нас комбайнеры! - с издевкой перебил его бригадир. - Так-то вот они технику любят: к такой-то матери ее, и вся недолга!
Григория насмешки бригадира не охладили - не сегодня и не вчера затеплилась в нем эта идея. Лет десять, как он убирает хлеба, только стоит закрыть глаза - и тотчас же наплывают картины: идут дожди в уборку, и чернеют на глазах золотые валки, а потом, через неделю, страшно их зеленит иглами проросшее зерно... Стелется синий дым на черные полосы зяби, малиново-черными шарами догорают копны соломы - жгут их нетерпеливые трактористы. А потом, на следующий год после засухи, за тридевять земель возят солому, чтобы скотину зимой поддержать. И по снегу приходилось ему водить комбайн, и размахивать метлой, зазывая машины, которых всегда не хватает. Всего не перечесть! И в какой-то день, в какой-то миг душа в нем содрогнулась, он понял - по-старому работать нельзя, грешно, стыдно. Нужен перелом.
И новая жатва, с частыми дождями, с прибитыми к земле валками, с потерями - в который раз! - хлеба, убеждала, что прав он - не Кильдяев.
Бригадир, покричав бессмысленно, строго, уехал на своем мотоцикле, оставляя черный извилистый след на обочине дороги: то на ярко-зеленой траве, то на стерне.
- Не встревай ты в это дело, Григорий, - услыхал он голос. Обернулся, все еще упирая руки в бока, - на него, склонив голову к плечу, смотрел комбайнер Нягов, румяный, как пасхальное яичко, не без некоторого степенства мужик. Все говорили, что он умный и толковый. И в кузнице тогда, и позже не раз он соглашался, что есть в идее Арапова смысл, стоит над ней подумать.
- Правильно, - метнул темно-бронзовой кудлатой головой Гришка, втягивая сквозь зубы в себя воздух. - С ним говорить без толку. Давно к инженеру бы надо ехать, на центральную усадьбу.
- Ну, инженер, - надув губы и глядя вверх, возразил Нягов, - инженеру, брат, чертеж надо везть, схему.
- Какой там чертеж, - отмахнулся Гришка. - Я идею даю, тут никакой сложности, тут только взяться, и все!
- Хорошо, - наклонил голову набок Нягов. - Задам я тебе вопрос. Скажи, могут реки вспять потекти?
- А чего? - остро глянул Гришка на комбайнера.
- Ты говори: могут? - настаивал Нягов, щурясь ласково, но и как-то высокомерно. - Нет, Гришка, никогда реки вспять не потекут. То в библии пророки маленько маху дали: никогда реки вспять не потекут... Ты ж по-старому хлеба предлагаешь убирать. Раньше как? Скосят, свяжут в снопы, свезут на ригу, а уже в риге молотят всю зиму. Так?
- Так, - тупо согласился Гришка.
- Ну и забудь свою "идею".
- Как же забудь? Ты ж сам говорил.
- Говорил... Мало ли что я говорил. Ты себя поставь на место бригадира, а ему несладко, Гриша, о-ох как несладко!
- А ты о нем не хлопочи, - мерцая усмешкой в глазах, бросил Гришка. - Подпеваешь дураку этому? - кивнул он вслед уехавшему Кильдяеву. - Тот дальше носа не видит, и ты за ним же. Какие реки, что ты городишь?
- Ты ж сам комбайнер, Гришка, - вступил в разговор другой мужик, высокий, тощий, с коричневым горбоносым лицом и угрюмыми черными глазами. - Комбайны ликвидируешь, сам куда деваться станешь?
- Не в этом дело! - закричал задетый за живое Нягов, - не в этом дело, Андрей Ефремыч! Дело не в этом изобретателе, - пошевелил он пальцами в сторону Гришки. - Учтите тут другое, - раздувая черные ноздри утиного носа, обратился он уже ко всем. - Сколько на этих комбайнах народу кормится! Про работяг не говорю, берем только начальство, инженеров: изобретают, премии отхватывают, зарплата идет... Зазря? Никогда! Гляди, что ни дальше, то лучше машины: "Колос", "Сибиряк". И вот - нате вам, - Нягов ехидно расквасился в улыбке, - приходит гражданин Арапов Григорий, понимаешь ты, Степаныч, и говорит: комбайны к такой-то матери!.. А? Это как? Умно? Против кого ты прешь, чуешь?!
В голове у Гришки помутилось. Во все глаза смотрел он на торжествующего Нягова и не мог понять, чем тому досадила сегодня его идея, почему это вдруг он так ополчился на нее?
- Ну не знал я, что ты такой, - с обидой и с восторженным, каким-то изумлением проговорил Арапов. - Не зна-а-ал.
- Многого ты еще не знаешь, - снисходительно посмеиваясь, остывая уже, сказал Нягов, опять напуская на себя благодушие.
Гришка, точно оглушенный, постоял еще минуту, потом яростно плюнул и под смех комбайнеров двинул прочь, к хутору, лишь бы не сидеть праздно у полевой будки, не глушить в себе табаком да смехом чувство бессилия перед наплывающей черной тучкой, сквозь которую траурно сияет небесный свод.
Войдя к себе во двор, он бесцельно огляделся и как бы впервые увидел свой большой дом под шифером с голубым фронтоном и чердачным окошечком, свой широкий, чисто метенный двор, летнюю землянку, где и кладовки были с ларями для муки и зерна, и кухня, в которой с мая по сентябрь обедала вся семья. За плетневой загородкой был загон для скотины с кучей навоза посредине, уютные закутки для коровы с теленком, овец, кабана - все было сделано грубо, но крепко и пахло здесь всегда полынным сеном, теплой коровьей и овечьей шерстью; и огород с двумя-тремя яблоньками, десятком кустов смородины был ухожен, у края, по-над плетнем, алыми чашами все лето цвели мальвы.
Хороша была эта степняцкая крепкая усадьба, но впервые до болезненного холодка под сердцем он почувствовал, что ничего ему здесь не мило. И давно уже не мило, да только скрывал он это от себя. "А идея твоя - бред сивой кобылы" - вспомнился ему блеющий голос Кильдяева, и как бы увиделось его злое, заросшее щетиной, курносое лицо.
- Ты чего это? - выглянула из землянки Зинаида, держа на весу руки, обсыпанные мукой.
- Ничего, - буркнул Григорий, покосившись на жену, на обвисший подол платья, на сизозагорелые ноги в калошах.
- А чего пришел?
- Дождь был, не видишь?
- Ну это, коль так... надо и вторую кучу на кизяк. Разваливай давай, а я потом за лошадью схожу, перемесим. Лето к концу, когда ж сохнуть будут?
Одну кучу навоза пустили на кизяк еще в начале лета, теперь на задах двора, в лебеде и калачиках стояли башенки и пирамидки кизячных кирпичей и ковриг - досыхали. Но приспичило Зинаиде и с другой кучей покончить, хотя могла она и до следующего лета обождать.
Все в том же мрачном, раздраженном состоянии духа, Гришка, себе как бы назло, взял вилы и пошел на скотный двор. Проходя мимо собаки, он замахнулся вилами, и та, скорбно выворачивая янтарные глаза на хозяина, ужав хвост, поволокла цепь в конуру.
С бешенством всадил он вилы в чернолитую кучу и, чувствуя свою силу, как бы напрасный ее запас, с мучительно-сладким стоном выдрал тяжелый горячий пласт и шмякнул его на землю в двух-трех шагах от себя. Чем злее, ожесточеннее орудовал он вилами, тем спокойнее, чище становилось у него на сердце. И опять он вернулся к своей идее.
Он думал: "Заводиков на тока можно и не ждать - это когда еще их город настроит? А выход вот какой: все колхозные комбайны на тока надо поставить и, к ним возить на тележках скошенный хлеб. - С разгоревшейся радостью он стал подсчитывать выгоду: - Комбайны ломаться не будут, по крайней мере не так часто, один человек за двумя-тремя уследит, вымолот улучшится, а главное - зерно терять перестанем. К тому же, если и примочило, пшеницу можно подсушить, хоть помаленьку, но при такой погоде работа не будет стоять на месте".
Григорий воткнул вилы, с оттяжкой чавкая пятками, выбрался на сухую землю, кое-как сполоснул ноги в железной бочке, рассучил штанины.
- Ты далеко ли наладился? - услышал он голос жены, хмыкнул: - "Стережет!"
- Наладился, - сдерживая дыхание, блестя заигравшими нехорошим весельем, глазами, ответил Гришка.
- За лошадью, что ль?
- Нет.
- А куда? Гляди у меня, Гришка! Если насчет выпивки, сразу говорю: и не думай даже, не берись!
- Ты что? - повернулся к ней Арапов. - Очумела? Какая выпивка? Идея у меня!
- Каво?
- "Каво"... Идея пришла, вот сюда, - он постучал себя согнутым пальцем по лбу.
Жена недоверчиво смотрела на Гришку: "Поди угадай, Что у него на уме! За тридцать уже, а чуб огнем полыхает, тело как у борзого кобеля - поджарое, мускулистое... Да отпусти с глаз - что будет!"
- Знаю я твои дела, - с базарной деловитостью стояла на своем Зинаида, но видя, что Гришка сатанеет, закричала: - Зайди до крестной, у ней станок легче, она даве обещалась!
Григорий заиграл скулами. Поразительное, ну прямо-таки собачье чутье у его жены: лишь загорится он чем-нибудь отвлеченным, цену в ее глазах не имеющим (флюгер, он как-то. музыкальный надумал сделать, а в другой раз - снежный вездеход, - уж и схемку набросал, инструменты приготовил, материалы кое-какие), а она тут как тут, будто ждет этого взлета - одним ударом на землю осадит. "Ты бы дурью-то не маялся, - окажет крикливо-деловито, - ты бы лучше соломы привез". - "Да есть же солома!" - заорет Гришка, узя от ненависти в голых своих веках глаза. "Есть... А завтра? Ты об завтрашнем дне подумал? Вон Петька Щелыгин - дурак-то дурак, а какой воз давеча свалил на задах у себя".
Но Гришка о завтрашней соломе думать не хочет. Порой он чувствует, как от этих ее мелких, бесконечных забот что-то тускнеет в душе, и ловит себя на страстном желании поломать чего-нибудь, кому-нибудь морду набить или самому нарваться на крепкие кулаки. Но опять, в который раз, ощутит он под сердцем ножевой холодок - какую громадную пользу даст его идея, только бы заинтересовать ею людей!
В ознобе, в нетерпеливой сжигающей дрожи и уже решительно, твердо вошел да в дом, вытащил из шифоньера новый свой костюм, торопливо оделся, глянул мельком в зеркало - увидел себя новым, незнакомым и деревянно улыбнулся - А на пороге его осадила Зинаида.
- Так, - сказала она, сделав змеиное движение всем телом. - Куда это мальчик собрался?
- Куда надо, - лениво сказал Гришка. - По государственному делу.