- Чего-чего? - жена; изумившись, схватилась за щеки, рот открыла. - Ой, не дури, Гришка, не лажи! Я тебя путем спрашиваю: куда?
- В правление!
- В какую заразу? Чего там забыл?
- Если ты мне еще раз, - сжимая добела рот, начал было он, но опомнившись, хрипло, спокойно, мрачно сказал. - Мне в правление надо.
- Ну, гляди у меня! - отступая, а потому особенно скандально закричала жена: - Гляди, припомню тебе, милок!
Он пошел на нее так быстро, что она едва отскочить успела, что-то сшибла, загремело пустое ведро, хлястнула об пол какая-то банка, понеслась вслед ему ругань, но он, уже безжалостно и облегченно улыбаясь, быстро, раскованно шел на дорогу.
...Когда впервые в жизни он поразился привычному - громаде российских полей? Уж и сам не помнит. Вот и сейчас: вокруг стлались золотыми коврами свои, колхозные - он ехал в правление на попутном бензовозе, - а за ними виднелись земли соседнего совхоза, и знал он: дальше тоже были поля, поля, все беспредельнее, и дальше, и за спиной его, и впереди - боже мой! Какое раздолье, какая бесконечность!
Но по всему этому раздолью, по бесчисленным полевым дорогам теряется зернышко за зернышком хлеб. И сколько уже лет! Почему - это ясно: техника несовершенна, жестоко подводит. Неясно другое - черствость. Откуда она, ее кто посеял? Не зерно ведь в конце концов топчем, а что-то другое, в самих себе, что-то самое беззащитное, легко и вроде бы безболезненно гибнущее!
Шофер быстро гнал машину, лихо. Был молод, черную гриву трепал ему ветер, он щурил горячие угли казахских глаз в пустой отваге, в азарте. Гришка курил, покусывая губы, дым метался по кабине, потом его мгновенно вышибало в опущенные окна. На большой скорости они взлетели на гребень степного увала, Гришка задержал дыхание: внизу широко распахнулась долина - голубая, свежая от недавних дождей, с квадратами желтых и зеленых полей. Над нею плыли облака, из-под них били туманно-синие лучи, а чуть в стороне, вдали, сивой изогнутой бородой мел землю ливень... Дух леденел!
- В Каменке утром дождина шпарил - залил все! - пересиливая ветер и гул мотора, крикнул шофер. - А урожай там - страшное дело!
- Да толку, - отозвался Гришка.
- Как толку?
- Потеряем половину!
- А, - беспечно крикнул шофер, - Вон его, хлеба-то, стеной стоит. И везде так, я езжу. Нам хватит и нашим друзьям останется.
- Во-во! - крикнул Гришка. - Молодец!
- А что? - повернулся шофер к Гришке.
- Валяй, говорю, не жалко.
- Е-мое! Без хлеба не будем! - и он весело, заговорщицки подмигнул Арапову. Арапов криво усмехнулся.
С улыбкой на губах и наткнулся Гришка на главного инженера, тот собирался куда-то уходить. Приперев дверь коленкой, закрывал ее на ключ. Был он черноглаз, тонкогуб, быстр и решителен. На запыленном, в мазутных бархатистых пятнах пиджаке сиял институтский ромб - главный только третий год возглавлял колхозную технику. Но уже из-под прищуренных век мог строго, даже грозно взглянуть на виноватого, кричал, ругался с комбайнерами и трактористами без новобранческого стеснения. И уже летела о нем молва, что хоть и молод инженер, но ставит себя твердо, руку имеет крепкую, - словом, подает надежды молодой специалист!
Гришке он нравился. Он любил таких - энергичных, решительных, беззастенчивых. И хотя Виктор Елизарович - так звали главного - был небольшого роста, сухощавый, несколько даже кривоногий, ходил он уж как-то слишком выпячивая грудь и потряхивая кистями рук, как тяжеловес-штангист перед подъемом рекордного веса. Это вызывало улыбку: что ж, молодость - ей всегда хочется выглядеть посолиднее.
- Куда нарядился? - насмешливо оглядел инженер Арапова, и тот отчего-то покраснел.
- К тебе. Куда ж еще.
- А я думал к министру на прием.
Гришка улыбнулся.
- У меня... это, тут одна, ну как тебе оказать, - забормотал он, удивляясь самому себе, своему смущению, невольной и неожиданной робости. Раньше за ним ничего подобного не водилось. - Соображение у меня одно появилось, идея, - наконец осилил он смущение и заблестевшими глазами глянул на Виктора Елизаровича.
Инженер нахмурился, собрал в белый пучок тонкие губы, подумал одну секунду, стрельнул в Гришку черными глазами.
- Вообще-то я тороплюсь, но раз идея - давай! Но быстро, угу? - и, повернув ключ, толкнул дверь в кабинет.
Кабинет, с широким окном с пыльными стеклами, вид имел нежилой. На стенах висели какие-то схемы на пожелтевшем, в темных пятнах ватмане, холодным, зеленоватым стеклом блестел стол. Виктор Елизарович размашисто сел в жесткое, великоватое для него кресло. После первых же Гришкиных фраз встал, заходил по кабинету, широко, с развальцей, и было видно, что он уже ухватил суть идеи, но дает Гришке высказаться Гришка скомкал концовку.
- Вот что... по-честному, да?
- Ну, - кивнул Арапов, сердце, било ему в голову, лицо горело, но щеки, лоб были холодными, он ладонью вытер-пот.
- Значит так, - жестко, убедительно проговорил инженер. - Идея твоя неосуществима.
- Как? - озадаченно спросил Гришка. - Вы это... на полном серьезе?
- Пожарные зарежут нас, - обрубил Виктор Елизарович. - Ты представляешь сколько скошенного хлеба, соломы этой самой скопится на току, а? И все! Нет, тут ходу нам не дадут. Это раз. А другое... как еще на это новшество высокое начальство посмотрит?
- А как оно должно смотреть? - оторопел Гришка.
- А как оно должно смотреть? - рассердился на эту наивность инженер. - А так, что длинная и очень непростая это песня, а хлеб сегодня, сейчас надо давать!
- Дак, дак я... Я что предлагаю? - Гришка задохнулся, слова сбились, перемешались. Он хотел сказать и о комбайнах, которые можно ставить на току, и о списанных жатках, но тут вспыхнул другой довод: - Что ж, - крикнул он, - начальство себе враг, что ли?
- Это как понимать?
- Выгода - вот она, прямо, можно сказать, на столе лежит.
- Прямо на столе? - с улыбкой переспросил инженер: Арапов его сегодня удивлял, был какой-то странный, смешной. - Я не вижу, - и дерзко посмотрел в его обиженные глаза.
- Ты мне мозги не пудри! - взорвался Гришка. Он никак не ожидал такого поворота, плохо соображал, точно выпил какой-то одуряющей дряни. - Я к тебе с делом, хорошим делом, тут же просто все, д-доступно, а ты драмтеатр устраиваешь: "Прям на столе-е!" Именно что на столе!
- Ну и ты тоже! - напрягся весь в полуобороте к Арапову инженер. - Выбирай выражения! И потом: почему ты при полном параде разгуливаешь здесь? Почему не в поле? Сейчас что - праздник? День работника сельского хозяйства?
- Ну! - с вызовам, с какой-то даже бешеной отрадой бросил Гришка, щуря свои - винного цвета - глаза.
- Что "ну"! - раздул ноздри инженер.
- Баранки гну!
- Поговорили, - вдруг успокоился инженер. - Все. Езжай к себе в бригаду. Я тебя не видел, ты не прогуливал день.
- Отлично поговорили! - Гришка в упор теперь смотрел на инженера. - Значит, идея вам моя не того, не увлекла?
- Работать надо! - с раздраженной наставительностью, закрыв глаза, внятно, тихо оказал инженер. - Уборка сейчас, хлеб убираем. Понимаешь?
- Да где уж, где нам! - вставая, пихнул стул, тот ударился о шкаф, и дверца его с задумчивым скрипом раскрылась; в шкафу лежали стопками с десяток брошюр, амбарная какая-то книга, два рулона ватмана и все было покрыто пылью. - Где нам сиволапым, - с порога, с едкой досадой и уже по-хамски крикнул Арапов и треснул дверью.
Играющей походкой он прошел по коридору, нехорошо улыбаясь. "Не взяла главного его идея за живое! Почему? Или он дурак, или просто... вредный. Есть ведь такие, Кильдяев, например! Или суета заела... Пожарников вспомнил, а то, что хлеб расшвыривать по дорогам прекратим, выработку удесятерим - это ему между прочим, мимо ушей просвистело".
Гришка стоял на крыльце. Злой - только сунься кто под руку. Но никто не совался. Он с насмешкой окинул взглядом новое здание правления - двухэтажная коробка из скучного силикатного кирпича, с громадными квадратами окон, как раз по климату: зимой здесь ветер при тридцатиградусном морозе режет по живому, а летом от жары мухи за окнами чумеют.
"Куда теперь со своей идеей, кому она нужна? Он да она - одни они оказались против Кильдяева, Нягова, Виктора Елизаровича, - против всех".
Что-то сдвинулось в душе Гришки, вспомнил он все свои обиды, свое же, пусть невольное, но подчинение им! Колоколом бухнуло в груди, по жилам загудело: нельзя же бесконечно до дней своих последних заботиться только о доме, только на него работать. Давно ведь уже живут сытно, так, как отец его только мечтал, давно уже в этом смысле встал, что называется, на ноги. Встал, стоит, дальше что? Вот где вопрос!
И если ему расстаться с мечтой своей, со своей идеей, то куда же, как же? На что себя тратить? Чем заменить эту мучительную заботу? Чем жить тогда ему? Старым-то - он даже глаза прикрыл, - жить теперь невозможно!
АЛЕКСАНДР ФИЛИППОВ
ЛИСТЬЯ ОСЕННИЕ
И была осень - слякотная, туманная в городе. Холодный северный ветер повеял уже зимним, снежным, и хорошо было в эту пору там, в лесу, но город не умел хранить осенней красы. Опавшие листья подметали, валили в кучи вдоль мокрых тротуаров, а потом увозили куда-то на обшарпанных самосвалах. И только в старых кварталах, застроенных ветхими деревянными домиками, по узким улочкам еще сохранялся терпкий, горьковатый аромат увядших садов.
В эту осень Самохину стало особенно худо. Вот и вчера утром его опять свалил приступ стенокардии. Самохин тер испуганно влажной красной ладонью грудь, совал под язык мелкие, приторно-сладкие таблетки, и от лекарства кружилась голова и шумело в ушах.
"Сдохну здесь, один в четырех стенах... И ведь не хватится никто!" - думал он зло и беспомощно.
После приступа до обеда лежал в смятой, не стиранной давно постели, курил с досады на себя и на всех, а потом кашлял долго и мучительно.
Трудно было Самохину. Два года назад умерла жена - не старая еще, на пять лет моложе его. Да и умерла внезапно и до обидного буднично: с вечера, сославшись на головную боль, легла пораньше, а когда Самохин, допоздна засидевшийся над какой-то книжкой, тоже стал было укладываться - наткнулся вдруг на холодную, безжизненную руку жены...
- Валюша, ты что? - испуганно спросил он, а потом, догадавшись, закричал растерянно и сердито:
- Да ты умерла, что ли?!
Так и похоронил он свою Валюшу, и, пока шел у гроба, лицо его было обиженным и досадным: "Вот, мол, горе какое - взяла да и умерла, а тут как хотите..."
Со всех сторон тяжело стало Самохину: то, что один, как перст, на свете белом остался, и то, что опять же - не стиран, не кормлен, да и здоровье... Где оно, здоровье-то...
В сентябре попал Самохин в больницу. В приемном покое старая, неразговорчивая нянька шлепнула на стол полосатую пижаму и стопку белья. Поеживаясь, Самохин стал натягивать узкие, не сходящиеся на животе кальсоны, прислушиваясь к сердитому голосу няньки, диктовавшей кому-то по ту сторону ширмы:
- Пинжак серый, клетчатый. Ношеный. Брюки синие, диагоналевые, ношеные.
- Да не ношеные они! - почему-то обиделся за свои брюки Самохин. - Всего три раза и надевал...
- Ношеные! - с нажимом отозвалась нянька и продолжала: - Носки коричневые, хлопчатобумажные...
- Ношеные! - съязвил Самохин.
В больнице Самохин держался особняком. Днем, когда все больные с волнением ждали обхода врача, а потом лежали, разговаривали о своих недугах, читали попавшиеся под руку книжки, Самохин спал. Ночью он просыпался, скрипел пружинами кровати, вставал, уходил в туалет и курил. В туалете было холодно и воняло хлоркой.
Только однажды Самохин разговорился с соседом по палате. Белобрысый парень, работавший на каком-то заводе, рассказывал про то, как от него ушла жена. Вернее, он уверял, что сам бросил ее, но по голосу его и по тому, с какой злостью вспоминал он об этом, чувствовалось, что не он, а она ушла от него.
- А ты и нос повесил! - неожиданно для всех вступился Самохин, и ему показалось, что он продолжает давнишний и надоевший самому себе разговор. - Подумаешь, баба! Да я и в свои шестьдесят об этом добре не шибко волнуюсь! Э-ка невидаль. Была бы шея, а хомут найдется... - Самохин осекся, наткнувшись на удивленное молчание соседей и, повернувшись к стене, пробормотал: - Бабы... да ежели я...
С того времени Самохину захотелось домой. Он уже не спал днем, а с нетерпением ждал прихода лечащего врача. Приходил врач, и Самохин прислушивался к его словам, стараясь угадать - скоро ли? Белобрысый слесарь ежедневно приставал к врачам с просьбой о выписке, канючил, уверял, что у него ничего не болит, а сам по ночам глотал из бутылки украденный в процедурной комнате новокаин. Его мучила язва желудка.
- Ну куда же тебе домой? Пользуйся, раз государство бесплатно лечит, - наставительно шептал Самохин, а слесарь, крутясь от боли, отхлебывал свой новокаин и тихо матерился сквозь зубы.
Вскоре Самохина выписали.
- Не курить. Алкоголь ни под каким видом! - перечислял врач на прощание. - Иначе вернетесь к нам с инфарктом. В лучшем случае.
Дома Самохин приободрился. "Что ж ты, дурак, совсем расквасился! - думал он про себя уж не с грустью, а с тихой обновленной какой-то радостью и надеждой. - Ну, нет больше Валюши. И я мог бы... Ей-то, небось, легче было бы... Женщина - она не пропадет. А я - что? Память о Валюше - это само собой. А то - вроде как дружба, что ли... Найду какую-нибудь одинокую. И ей скучно одной и мне. Делить нам нечего, перед смертью-то. Деньжата остались, машину куплю. На природу станем ездить - порыбачить, или там искупаться, мало ли что? А еще лучше - домик подыскать частный. И чтоб садик при нем. Маленький, такой садик, с беседкой посреди яблонь. Вечерком вышел - огородик полил, редиски, лучку надергал. А потом, как стемнеет, в беседке чай из самовара пить. С яблоками. С яблоками-то душистее, слаще... Жить-то, боже мой, жить-то можно еще! Куда уж дальше откладывать? Некуда..."
Не так давно, на дне рождения, свел его старый друг, отставной майор Микулин с приятельницей своей жены. Женщину Татьяной Семеновной звали. За столом они сидели рядом. У Татьяны Семеновны оказался приятный, молодой голос, и Самохин спел с вей вдвоем несколько старых, любимых песен. Особенно хорошо получалась "Землянка".
- "Бьется в тесной печурке огонь..." - выводил басом Самохин, и Татьяна Семеновна подхватывала душевно и мягко:
- "На поленьях смола как слеза..."
- Ну чем не пара тебе! - возбужденно шептал на балконе Самохину подвыпивший Микулин. - Душевная женщина, и портниха классная! Моя Николаевна все время у нее обшивается. Да все нормально у вас будет, сживетесь. Ты мужик ничего еще, в силе.
Самохин курил "Беломор", кивал согласно, и все казалось ему простым и понятным.
Вот и решил Самохин сегодня, в этот хмурый осенний день, пойти к Татьяне Семеновне в гости - да не просто, а вроде как свататься.
Он остановился перед незнакомым домом с облупившейся штукатуркой. В тесном дворике, с вкопанными столбами для сушки белья, покосившимся грибком над детской песочницей и несколькими чахлыми, изломанными деревцами, было пустынно и тихо. Самохин вошел в темный подъезд и стал не спеша, с отдыхом подниматься по лестнице. На третьем этаже, с трудом разглядев стершийся номер квартиры на обитой желтой клеенкой двери, помялся, отдышавшись, и позвонил. За дверью послышались шаги, щелкнул замок, и высокая, полная женщина в бигуди сказала немного удивленно:
- Здравствуйте, Андрей... э-э, Николаевич. Входите.
Самохин вошел, стукнувшись плечом о вешалку и протянул коробку конфет:
- Вам.
- Ну зачем же, ну что вы... - Татьяна Семеновна смутилась и, взяв коробку, держала ее на вытянутых руках. - Проходите в комнату.
Самохин принялся снимать ботинки.
- Ох, не нужно разуваться! - запротестовала Татьяна Семеновна, и Самохин буркнул добродушно:
- Что ж я топтать-то буду...
Сняв обувь, он прошел в комнату, и пол холодил ноги сквозь тонкие синтетические носки.
- Вы садитесь, Андрей Николаевич, а я сейчас, у меня там духовка не выключена. Сына со снохой жду, вот и затеялась.
Татьяна Семеновна, смахнув со стола что-то блестящее, вышла, а Самохин грузно опустился в мягкое кресло.
Хозяйка долго не показывалась, и все хлопотала на кухне, гремела чем-то, и до Самохина доносился запах печеного теста. И стало вдруг Самохину одиноко и неуютно в этой чужой квартире с холодным, выстуженным полом, от которого неприятно ломило ноги. Тоскливым и нелепым показалось ему вдруг то, что сидит он здесь, в обжитой другими людьми комнате, заставленной многочисленными горшочками, баночками, из которых лезли сытые, сочные стебли изнеженных цветов, а на тумбочке, у зеркала, с плохих любительских фотографий под стеклом улыбаются незнакомые люди, которых знала и, может быть, даже любила Татьяна Семеновна и которые так безразличны ему, Самохину.
Вернулась хозяйка - уже без бигуди, причесанная, в ярком цветастом фартуке.
- Давайте пить чай! - весело предложила она. Самохин кивнул и еще глубже вдавил свое тело в кресло.
- Вот и хорошо! Я чайник поставлю. - Татьяна Семеновна торопливо ушла.
Самохин посидел еще немного. Он хотел встать, но половица громко скрипнула под ногой.
"Черт, еще подумает, что я шарю!" - отчего-то пришло ему в голову, и он крикнул в приоткрытую дверь:
- Курить-то у вас можно?
- Курите, у меня муж курил, и сын курит! - отозвалась Татьяна Семеновна.
Самохин повозился в кармане, вынул пачку "Опала", купленную специально для "представления" и без удовольствия задымил. Кривая колбаска пепла на конце сигареты росла, угрожая упасть. Самохин подставил спичечный коробок и, аккуратно прицелившись, уложил горку пепла.
- Чай! - резко, будто над ухом, сказала Татьяна Семеновна, и Самохин, вздрогнув, уронил пепел на пол.
- Ничего, я уберу... - заметив его растерянность, поспешила успокоить Татьяна Семеновна, но Самохин, нагнувшись, попробовал подцепить пепел рукой. Тот рассыпался тонким, невесомым слоем, и Самохин только испачкал пальцы. С минуту Самохин тяжело сопел, пытаясь взять пепел в щепоть, и чувствовал, как наливается кровью лицо и тяжелеет голова. Прямо перед собой он видел полные ноги Татьяны Семеновны и торчащий сквозь разорванное сукно тапочка большой палец с желтым ногтем. Самохин выпрямился, и кровь отхлынула от щек, а тупая тяжесть с затылка перекатилась куда-то под сердце!
- Пойду я, пожалуй, - неожиданно сказал он. - Извиняйте...