Настигла она и меня. Да расплата ли? Может, что-то похуже? А случилось так, что я собрался опять в родные места и поехал. Давно уж не заворачивал в эту сторонку - лет пять или шесть. И захотелось мне взглянуть на родню, которой уж совсем мало осталось, захотелось прийти на родные могилки. И посмотрел и пришел. Горько, печально, да не вернешь. Но самое горькое ждало меня впереди. Я еще ни о чем не догадывался, когда ходил между высоких сосен и выискивал в памяти давние лица, чьи-то глаза. И вдруг наткнулся на маленький холмик в пожелтевшей осенней траве. Я бы прошел мимо, но только притянула взглядом надмогильная надпись: "Здесь лежит слуга человеческий. Да поклонитесь ему!" Далее шла фамилия Тимофея. И в тот же миг каким-то дальним необъяснимым чутьем я узнал этот почерк. Высокий, размашистый, с наклоном в левую сторону. Так мог писать только старый Данилушкин. Я даже обрадовался - знакомый же, родной человек, и только потом дошла до меня эта надпись. Боже мой, боже, ведь здесь Тимофей, мой пастух! И страшное это горе отняло дыхание, и, как всегда в печали, захотелось куда-то уйти, убежать, спрятать голову. Я ведь думал, что он живой. А вот где встретились - и поговорили. И сразу же привиделся наш костерок полуночный, его вопрошающий голосок: "Неужели не слышишь? Звезды-то, звездочки?" Где он теперь - этот грудной голосок, где он, пастух мой? И сразу же за этим самое больное в горло ударило: как он в сыновья приглашал, как я сбежал от него, надсмехался. Кто простит теперь, кто утешит?.. И придет ли оно - прощение? И такая встала вина! Какая может быть перед мертвым...
А к вечеру стало невыносимо. Куда б я ни шел, что бы ни делал - не мог забыться. И придет ли оно - прощение? Нет, нужно уехать, уехать - сбежать опять. Сбежать от этого холмика в пожелтевшей травке, от стыда своего.
...Но разве спасет дорога, зря пишут, что дорога спасает.
Покачивается автобус. Темно. Звездно. Открыл стекло, глотнул воздуха. "Сколько их, не сосчитано, не измеряно..." Видно, вечно будет со мной этот голос, вечна вина. Мог бы вызвать меня, чтоб попрощаться. Нет, не вызвал. Значит, не простил, что сбежал тогда, не простил... А звезды точно сторожили, точно бы знали. Когда я поднимал глаза кверху, они спускались все ниже и ниже. Какая же из них - Тимофея, какая же из них приходила в ту чудную ночь? И я опять смотрю кверху. Но уже не звезды ко мне приближаются, его глаза приближаются. И я далеко из автобуса выглядываю, чуть не выпадаю. Ночь стоит такая же большая и спокойная, как и та, наша ночь. И такая же тишина в пологих полях...
В конце апреля
Утро было серое, скучное, солнце так и не показалось. Потом начался такой же день, монотонный и пасмурный, и к вечеру у нее испортилось настроение. Но Клара Дмитриевна была женщина строгая, сильная и умела себе приказывать. Вот и теперь мигом подавила подкрадывавшуюся депрессию, и сразу улыбнулась чему-то загадочно, и подошла к зеркалу. И когда увидела себя, нарядную, в белом вязаном свитере, в модной юбке, сшитой в лучшем ателье города, когда пригладила свои густые, золотистые волосы, - то уж совсем успокоилась и даже замурлыкала песенку. Но вдруг сбилась на полуслове и стала собирать свой портфель. Он был широкий, вместительный, но сейчас вместо тетрадей, учебников она сунула туда коробку конфет, небольшой мешочек с орехами. Сегодня в вечерней школе, где работала Клара Дмитриевна, был выходной, и коллеги сговорились собраться за чаем, чтоб немного встряхнуться, посидеть, поболтать. Да и собраться вместе сам бог велел: уже надвигались майские торжества, и хорошо было бы поздравить друг друга заранее, чтобы в настоящие праздники освободить себя для семьи.
Клара Дмитриевна закрыла портфель и облегченно вздохнула. Затем быстро надела плащ, еще раз покосилась на зеркало и вышла за дверь.
Ее никто не провожал, и это ее устраивало, старички родители час назад утянулись к соседям и теперь просидят там весь вечер.
По городу она шла быстро, стремительно, но все равно опоздала. В учительской уже было шумно и весело, и когда зашла, то ее почему-то встретили аплодисментами.
- Ну что вы, что вы... - засмущалась она и стала быстро стягивать плащ. Потом огляделась по сторонам, успокоилась и снова почувствовала себя уверенно. Включили музыку - поплыло старинное танго...
- Это для вас, Клара Дмитриевна! - И ее наперебой стали звать к столу. Она улыбнулась, поджала губы и, красиво покачиваясь на каблуках и на ходу поправляя свои чудесные волосы, подошла к веселой компании. А на столе, на белой с кистями скатерти, стоял уже электрический чайник и пиалы. Чуть вдали, на плоских тарелочках, томились разные сладости, но все почему-то ничего не ели, не пили, а только шумели, как школьники. Так прошел час, может больше, а потом устали от слов, от шуток, от мелких споров по вчерашним школьным делам, и вдруг замолчали все разом и стали подниматься из-за стола. Но в этот миг нарушила распорядок Анна Васильевна.
- Куда же вы? Не позволю! А кому я расскажу про Анапу?
Она только что вернулась из южного санатория, и теперь ей не терпелось отчитаться перед коллегами. И только успела она сказать слово "Анапа", как все опять зашумели и потянулись за чаем, и сразу разговор стал легким, необязательным, но именно такая болтовня почему-то сближает людей. Так случилось и с ними, и праздничный вечер начался как бы сначала, и опять полетели шутки и смех. Но вначале все слушали Анну Васильевну.
Она была одинокой молодой женщиной. Муж ее погиб при несчастном случае года четыре назад, и теперь она жила с маленьким сыном и матерью где-то на самой окраине города. Жила очень скромно и замкнуто, но все знали, догадывались, что у нее, кроме этой показной, внешней жизни была и другая, особая, одним словом, личная жизнь. И никто не осуждал ее, не завидовал: раз, мол, еще молодая, красивая - пусть поживет, как хочется, да и не сладко вдовой в тридцать лет.
Анна Васильевна опьянела от своих слов, от внимания, и ей хотелось уже замолчать, отдышаться, но ей не давали.
- Признайся, Аня, не скромничай! Ведь бегала же там на свидания? Ну, скажи, не ударим. Неуж сидела одна?..
И еще что-то спрашивали, такое же смешное, игривое, а она краснела, оправдывалась:
- Честное слово - одна была! А вообще-то там парами ходят. Я сначала думала - семейные, а потом оказалось, что эти семьи создаются в два дня.
- Надо же - парами ходят! Открытие века, сенсация! Куда смотрит Нобелевский комитет?! - включилась в разговор Клара Дмитриевна, и опять стало шумно и весело, и разговор принял совсем игривый оттенок. Но всем нравилась эта игривость и недосказанность, и никто не хотел уходить.
- Так, значит, был романчик, Анна Васильевна?
- Признавайся, а то оштрафуем!..
- Ну и ну! Дорвались до темы, - вмешалась снова Клара Дмитриевна. - Не учителя, а промтоварный магазин...
- Продавцы - тоже люди! - перебила ее завуч Надежда Сергеевна и строго, назидательно сверкнула линзами очков.
- Все мы люди, все человеки, - устало махнула рукой Клара Дмитриевна и опустила глаза. На нее напала апатия, и уже хотелось побыстрее покинуть это коллективное чаепитие, а потом - быстрее домой, в горячую ванну, чтобы смыть с себя весь сегодняшний вечер, все разговоры, все шуточки.
- Вы не любите продавцов, Клара Дмитриевна? - к ней опять обратилась завуч. Она выпила, видно, лишнюю рюмку и сейчас стала философствовать. А Клара Дмитриевна покрылась вся пятнами:
- Ну что вы - продавцы, продавцы! А я о том, что мужчины все одинаковы. У них только одно на уме...
- Не все же такие, - робко вступила в спор молодая учительница Люся Кондратьева. Но спорить она не умела и сразу смутилась.
- Ты, Людочка, жизни не знаешь, не видела, - начала опять Анна Васильевна. - Был у меня такой случай в Анапе. Пришла я на танцы, а там...
- Вы на танцы? Не побоялись?.. - перебила ее завуч серьезно, испуганно, и все засмеялись, запереглядывались, а потом заговорили враз, перебивая друг друга, и все почему-то смотрели на Люсю Кондратьеву. Та снова смутилась, обиделась:
- Я мужа силой держать не намерена. И вообще у нас не те отношения!
- Ну ладно! Он у вас - Лопухов, а вы - Вера Павловна. У вас все по чистому разуму. А мы тут - черная кость... - Клара Дмитриевна подняла высоко голову и стала нервно покусывать губы. А Люся чуть не заплакала.
- Ну почему вы такая злая, за что вы?.. - Она еще хотела что-то добавить, но испугалась собственной храбрости. И ее вопрос потонул в общем шуме и голосах, а Клара Дмитриевна сделала вид, что не расслышала. Только у нее нехорошо задрожал подбородок. Она закрыла его ладонью. А через минуту уже и Анна Васильевна взмолилась:
- Посмеялись и хватит! У меня еще дома уборка не сделана. И по магазинам надо, и к парикмахеру надо. Праздников-то сколько идет. Прикончат нас эти праздники.
- Пора расходиться, товарищи, - поддержала ее Надежда Сергеевна. - Спасибо этому дому, пойдем к другому. - Она обвела всех взглядом и положила очки в футляр. И все начали одеваться. На улицу вышли вместе, а потом разошлись группами в разные стороны.
Вечерний город жил в тихом ожидании праздника. Улицы стояли чистые, точно умытые. Асфальт блестел в свете неона, как дорогое стекло. Клара Дмитриевна оказалась рядом с Люсей Кондратьевой, и это ее смущало и беспокоило. Она даже хотела обогнать молодую учительницу, но потом остановила себя: еще расценит по-своему. А Люся тоже терзалась и смотрела под ноги. Она переживала, что не сдержалась там, за столом, и теперь ей хотелось сказать Кларе Дмитриевне что-то милое, утешающее, и она еще больше мучилась и корила себя. Наконец, выдавила из себя комплимент:
- Как вы сегодня здорово выглядите, Клара Дмитриевна! Мне бы такие волосы да вашу фигуру...
- Ну уж, ну уж, понеслась душа в рай. У вас богатое воображение, Людмила Александровна. А может, вы просто подмазываетесь, а? - Она усмехнулась и посмотрела Люсе прямо в глаза. - Мы же обе словесницы и потому - конкуренты. Так что плохой мир лучше хорошей ссоры. Как? Угадала я? - И она рассмеялась широко, ободряюще, и у нее перестал дрожать подбородок. Все-таки комплимент попал в цель.
- Нет, правда, хорошо выглядите, - продолжала уверять Люся Кондратьева. - Мне бы так в сорок лет.
- Мне бы, мне бы... - заворчала в ответ спутница, и сразу опустила голову, и нахмурилась. Она не любила вспоминать про свой возраст, и сейчас, рядом с молоденькой Люсей, это напоминание особенно покоробило ее. Она нервно расправила плечи и прибавила шаг. Но Люся ни о чем не догадывалась, не понимала. Она уже еле поспевала за Кларой Дмитриевной, длинный плащик мешал в коленях и путал шаги. Люся часто дышала - волнение еще не прошло.
- Я давно хотела спросить у вас... Посоветоваться. Но не решалась...
- Что ж, решайтесь. Не съем, - ответила ей Клара Дмитриевна, и по голосу не понять, то ли шутит она, то ли серьезно.
- У меня внеклассное чтение, и я думала, думала... Хочу рассказать им о Николае Рубцове, почитать его стихи и статьи о нем. А потом дать домашнее сочинение...
- Но вы же решили! При чем тут советы.
- Я хотела, как лучше. У вас же опыт и наблюдения...
- О господи, наблюдения! Что он - Твардовский, что ли, ваш Николай Рубцов. И педагогично ли целый час тратить на какого-то молодого? Пусть известность получит, признание. Ну, поэму напишет в конце концов. - Последние слова она произнесла совсем сердито, отрывочно и надула в обиде губы. Люся уже ей надоела, но не прогонишь же.
- Между прочим, Рубцов уже умер. Неужели не знаете? - Люся еще хотела что-то добавить, но опять испугалась собственной смелости, щеки у нее вспыхнули, как у девочки.
- Умер, значит. Жалко, жалко...
- Да, да! Он талантливый, как Есенин! Про него уже написаны книги, статьи и обзоры. Я считаю, что этот поэт бессмертен!
- Бессмертен? А я и не знала. Только вкусы ваши - не повод для спора. Есть у нас программы, есть методички. А ваш Рубцов прозвучит отсебятиной. Да, да, дорогая... А за это нас бьют строгие дяди из районо. - Она наклонилась к самому плечу Люси Кондратьевой и говорила с назиданием, как маленькой. А последнюю фразу произнесла совсем как в детском саду, и у ней вышло - стлогие дяди из лаёно.
- Зачем вы?.. Я не хотела... - Взмолилась Люся, и сразу съежила плечи, и замолчала. Ресницы у нее прыгали, и она шла, как во сне. Клара Дмитриевна увидела эти страдания, и они ее неприятно задели, чуть ли не оскорбили. Подумаешь, недотрога. В ее годы надо работать с зари до зари, а эта только умничает да лезет в амбицию. Да еще дрожит, как осиновый лист, по всему видать - истеричка. Нет, с такими надо покруче! Она сказала это себе с убеждением и попробовала успокоиться, но никак не могла. Подбородок опять неприлично подрагивал, и она прикрыла его ладонью. Люся тоже измучилась. Ей стало казаться, что все видят, какая она жалкая, смятая, какое у ней красное, расстроенное лицо. И было чувство, точно она совершенно раздетая, и все видят это и осуждают. И тогда последним усилием воли она решила подавить свой страх и волнение, но у нее ничего не вышло. Только еще больше расстроилась из-за того, что не умеет управлять своим лицом, своими эмоциями. А если не умеет, значит, она слабая, слабая. Хорошо, что совместный путь их скоро подошел к концу. Люся попрощалась с большим облегчением и, не оглядываясь, почти побежала. Потом стала оглядываться, точно ее кто-то преследовал, очень злой и коварный. Клара Дмитриевна скривила губы: она все поняла. И как бы в свое оправдание сказала вполголоса: "Эх, молодежь пошла. Только бы спорить, выдрючиваться, а работает пусть тетя Мотя - вроде меня..."
Совершенно усталая, раздраженная, она медленно поднялась по лестнице и позвонила в дверь. Открыла ей мать, Софья Павловна, и сразу торопливо спросила:
- Кларочка, что с тобой? У тебя лицо совсем белое.
- Не выдумывай! Не сочиняй! Просто устала я, чертовски устала, - оборвала она грубо мать, но как всегда не заметила своей грубости и начала как ни в чем не бывало снимать плащ и разматывать шарфик. Потом привычно сунула ноги в домашние тапочки и прошла в свою комнату. И уже за спиной услышала материн голос:
- Кларочка, а ужинать будешь? - заискивающе, с ласковой выразительностью произнесла Софья Павловна. - Я твои любимые пирожки испекла. С луком и яйцами...
- Не знаю. Пока не надо. И надоело уже обжираться! - оборвала ее снова дочь, дав понять, что хочет побыть одна. Образовалась неловкая и тревожная пауза.
Мать ушла, низко повесив голову. Глаза у нее были темны и печальны. Они почти всегда были печальны, потому что Софья Павловна постоянно терзалась из-за своих детей. Младший, Борис, недавно разошелся с женой, уехал куда-то на Север и там устроился в геологию. И матери казалось, что на этом проклятом Севере он непременно однажды замерзнет и превратится в кусочек мертвого льда, и тогда уж никогда-никогда она не обнимет дорогого родного Бореньку. А за старшую, Кларочку, еще больше терзалась. Ведь у нее - ни семьи, ни детей. А почему, а кто виноват?! Ведь Кларочка лучше многих и многих. И чем больше думала о любимой дочери, тем сильнее расстраивалась. Вот и сейчас захватила руками виски и стала вздыхать и вздыхать.
Ее боль, наверное, передалась через стенку, и дочери тоже стало больно, нехорошо за себя. Обидела мать, а за что? И отца часто обижала. Бывали дни, когда была с ними невыносимой.
- Ну что вы торчите передо мной?! Все глаза измозолили! - горячилась, кричала дочь. - Хоть бы уехали куда-нибудь, отдохнули бы. Ведь ездят же другие, а вы вросли, как пеньки...
- То ли уж так надоели мы? Погоди, скоро проводишь на кладбище... - Плакала, тихо вздыхала мать. А отец курил и пыхтел. Он более спокойно относился к таким выходкам дочери. "Детей ей надо, тогда перестанет лягаться..." - утешал он жену свою, Софью Павловну. И он, конечно, страдал, но делал это тайно, крадучись. А Клара Дмитриевна видела все, и у нее часто болело сердце, теснило дыхание, и она пила капли Зеленина.
Вот и сейчас ей стало невыносимо больно за мать. Ведь снова ее обидела, и та, наверное, плачет где-нибудь в уголке и ждет любого стука или шороха. И, поди, думает, что вместе с этим стуком или шорохом вбежит в комнату ее ненаглядная Кларочка. И уткнется ей прямо в грудь, а потом признается во всех своих болях, несчастьях. И тогда они обе по-женски наплачутся, и опять у них жизнь изравняется и станет не хуже, чем у других. Ну конечно же, ждет ее мать! Но ей не хотелось подниматься с кресла, где уже удобно откинула голову, не хотелось и говорить о чем-нибудь с матерью, даже пошевелить рукой было немыслимо трудно. И от этой невозможности переломить себя она стала еще больше мучиться, жалеть себя и оправдывать. "Почему, почему у меня все нескладно, не по-людски? Почему нет мужа, нет дочки, как у той же малявки Кондратьевой? Чем я хуже? Почему судьба так безжалостна? Не уродка же я в конце-то концов?!" - Она зло усмехнулась и поправила свои густые, чудные волосы. Рука просто утонула в них, и волосы словно услышали: отозвались на ласку и сразу потекли между пальцев, как теплый волшебный шелк. И сразу же, сразу же стал слабеть тяжелый комок в груди, и она улыбнулась чему-то протяжно, загадочно и полузакрыла глаза. И разные воспоминания о всяких случайных и неслучайных встречах нахлынули на нее. И тот военный врач, с которым она познакомилась в Фергане, куда ездила погостить к родному племяннику, сразу вспомнился ей, и она опять улыбнулась и дотронулась до волос. И тот молоденький инспектор из облоно тоже привиделся, как наяву, и она засмеялась - боже мой, боже мой! Они каждый вечер пили шампанское и ходили в театр. Боже мой, когда это было и неужели прошло? Он всегда хотел стать военным летчиком и потому, наверное, играл в гусара и обольстителя, а ей все равно было так хорошо, замечательно, что даже сейчас она счастливо закинула голову. Но призрак быстро исчез, как во сне. И тогда тоже все походило на сон - они бродили по городу, а потом он уехал в отпуск, на родину, и она его потеряла: в своем родном Симферополе он нашел невесту-студентку, вернее, мать ему подыскала и оставила возле себя. Он прислал письмо со слезами и извинениями, и в каждом слове - намеки и недосказанность. Если, мол, она не простит, то он на себя не надеется. Она читала его безумные строчки и с облегчением думала: боже мой, как малый ребенок. И как хорошо, что расстались по-мирному. С такой натурой он бы однажды наглотался эссенции. А ей потом отвечай и расхлебывай...
И совсем ясно, до самой последней черточки, вспомнилась прошлогодняя история, связанная со смертью бабушки. На похоронах тогда были люди с завода, где работал отец. Он уже тогда находился на пенсии, но прежние сослуживцы помнили его, не оставляли, тем более в этот горький, печальный час...