Люся и в классе нервничала и потеряла себя. Но только заговорила - начала успокаиваться. И помог ей Ярослав Смеляков. Она читала наизусть его строки, и эта дивная музыка отвлекала от больного, печального, она даже совершенно забыла про завуча, и слова у нее лились и лились. И уже в самом конце урока, за какие-нибудь десять минут до звонка, она, волнуясь, бледнея, стала читать стихи о белой лошади в поле темном, о простой деревенской родине, о старике, у которого глаза светлы, как луч. В классе сделалось тихо, удивительно тихо, даже слышно дыхание учительницы. Люся еще сильней взволновалась, но это уже было другое волнение, и глаза блестели от радости...
- Людмила Александровна, дайте почитать на два вечера? Я бы кое-что списала из сборника... - попросила ее Таня Суханова.
- С удовольствием, Танечка. Можешь читать Рубцова хоть всю неделю, а потом передашь другим, - Люся улыбнулась и подняла голову. И только сейчас заметила завуча. Надежда Сергеевна смотрела в блокнот и что-то писала. Очки свисали низко, сердито, и она смотрела поверх стекол. У Люси сразу побледнело и осунулось лицо, и стало очень холодно спине.
- А почему он такой грустный, Рубцов? Прямо до слез. И как про меня... - не унималась Таня Суханова.
- Дура, Танька! Потому что стихи - это тебе не прилавок. Это ты в своем магазине гогочешь да печенье жуешь! - оборвал Суханову парень с румяным, как апельсин, лицом.
- А ты, Собченко, самый умный. Даже портфель таскаешь, в голове-то ум не помещается.
- Цыц, морковка! - зашумел снова парень, и лицо у него стало багровым: надави - брызнет кровь.
- А ты помалкивай, Собченко! Обойдемся без третьего! - Таня вся напружинилась, глаза готовы смять обидчика.
- Чего смотришь, красавица? Сама деревянная, а глаза оловянные, - парень захохотал, его поддержали с задних рядов - и растерялась учительница. И еще сильней побледнела.
- Как же так? Как же? Только что читали прекрасное и были настроены все возвышенно, а прошла минута - и уже оскорбляем...
- Стихи-то стихами, а в жизни все по-другому, - раздался голос с последней парты. Голос вялый, расслабленный.
- Нет, Пронин, ты заблуждаешься. Стихи - всегда радость, мучение. Они воспитывают душу, а значит, и нас. Ну разве тебе не нравится это:
Светлеет грусть, когда цветут цветы,
когда брожу я многоцветным лугом
один или с хорошим давним другом,
который сам не терпит суеты.
И опять тихо в классе. По карнизу стекает дождик и стукает об асфальт.
- Еще что-нибудь почитайте, - попросила Таня, но в это время раздался звонок. Завуч вышла из класса первая и в коридоре подождала Люсю Кондратьеву.
- Людмила Александровна, я хочу предварительно...
- Говорите, говорите, я слушаю...
- Полагаю - цели урок достиг. Заинтересовал их Рубцов. Но дисциплина у вас, дорогая моя... И что это за обращение - морковка?
Люся смутилась и опустила глаза. Разговор продолжился и в учительской. Завуч уже спокойным, подобревшим взглядом поискала Люсю Кондратьеву.
- А говорить вы умеете. И наизусть много - тоже неплохо. Я, к стыду своему, про Рубцова не слышала. А вы читать стали - у меня глаза защипало. Со мной это редко бывает...
- Очки бы сняли, - усмехнулась Клара Дмитриевна. Она прислушивалась к разговору и, не удержавшись, включилась. - Кому это нужно - Рубцов да Рубцов? Он даже в программе-то не стоит, а вы копья ломаете...
- Он по таланту не менее Тютчева. Да, да - это так! - заволновалась Люся Кондратьева, и лицо ее побледнело.
- Более Тютчева, более! И Пушкин рядом с этим - букашка! - залилась смехом Клара Дмитриевна, и на нее стали оглядываться. Большой бант ее колыхался на платье, а нос совсем покраснел склеротически и стал похож на морковку. Люся теперь ее ненавидела. Но все-таки хватало еще на несколько слов:
- А вы знаете, что сказал Достоевский в "Преступлении и наказании"?
- Что он там сказал про Рубцова?
- А то, что люди часто оплевывают своих современников, а потом ставят им памятники и поклоняются. И вообще, коллега, с вашим цинизмом нужно преподавать анатомию.
- Затихни, родная, - не на трибуне! Не успеют опериться, а уже в Цицероны. - У Клары Дмитриевны снова задергался подбородок. Она сжала его ладонями. А Люся сразу заплакала.
- Не нужно, товарищи! Погорячились и хватит. Из-за чего бы большого, проблемного, а то не поделили стишки, - сказала громко Надежда Сергеевна, и Люся еще громче заплакала и вдруг подняла голову, крикнула:
- Я не хотела!.. Не хотела обидеть Клару Дмитриевну! - Она запнулась и продолжала размеренней:
- Просто не понимаю я, как человек с таким сердцем выбрал когда-то филфак...
- С каким сердцем? Доканчивайте, - пошла в атаку Клара Дмитриевна. Дыхание у нее западало, а подбородок кривился и дергался. Она даже не пыталась прикрыть его, и лицо сразу постарело на десять лет.
- Ну, что вы в самом деле? - не утерпела Анна Васильевна. - Все поэты хороши, выбирай на вкус! - Она хохотнула и взглядом поискала сочувствующих. Но ее никто не поддержал, и тогда она уткнулась в тетрадки. В учительской сделалось тихо, точно все притаились. Люся встала у окна и начала разглядывать улицу. Дождь лил теперь сплошной непроглядной стеной, и тяжелая туча садилась прямо на крыши.
- Не надо ссориться. Надо мириться, - сказала завуч и строго, назидательно кашлянула. Люся чертила ногтем по стеклу какой-то рисунок. И вдруг посмотрела на Клару Дмитриевну и усмехнулась:
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору...
- Да хватит тебе эрудицией-то блистать и самодельных поэтов цитировать!
- А вы не тыкайте, Клара Дмитриевна! Я вам не девочка с улицы, - сказала Люся звенящим обиженным голосом и подняла гордо голову.
- Напринимали этих зеленых, - заворчала громко Клара Дмитриевна, и разговор стал принимать тот оскорбительный и коварный оттенок, который часто рождается в женских компаниях. Люся поняла это и быстро нырнула за ширму. Здесь она мигом накинула плащик и, не попрощавшись, выбежала за дверь.
- Теперь ее не догонишь с собаками, - попробовала пошутить Клара Дмитриевна, но ее неожиданно осадила завуч.
- К чему же так?! Вы меня удивляете. Вы ее постарше, поопытней, надо бы помогать ей и ставить на ноги...
- Она сама кого угодно поставит.
- Да брось ты, Клара! То ли не знаем мы! Наша Людка и комара не убьет, а ты злая стала, - заметила тихо Анна Васильевна и тут же спохватилась, затараторила: - Ты прости меня, извини. Я в ваши дела не лезу, мне своих-то по саму маковку. Только надо бы подобрей...
- Ну знаешь, Анна... - Клара Дмитриевна не договорила, лицо у нее дернулось, и она разрыдалась. И так же внезапно стихла. Потом подошла очень медленно к зеркалу, достала из сумочки пудреницу и помаду и стала что-то делать с лицом. Когда она повернулась, все увидели прежнюю Клару Дмитриевну: глаза ее лучились силой и превосходством. Она любовно трогала свои волосы и как-то кокетливо морщила лоб. Все обрадовались этой происшедшей в ней перемене и стали наперебой хвалить ее платье.
- А как же, милые! Я тряпку на себя не напялю, - и она расправила плечи, прогнула лукаво талию и так прошлась перед ними, чуть оседая назад и покачиваясь, подражая какой-то актрисе. Может быть, даже Алисе Фрейндлих, потому что очень ее любила.
Через десять минут она шагала по улице. Дождь уже перестал, и опять стояла над головой почти летняя синева. Прохожие были оживленные, точно на празднике. Они, наверное, радовались новой весне и теплому солнышку, а в душе Клары Дмитриевны, такой полной, такой распахнутой в утренние часы, снова что-то погасло и опустилось, и она не знала, что бы придумать ей, как обрести покой. Она смотрела по сторонам, и завидовала деревьям и теплому ветру, и всем прохожим завидовала. Прохожие обтекали ее со всех сторон и совсем не знали, не предполагали, что Клара Дмитриевна давно потеряла что-то в своей жизни и что в школе ей все давно надоело и надоело. Она попробовала на чем-то сосредоточиться, но в голове снова и снова вставал нелепый вопрос: "Почему мне так не везет? Почему все радостны, счастливы, а у меня только холод и пустота, и никогда, наверное, ничего не будет..." Она перешла на тихий, неторопливый шаг, и дыхание стало ровнее, и в голове отпустила тяжесть. Потом рассмеялась над собой: "Ничего, ничего, авось куда-нибудь выплывем..." И в этот миг заметила впереди Сергея Ивановича. Он был в строгом сером костюме, и лицо у него посвежело, помолодело, и голова его возвышалась над всеми, словно по толпе шел олень. Клара Дмитриевна сразу замерла, как прикованная. В правой руке Сергей Иванович нес детскую сумочку. А рядом с сумочкой бежала девочка лет восьми-десяти. Она во всем повторяла отца - те же уши, те же глаза, даже шейка такая же высокая, гордая, как у него. "Значит, жена вернулась", - подумала Клара Дмитриевна, и в ту же секунду ее пронзила острая боль. Она знала - болело сердце... На мгновенье они встретились взглядом. Сергей Иванович посмотрел на нее, как на дерево, и она хотела закричать ему что-то злое, обидное, но ее опять остановила та же невыносимая боль. Когда Клара Дмитриевна оглянулась, девочка уже держала отца за локоть и все время семенила, подпрыгивала, как будто и его звала побежать. Потом они вышли на высокое место, и солнце опустилось им прямо на голову, и они сделались какие-то золотые, прозрачные и точно бы полетели по воздуху. Она смотрела на них широкими испуганными глазами и стала считать до десяти, чтоб не упасть.
Облака
Над деревней плывет густой зной, и кажется, что от солнца скоро вспыхнет трава. И тополям тоже жарко, невыносимо: о дожде они давно позабыли. Утомились даже собаки, залегли в подворотни и совсем перестали лаять. Одной Люсе весело, потому что любит жару...
Вот Люся вышла на крыльцо, потянулась и вдруг вспомнила, что сегодня еще не купалась. Сзади мать тихонько окликнула, но дочь уже ничего не слышит, не видит, - ее прямо тянет река. А через секунду Люся уже бежит за ограду. На улице все еще пусто, только ходит чей-то петух у забора. Но что петух, петух не преграда. И Люся бежит дальше, и волосы разметались, как парашютик. Вот она уже скатилась с горы, точно легкий упругий мячик, вот уже у самой воды она, и здесь только остановилась. Только зря Люся спешила - никого из подружек не видно. Зато на плотиках стояла соседка, тетка Марина. Она полоскала белье, а возле ног у ней прыгала Варька, маленькая рыжая собачонка. Но Варька только на вид такая веселая, молодая. А на самом деле ей уже шесть с лишним лет, как и Люсе. Для человека это, конечно, немного, а для собаки - полжизни...
Люся еще раз огляделась, и глаза у ней потемнели - одной ей расхотелось купаться. Потом тихонько окликнула Варьку. Собака только этого дожидалась и сразу бросилась к Люсе. Та погладила у ней за ушами - и Варька растянулась во всю длину на песке и скоро заснула. Спала она чутко и все время мыркала и стонала. А Люсе сделалось скучно. Подружки у ней не пришли, а тетка Марина не обращала внимания. И тогда стала думать, как бы ей попасть на тот берег. Но переплыть Тобол еще не могла, и оттого сильно страдала. А там по взгорью зеленела роща и лепились дома. И у каждого дома - свое лицо, свое выражение. Зато березы походили одна на другую, и все стояли в белых платьях до полу. Люся засмотрелась на них, но в это время затявкала Варька. Люся крутит шеей, ищет чужого. Но чужих не видно, значит, это Варька во сне, а может, ей голову накалило. Люсе еще сильнее хочется в воду, а подружек все нет и нет, зато на горе появляется сытый высокий гусь. За ним медленно выползает все гусиное стадо. Вожак идет не торопясь, вперевалку, совсем как киномеханик Геннадий Кармазов. И нос у него такой же красный, нахальный, и такая же высокая грудь под серой рубашкой. Люся загораживает ему дорогу и кричит громко, смеется:
- Куда пошел, дядя Гена? Я тебя не пущу, не старайся!..
Гусь на нее даже не смотрит. И тогда Люся кричит еще громче, даже щеки краснеют:
- Я тебя все равно не пущу! Ты почему такой гордый?! - Она делает строгие глаза и раскидывает широко руки, пытаясь загородить дорогу. Лицо у ней еще больше краснеет.
Но гусак идет напролом, и Люся испуганно отступает. А за вожаком уже тянется все большое белое стадо. Молодые гуськи-малыши идут посредине, а по краям их охраняют старшие братья. Люся смотрит на гусей, и ей их жалко, а почему жалко - не отгадаешь. А потом ее внимание забирает теленок. Он тоже бредет к воде, и ноги у него, точно спутаны или очень больные. Не дойдя до воды метра три, он ложится. Над ним сразу появляются мухи и подлетают близко и жалят. Теленок крутит шеей, машет хвостом, но сил уже не хватает. Наверно, жара измотала, наверно, жара. И тогда Люся берет веточку и начинает махаться на мух. И те нападают теперь на Люсю, потом снова кидаются на теленка. Но все равно их теперь уже меньше, и Люся хохочет:
- Терпи, Мартик! Подумаешь, мухи...
Теленок в ответ мычит, тянет шею. Люся гладит его и что-то шепчет - и тот сразу ее понимает и мычит сильнее.
- Терпи, Мартик! Мне тоже жарко...
С теленком этим она давно знакома. Он живет в соседях, у тетки Марины. А родился он в марте, в самую талицу, потому и зовут его Мартик. Теленок вышел весь черный-черный, до тугой синевы, только на лбу белое пятнышко. Однажды Люся вымазала эту белую полянку чернилами, но соседка взяла мыло и сразу отмыла...
А солнце печет все сильнее, настойчивей. Люся снимает платье и остается в одних трусиках. Сразу стало лучше дышать, свободнее. И Люся ложится рядом с Варькой и поднимает кверху глаза. А там, в небе, бегут и бегут облака. Все они куда-то спешат, почему-то опаздывают, и у всех у них свои заботы, дела. Иногда одно облако догоняет другое, и потом они идут вместе, сливаются, - и Люся хочет понять это чудо, да разве сразу поймешь, догадаешься...
Вот одно облако совсем выделяется. Оно похоже теперь на гуся, на дядю Гену Кармазова, и вот уже вместо гуся смотрит сверху теленок, а лоб у него крупный, веселенький... А рядом облако превращается в лошадь. Она машет хвостом, играет. И вот уж вместо лошади стоит над головой кот Сережа. Люся громко вскрикивает, бьет в ладоши - ну конечно же, это Сережа! Этот кот живет у них третий месяц, и вся семья его любит и считает почти что за человека. Когда Люся садится за стол, кот тоже садится с ней рядом и смотрит в тарелку. Люся сразу подвигает ему ложку и вилку. Сережа берет их лапами и через секунду роняет. А матери это не нравится, и она ворчит про себя, и на дочь свою даже не смотрит: "Надо ж все-таки следить за котом... Надо ж себя проверять..." Потом мать замолкает надолго, и это молчание всего тяжелее. Но Люся не знает, что такое - себя проверять. Вот сегодня ей сон приснился, будто б к Черному морю приехала и сразу пошла купаться. А идти к морю далеко-далеко, и места кругом пустые, чужие. И шла она долго, все ноги стерла. Наконец, вода показалась - Черное море. И везде на берегу кричат ребятишки и гуси гогочут, а на плотике тетка Марина что-то стирает. Но где она?! - вдруг пугается Люся. Это же не море совсем, это же их река! И гуси тоже знакомые, и берег тоже знакомый. Как же это, где она?! - плачет Люся, прямо рыдает. Ехала-ехала, а снова в свою деревню вернулась. И еще сильней плачет, просит защиты. И, может, кто-нибудь бы пришел на помощь, но в ту же минуту проснулась... Вот и проверяй тут себя! Ехала-то к морю, а вернулась домой.
А на небе облака плывут - одно за другим. Люся хочет сосчитать их, запомнить, но в это время Варька стала поскуливать. Мимо них прошла с бельем тетка Марина, и Варька сразу кинулась к ней, хвостом завиляла, а Люся осталась совсем одна. Вдруг сделалось тихо, только жужжит где-то пчелка. Потом и пчелка улетела, и стало совсем тихо. Так тихо, хоть плачь. Ведь одиночества Люся не любит - у ней сразу портится настроение. Ей нужно все время с кем-то говорить или спорить, а теперь все ее бросили: Варька убежала, пчелка улетела. А облака хоть и живые, но они высоко - не дозовешься. Ей стало грустно, даже голова заболела. Может быть, она от жары, а может, еще и от расстройства: через день Люсе по-настоящему надо в дорогу. У родителей на руках путевка в Анапу, и они берут с собой дочь. Наверное, потому и снилось ей море ночью, наверное, потому...
Наконец прибежали подружки, Света и Галя. Они сестры. Света постарше, а Галя помладше. Старшая сестра высокая, молчаливая, а младшая совсем маленькая, пухленькая, и все зубы всегда наголе. У Гали прозвище есть - Винни Пух. Она любит очень нырять возле плотиков, но глубокой воды еще опасается, не доверяет себе. Иногда старшая берет младшую за руку и заводит в воду подальше, но в это время лучше Галю не видеть. Она кричит и повизгивает, а потом начинает кусаться, и старшая не выдерживает - с громким криком бежит из воды. А Галя смеется, и зубы у ней, как молоко...
Вот и сейчас она смеется и вдруг говорит Люсе:
- Давай раздевайся! Ныряй!
- Ох ты-ы! - грозит ей Люся ладонью, глаза у самой лукавые: не зови, мол, меня, ведь ты же кусаешься.
- Аха-а, испуга-а-алася! - ликует Галя, и все зубы опять наголе.
- Да ну тебя! - почему-то сердится Люся, а затем отступает назад, разбегается и вот уж падает в воду, как в глубокий сугроб. Летят брызги, кричат сестры, зовут ее, даже Мартик вздымает испуганно голову, но Люся уже ничего не слышит, не замечает. Она плывет весело, с удовольствием, с какой-то неудержимой счастливой решимостью; и вот почти на середине реки она - и там поворачивается на спину и застывает. Какая радость, какое чудо! Вода тихонько постукивает в затылок, а сверху - небо, а там - облака. Они смотрят прямо на Люсю, и она тоже смотрит на них, а глаза не мигают. А облака плывут медленно, не спеша, и Люсю тоже медленно относит течение, и вода все так же тихо постукивает в затылок, и потому так хорошо во всем теле - и Люсе хочется теперь плыть весь день, а потом всю ночь, а потом еще и еще, и чтоб все время сверху смотрели эти облака, облака...
- Доча-а, где ты?! - кто-то кричит на горе. - Ну где же ты?!
И только теперь Люся узнала мать. Но голос ее еще далеко, он еще на самой горе.
- Люся!.. Это же... Это же как понять? Я зову, зову, ведь обедать пора... - теперь голос матери все ближе, ближе, и вот уж возле самых плотиков ее обиженный голосов:
- Лю-юся, ты меня доведешь! Что за дичь у меня, хоть бы в чем-то послушалась!..
После этих слов Люся плывет, наконец, назад. И плывет опять резво, весело, как мальчишка. А сзади тянется за ней длинный белый бурун. Вот и берег рядом, вот и плотики - прямо рукой подать, но выходить из воды ей не хочется, и Люся поворачивает от плотиков, потом снова обратно - и мать теперь просто в отчаянье. Она смотрит кругом, точно ищет себе защитника, но рядом с ней - только Мартик, что возьмешь с него. И мать опять стыдит дочь, умоляет:
- Как тебе, милая, не стыдно! Позоришь прямо, управы нет... Ну плыви же - я что-то дам...
Но Люся только смеется да фыркает, видно, попадает в горло вода. К ней подплывают гуси, и она начинает под них подныривать, а те ее не боятся - им даже нравится эта игра.