- Ну погоди, заработаешь! Я вот отцу расскажу! - кричит мать из последних сил, и дочь, наконец, подчиняется и плывет прямо к берегу. Но все равно из воды выходит очень медленно, нехотя, и лицо недовольное, точно в чем-то ее обманули. Так же медленно подходит к одежде и натягивает через голову платье. Потом долго-долго ищет сандалии. Наконец вытягивает одну сандалию откуда-то из песка, а другую так и не может найти. И лицо у ней опять хмурится, и она смотрит с укором на мать. А та задумалась, вся ушла в себя. Люсе это очень не нравится, но она уже не хнычет, а только вздыхает. Ее вздохи сразу влияют на мать:
- Ну что ты, доча?.. Мы на юге новые купим. Обещаю тебе.
- А мне эти, эти-и!.. - упрямится Люся, а мать опять успокаивает:
- Я не знаю прямо!.. Да мы ж к морю завтра, а ты про сандалии...
- А мне эти!
- Не хочу слушать, надо обедать! - И она берет Люсю за руку, сильно тянет вперед. И дочь хнычет снова, но подчиняется.
А на самой горе они встретили Варьку. Собака что-то тащила в зубах и хотела прошмыгнуть. Но Люся загородила Варьке дорогу:
- Мама! Мама! Она же с сандалией!
- Вот и хорошо, - улыбнулась мать. И в это время собака бросила свою ношу. Сандалия была целая, невредимая. Люся сразу обула ее и забила в ладоши:
- Ай да Варька! А я ищу...
- Она же воровка, - сказала задумчиво мать и нахмурила брови.
- Нет, мама!.. - взмолилась Люся. - Она не воровка. Она играет...
- Во-во, играет! - никак не сдается мать. - Возьмет поиграет и бросит. А где бросит - не скажет...
- Она скажет, скажет! Она и сама принесет... Я люблю ее с давних пор...
- Как, как ты сказала? - вдруг смеется мать и смотрит по сторонам.
- С давних пор, - повторяет Люся и хмурит лоб, но мать смеется снова, точно кто-то ее подтыкает.
- Что за дочь у меня с давних пор! И всех любит она, уважает. Только мать родную не любит, не слушает.
- Я всех люблю, мама! - почти кричит Люся, и голос ее дрожит от волнения, а мать почему-то грустнеет, задумывается. Потом снова смотрит на дочь:
- Люся, куда ты все глаза задираешь?
- Мама, мама!! - опять волнуется дочь и трогает ее за рукав. - А облака живые?
- Я скажу тебе, я отвечу, только пойдем пообедаем, - она смеется и смотрит долгим взглядом на Люсю. И та сразу теряется и опускает глаза.
Обедали они в садике, под тополями. Там, на круглом деревянном столе, кипел самовар, лежали чашки и ложки. Тополя были еще совсем молодые, веселые. А листва на них стояла такая тугая и влажная, что совсем не пропускала лучей. Наверное, потому здесь все лето стояла прохлада. И сзади, за тополями, росла сирень, но ее было немного - куста три-четыре. Зато нынче эти молодые кустики уже цвели и веселили хозяев. Особенно их любила мать, - сирень ей что-то напоминала. Вот и сейчас мать не утерпела, сходила и навестила свою сирень. А когда вернулась к столу, то сразу скомандовала:
- А теперь, доча, пора и обедать!
Но Люся сидела молча, - обедать ей не хотелось. И все же для виду она взяла ложку и стала нехотя что-то хлебать из тарелки. Лицо сморщилось, как от страдания. Мать заметила это и улыбнулась. А потом принесла из дома транзистор, любовно протерла его от пыли и нажала на кнопку. Музыка заиграла тихо, протяжно, точно бы жаловалась на что-то или что-то просила. Люся так же нехотя пила чай. Немного скучно ей без отца, да Люсе уж это привычно. Отец редко-редко бывает дома, только покажется семье - и сразу к воротам. Вот и сегодня с утра пораньше в районе. Работает он экономистом в колхозе, а это, говорят, одно беспокойство.
- Люся, послушай песенку!.. Она так меня заряжает. - Голос у матери тихий, мечтательный. Она наклоняется поближе к транзистору, а в глазах - удивление. И Люся тоже слушает, даже тополя навострили ухо и ловят звук:
- Не надо печалиться - вся жизнь впереди,
Вся жизнь впереди - надейся и жди...
Мать вздыхает украдкой, потом снова вздыхает:
- Вот так, Люсенька. Все живи и надейся. А кто не надеется, тот не живет...
- Я, мама, не поняла...
- Да я так, так, ничего. Просто нравится песенка. И о тебе, дочь, подумала. Завтра прямо к морю покатишь, обрадуешься...
Но Люся отвернулась и точно не слышит. А матери, видно, хочется говорить. Видно, ждет сама это море, уже терпения нет.
- Скоро папка твой соберет чемоданы. А завтра с утра - до Кургана, а там самолет - и выйдем прямо на юге! Нет, Люся, ты послушай: мы выйдем прямо на юге!! Не надо-о печалиться - вся жизнь впереди-и-и... - последние слова она даже не сказала, а просто пропела, но дочь взглянула на нее сердито и сразу опустила глаза.
- Да что с тобой? Ты не рада...
- Я рада... - говорит Люся, а сама смотрит в небо. А по небу бежит маленькая лохматая Варька. А за ней спешит с ведром тетка Марина. Ну конечно же, это она, их соседка. И вот собака и человек сливаются вместе - и в этом чудо, какая-то тайна. Люся хочет понять это чудо, но облако уже далеко.
- И чего ты глаза задрала? Как уснула...
- Нет, мама! - обижается Люся. - Я не уснула. - И вдруг бледнеет и морщит лицо.
- Мама, мама!?
- Да что с тобой? Заболела?
- А над морем такие же облака?
- Что ты, прямо напугала меня!.. Нет, облака там красивые, южные, а такой там нет ерунды.
- Мама, а березы у моря бывают?
- Ну конечно же, не бывают. Там и так хорошо...
- А река есть на юге?
- Зачем ей... Там же Черное море. Но почему ты меня пытаешь?
Люся не отвечает и смотрит вниз.
- Ты признайся мне, я же мать...
И тогда Люся поднимает глаза:
- Мама, мам... Не хочу я к вашему морю. Я тут останусь, а вы одни...
- Да ты сдурела! Да кто ж от моря-то отпирается, ты подскажи... - И мать смеется, потом стихает, потом смеется снова - не видно глаз.
- Умора прямо! Не ожидала я...
- Нет, мама! Мне и тут хорошо...
- А что хорошего, доченька?.. Да кто же тебя научил?
- Меня Варька рыжая научила, - говорит Люся загадочно, а в глазах что-то переливается, плавится - то ли решимость это, то ли печаль. И мать видит это и хмурится:
- Не понимаю тебя...
- Мама, ты не сердись...
- Легко сказать, если ты дуришь...
- Я не дурю. Я решила!
Но мать в ответ еще сильней хмурится и смотрит с болью на дочь.
- Ты хоть нас пожалей-то, одумайся... Нехорошо. Отец твой за год ухлопался, и мне в библиотеке всяко пришлось. Второй год пошел, как без отпуска... А нынче еще тяжелей у меня - одни смотры да проверки, да в район все время с отчетом. Нет, доченька, это надо понять. Одна надежда была на отпуск, а ты... - И она еще хотела что-то сказать, но задохнулась и мотнула безнадежно рукой.
- Мама, мама! - Люся перебивает ее, волнуется... - Я поеду с вами, поеду, но только больше не говори...
- Ой, Люська-Люська, что-то выйдет же из тебя... - Мать задумчиво щурится и тяжело, печально вздыхает.
И вот прошел этот день, и ночь прошла. А потом наступило утро, и они стали собираться в дорогу. Этих сборов было немного, потому что отец с вечера упаковал все чемоданы. И вот подкралась незаметно последняя минутка. Тетка Марина обняла всех на прощание и забрала от дома ключи. Они всегда ей доверяли хозяйство, если куда-нибудь отлучались.
...Ехали они быстро, но сразу за деревней, на взгорье, шофер надавил на тормоз. Захотелось всем выйти из машины и попрощаться с деревней. И Люся тоже вышла вместе со всеми и оглянулась назад.
Она смотрела назад и почти не дышала. Между холмами серебрилась река, и сейчас вода ее вся переливалась, горела под бликами. А возле воды поднимались домики - белые, зеленые крыши, коричневые. И все домики отсюда казались грибочками, а зелень рядом, точно зеленый мох. Но вот зашло солнце за облако, и все вокруг изменилось и сузилось, но стало оттого еще лучше, отчетливей. У Люси еще шире открылись глаза, а в груди совсем не хватало воздуха. Над домиками уже стояло какое-то марево, и над рекой тоже колыхалась испарина - это дышала, отдыхала вода. "А где же теперь мои облака?" - вдруг вспомнила Люся и подняла кверху голову. И сразу увидела большое сизое облако. Оно шло быстро, как по заданию, оно наступало уже прямо на Люсю, и она закрыла от страха глаза. А когда открыла, то облако уже махало руками, прощалось, и у Люси сжалось горло от радости - это облако узнало ее, узнало!..
- Ну, красавица, забирайся в машину, а то опоздаем на самолет, - сказал отец и стал тихонько ее подталкивать.
- А я не поеду! Я не могу!..
- Что за фокусы? Люся? - удивился отец, но дочь не ответила. И тогда отец закурил, рассмеялся:
- Ты как наша доярка Нюра Жигалкина. Мы ее путевкой в санаторий наградили, возвысили, а она: никуда я не поеду, даже с места не сдвинуся. Без меня, мол, все коровы разбегутся...
- Не поеду я! Не поеду!! - опять крикнула Люся и закрыла щеки ладонями. С этой минуты она уже ничего не видела вокруг и не слышала, и только одно жило в ней, будоражило: вот уедет она сейчас и все без нее переменится, и вся эта красота пройдет мимо, как облако, а когда вернется сюда, то все будет здесь чужое, постылое - и эта река, и березы, и даже небо само изменится. И уж никогда-никогда она не увидит там рыжую Варьку и Мартика, не увидит и тетку Марину, ни дядю Гену Кармазова. И Люся уже плакала, плакала.
- Что это нашу девку прорвало?.. - подергал плечами отец и опять достал сигарету.
- А я знаю, догадываюсь... - сказала медленно мать и прищурилась. Она вспомнила своей вчерашний разговор с дочерью.
- Ну хватит нюни распускать! - рассердился отец, но Люся ничего не ответила. И тогда они все трое стали ее уговаривать: и отец, и мать, и шофер Николай, который спешил в город и потому сейчас нервничал. А Люся все стояла и стояла с опущенной головой, точно горе ее пронзило.
- Хоть бы отца пожалела... - сказала мать дрогнувшим голосом и поднесла платочек к глазам. Люся оглянулась не нее и тихо-тихо пошла к машине. И пока делала эти три-четыре шага, то все время оглядывалась в сторону, где осталась река, где белелись березы. А потом посмотрела в небо - и вдруг побледнела. Над самой головой у ней двигалось облако, оно двигалось в сторону реки, в сторону домиков, - и тогда Люся шагнула за ним, побежала. Облако двигалось все быстрее, быстрее, и все быстрее бежала Люся, и глаза у ней разгорелись счастливым огнем, пылали. Она уже смеялась, махала руками, и все ближе, ближе выплывала река, все ближе, ближе стояли крыши, - и вот уж всю ее сжало какое-то невиданное тепло и чуть не остановило дыхание.
- Лю-ю-ся, куда ты?! - кричала мать.
Длинными гудками стонала машина. А Люся все бежала, бежала.
Святой Евгений
- Я так ждал тебя! Не поверишь? Ну, конечно, тебе не понять... А я прожил за это время две жизни. И я очень устал... - так сказал мой друг Женя Енбаев и повернулся на спину.
Мы лежим на песке, загораем, а рядом - река. Поверх воды светлая, почти молочная дымка. Это от зноя, от духоты, от безветрия. Вторые сутки на земле тишина и покой. Даже вода в речке словно загустела, и если ступишь на нее, то она расступается, как кисель. И нет прохлады в этой воде и нет облегчения. А вверху зной еще больше. Но я люблю солнце, и Женя мой тоже любит. Все тело его почернело и задубело, только на лице загар нежный, пунцовый, и это так идет к его синим, почти детским глазам.
- Не сердись, что сорвал тебя с места. Но я не мог, понимаешь, не мог... Ты самый близкий у меня, точно брат, - Женя смотрит виновато, беспомощно, и глаза его ждут каких-то вопросов, ответных признаний, но я молчу, потому что мне хорошо. И все удивляет меня после шумного города: и эта тишина, и река, и небо. Такое чистое, такое легкое небо я видел как-то над морем. Стояло утро, клубились горы, и небо будто летело в синей бездне. И вдруг солнце! И все разом вздрогнуло, пошатнулось от света, и я зажмурился. Когда снова поднял глаза, то все уже сплавилось, слилось вместе - и небо, и горы, и море. Это было чудесно!
- Ты мне дороже брата. Дороже... - Женя хмурится, ждет ответа. Ему хочется долгой беседы и откровений, а мне вовсе не хочется, да и боюсь спугнуть тишину. Женя косо поглядывает на меня, недоволен. На вид ему дашь лет двадцать пять, но ему уже тридцать три, и он многое испытал. И все равно губы у него припухлые, детские, и в глазах тоже много чистого, детского и даже трудно представить, что Женя теперь - начальник. Вот уже второй год он - директор школы. В поселке у него большой дом из белого силикатного кирпича, а возле дома - сад и гараж, где красуется новый, тоже белый, "Москвич". А во дворе и утки, и гуси, есть даже корова, которой очень гордится Наташа Енбаева. Наташа - его жена - работает в той же школе учительницей. Есть у них и сын - пятилетний Коля, но он еще только учится читать и писать. В поселке все уважают молодую семью Енбаевых и завидуют их согласию. И я тоже Жене завидую, потому что он во всем меня обогнал. Когда-то мы жили в одной деревне, учились вместе, дружили - не разлей водой. И в институт пошли вместе, в педагогический, а потом, как нередко бывает, пути разошлись. Меня распределили в городскую десятилетку, а Женю направили в отдаленный район. Но зато теперь у него семья, большая должность и разные почести, а у меня все еще нет ничего - ни семьи, ни квартиры, да и в школе я на третьих ролях.
- Пойдем в воду, - говорит Женя, и я понуро иду по песку, потом также безвольно плыву, и вода нисколько не освежает. Из воды мы выходим одновременно и ложимся в тени. Над нами стоит тополь. Их здесь целая роща. И мы лежим на краю этой красавицы-рощи, и я снова чувствую, что Женя мучается и хочется ему что-то сказать, что-то сделать, но я его не тороплю, не тревожу вопросами.
- Я очень ждал тебя. Так ждал, что и сон пропал...
- Бессонница, значит, - я хочу улыбнуться, но глаза у него серьезны, очень решительны, и они меня даже пугают.
- А ты не смейся!.. Я спать совсем не могу. И все чудится она, моя девочка... То в гости забежит за учебником, то сидит за партой, смеется, и я не могу...
- Что за девочка? Что ты там накрутил?
- А ты понимай постепенно. Мне сразу не надо. Я и сам-то еще не понял, потому и ем себя и грызу...
- Опять ты загадками. - Я усмехнулся. И тогда он взглянул виновато, беспомощно и обиженно оттопырил губы. Они стали ярко-красные, детские. На верхней губе пробились рыжеватые усики, он их часто, видно, сбривает, но они лезут без спросу. - Вот что, Женя... Давай по-мужски. Зачем вызвал меня? Почему так волнуешься?
- Ты не торопи. Тяжело мне. Может, ты обсмеешь. Я не знаю...
- Может, и не обсмею - я не знаю. - Вторю ему, улыбаюсь, пробую его ободрить, вызвать на откровенность... А он опять мне в глаза не смотрит, и губы начинает покусывать, и на щеках у него вдруг замечаю веснушки: то ли родились от бледности, то ли были давно. А вокруг нас тишина. С реки ушли все купальщики, и в небе тихо, все птицы скрылись от зноя. Так проходит минута, другая - и вдруг над нами что-то стреляет. То ли движение воздуха, то ли случилось что с нашим деревом. Так и есть - обломился сухой сучок и полетел вниз, прямо на головы. Женя вздрогнул, сжал плечи. Его глаза налились нехорошим светом. Потом над нами пролетела белая, очень юркая чаечка. Сделала круг, еще один, и зависла над тополем.
- Ты знаешь, мне надо выговориться. А мне не с кем. Не с женой же об этом...
- О чем, Женя? Может, хватит темнить?
- Ты не понимаешь, не знаешь. Я и говорить-то об этом боюсь. - Он мучительно морщит лоб, потом трясет головой, как утка после купания, проводит ладонью по волосам, точно хочет вдавить их в голову, а зрачки уже злые, коричневые и очень нервно играют.
- Боже мой! Ты можешь быть злым?
- Не смейся. Просто тяжело, так тяжело, что я бы себя убил.
- Прости, Женя, я уж отвык от тебя. Ты был тихий всегда, а теперь с коготками...
- Раз отвык - привыкай. - И он смотрит куда-то вверх, наверное, туда, где сторожит нас белая, снежная чаечка. И вдруг дотрагивается до моего плеча, и лицо опять виноватое, умоляющее - ты, мол, все-таки не сердись.
- Ты ведь знаешь, что я распределялся в Песчанскую школу. Это вроде нашей деревни - сто километров от города.
- Все это, Женя, мне известно. Тогда не повезло. Зато сейчас ты - кум королю.
- Да не об этом я. Просто все началось в этой самой Песчанке. Поставили меня на квартиру к Татьяне Шелеповой, домик ее у самой поскотины, а дальше уж - степь, просторное поле. Ох, сколько там было простора! Я думал сначала - захлебнусь этим воздухом. Первые дни сажусь на велосипед и мчусь то вправо, то влево, и все без разбора. Кручу педали, пока не свалюсь чуть живой, но счастливый... Недавно я был там, и все сразу вспомнилось - даже запах той пыльной дороги, той осенней земли в огороде у Шелеповой, даже запах коры на деревьях... И так хорошо мне стало, словно будет в жизни дальше только хорошее, а горя - уже никогда.
- Да какое у тебя горе? - Я засмеялся, закинул руки на затылок и лег на спину. Женя не заметил иронии. Он смотрел в небо... У чаечки был красный, точно нарисованный клювик и такие же красные, детские лапки. Она была, как игрушечная, и солнце забавлялось ею, как хотело. Женя опустил глаза и забарабанил пальцами по песку.
- Жила Шелепова бедновато, да в те годы все жили просто, все одинаково. Но эту бедность, простоту обстановки, камышовые коврики у порога, вечную золу возле печки, желтенький половичок в моей комнатке - все это я так вспоминаю... И ничего-ничего не забыл. Особенно хорошо было, когда отключали свет. Представляешь: моросит дождик и качается тополь, и шум ветра сливается с лаем собак. Как они тоскливо лают, когда шумит ветер, но все равно хорошо, просто чудно - и очень хочется жить...
- Мы с тобой, Женя, что преподаем?
- Ну... литературу.
- Я стихи писать бросил, а ты, видать, продолжаешь...
- Не сбивай ты! Я хочу по порядку.
- По какому порядку? При чем тут ветер, при чем собаки?.. Ты меня не води, а выкладывай. Я же вижу - какой-то гвоздик в тебе, даже прямо заржавел...
- Ладно, можно и сразу. Какая уж разница... Был тогда пятый класс у меня, школа-то восьмилетняя. А время было хорошее, стоял конец сентября. И солнца много еще, а если дождик, то с милостью. А по лесам, конечно, и грузди, и рыжики, а я в школе, как в камере. И ребятишек жалко своих - за что они-то томятся, им бы выбежать да на травку. Сижу вот, ворчу про себя, и вдруг дверь открывается, и закатывается Нина Седяева. Была у меня такая толстушка: смешная, забавная. А уж честная - прямо жить нельзя. Только и ждешь, что какую-нибудь правду залепит в глаза. Сама с виду пухленькая, как белый грибок, и все платья на ней пышные, широкие и почему-то ниже колен.
- Почему опоздала? - говорю ей строгим, серьезным голосом, а самому хочется хохотать. Умора - и только. Такие глазки у нее круглые, виноватые, а щечки напряженные, бледные... Прямо как у преступницы - забирай за решетку и надевай кандалы. - Почему опоздала? Через десять минут перемена... - и голос мой звенит и играет.
- Я за дыньками простояла. Я в магазине была. - Теперь уж у нее в глазах удивление: неужели, мол, непонятно, что за дыньками... И опять начала повторять: - Я пришла, а там очередь. Я две дыньки купила. Одну домой, другую вам принесла...
- Как это?