В октябре от Гриши пришла телеграмма: "Буду в воскресенье. Никуда не уезжай". Она усмехнулась: "Куда ехать-то, разве не знает..." Стало горько - "Ничего уж не знает..." Но в голове народилось большое, веселое: "Сын едет!" - и она задохнулась. Такие минуты искупали ей тяжесть судьбы и были наградой.
В воскресенье у избы Катерины остановилась легковая. За рулем сидел толстый мужчина в очках, из-под них падал вниз крепкий нос в корявинах. Рядом был Гриша. Он открыл толстому дверцу, потом к матери подошел.
- А ты не старишься? Давно не встречались...
Катерина прикрыла губу ладонью, усмехнулась:
- Поди, уж окостенела...
- Ну-ну, наговаривай... А это дядя Миша - наш начальник цеха.
Мужчина подал ей руку. Вблизи он был еще короче, круглее, а голос пищал, и Катерине казалось, что это говорит не он, а кто-то сидит у него в животе.
- Много о вас слышал. Да... Мы тоже люди простые: в молодости под пшеничку пахали... А у вас в ограде нету собачки?
- А зачем?
- Нет, нет. У меня к ним водобоязнь. Штанов лишних не взял, ха-ха... А сам я держу. В городе, знаете, случаются воры. А здесь простота. Да... Природа.
Сели за стол. Гриша постарел, совсем далекий. Катерина принесла бутылку, сама сбила пробку.
- С дороги можно, а огурчики здесь родятся? - спросил дядя Миша.
- И грибки родятся.
- Это даже полезней.
Катерина пить отказалась. Побледнела. Мучила Гришина седина.
- Дай бог не последнюю... - сказал дядя Миша и чмокнул. От рюмки лицо у сына горело, на глазах пленка родилась. Они стали глядеть в упор.
- От Нади тебе привет...
- Че не приехала?
- Опять в ресторан пошла. Ночью работает. Днем спит.
- Они работают... - заикнулся дядя Миша, испуганно дернул головой. Сразу вспотел:
- Знаете, зубы источились, глотаю цельем.
- Вставил бы, - вздохнула Катерина.
- Надо бы желтенькие, да денег не соберу.
- Прибедняйтесь, дядя Миша...
- А ты не лезь. Сам работаешь, Надька халтурит, а я один: сыну в институт - раз, гараж строю - два...
- Один, а уж машину нажил! - удивилась Катерина.
- Не я, ум наживает. Голову на плечах иметь надо, коль других хуже казаться не хочешь, - рассердился дядя Миша, выпил один. - Вы вот в избу спрятались, и ничего не надо. Да... И семьи нет!
- А Гриша?
- Он улетел. Из кармана упало - пропало. Они вон с Надькой домину заломили!
- Че, Гриша, строишься?
- Дачку всего, в долги залез...
- Я тебе дам. Дам! У меня на книжке девяносто рублей.
- Э-э, на соль это... - махнул сын ладонью.
- В городе нужны большие деньги, мамаша. Я вот так думаю: время теперь спокойное, - надо пожить. А что?! А вдруг опять война? Да... Я вот всю войну...
- Вы ж не воевали, дядя Миша... - сказал сын, прищурился, совсем опьянел.
- А из-за глаз, из-за глаз... А сколько работали! Немыслимо! А жить-то когда? Когда жить-то! Мне уж шестьдесят.
- Ровеснички.
- Что?
- Ровеснички с вами, - улыбнулась Катерина и принесла еще бутылку.
Дядя Миша скосил на нее один глаз, другой закрыл:
- Из тайных припасов, а? Ну, сознавайтесь! - и засмеялся.
- Не-е, на черный день не держу. Че есть - на столе.
- А вы держите, держите... Многие одним днем живут - нехорошо. Сегодня погулял, покушал - а завтра зубы на спичку. Легкомыслие души. Я вот в войну работал, как говорится, вкалывал, и желудком крепился, а думаешь, все так?
- А думаю то, что не ты один вкалывал, - опять подговорилась Катерина.
- А были похитрее. Война - кто учтет. Да... И на складах было - нам не видно. Кто с умом - замечал и на ус себе наматывал.
- У нас траву ели. И Гришенька на картошке поднялся. Сваришь морожену-то - и не хватит. Все ружье хотел - диких уток стрелять... Так не скопили.
- И мы всяко ели. А как же! Вещи - на рынок. Костюм - буханка. И делишь, делишь, а у меня зренье... - И дядя Миша прищурился.
- Заменил бы. Теперь, говорят, и сердце вставляют. Голова у людей окрепла и питанье позволяет... - усмехнулась Катерина, устало согнув плечи.
- Верно, мамаша. За деньги голову переставят. Был мастер - стал директор! Хо-ро-шо! - загоготал дядя Миша, глаза слезой увлажнились.
- Кто вас информацией снабжает? - опять спросил.
- Кем?
- Ы-ы-ы. В гости-то ходите?
- К кому надо - ходим, - она снова открыла бутылку, обтерла полотенцем, поставила ее на середину стола, - пейте лучше. Еще схожу.
- Мать, не гони коней, - вмешался Гриша. Он что-то ослаб, чесал под рубахой ладонью и утомленно моргал.
- В гостях же. Когда теперь?.. По полной лейте!
- Ну-у и мамаша! Люблю простоту. Как не погреться у добрых людей, - дядя Миша сам разлил из бутылки, поднял кверху и чокнул по донцу пальцем.
- Хоть и стерва, а люблю! Русскому как не выпить. Желудок-то - ведро. Что для нас хорошо - другим смерть... Да. Ну, поехали...
Гриша выпил быстро, как обжигаясь, а дядя Миша похлопал ладонью по животу и прищурился.
- В деревне, мамаша, о войне поговаривают? Только честно, как на духу? - Он откинулся на стуле, зажевал грибок.
- Все войну ворожите... Не дай бог.
- А по мне - будет. Пью отчего?! А! Пожить хочу. Второй век не купишь. И хорошо делаю. Пей, душа! Э-эх! "Ходили мы походами в далекие края-я, у берега французского бросали якоря-а".
Но Катерина точно не слышала.
- Кто работал бы! Пили б дак...
- Фи-ла-софия! А по мне - война будет. Ружье заряжено - должно выстрелить.
- Господь с тобой, - покачала головой Катерина.
- Хватит мучить-то! Собранье развели, - вступился Гриша за мать.
- Аха, кровь заговорила. Не тронь родное, по шее дам, - засмеялся дядя Миша, опять полез вилкой в тарелку.
- Давайте о деле. Время, время идет! - почти крикнул Гриша, приподнялся со стула и потянулся. В плече хрустнуло, треснула где-то рубаха.
- Спати хочет наш буржуй.
- Сам буржуй! Ты сам мне в друзья натряхнулся, - вдруг вспылил Гриша, но сразу отвел глаза, подобрел, подлил ему в стакан.
Дядя Миша кончил жевать, поднял кверху палец:
- Ешь ананасы, рябчиков жуй... А что, мамаша, пацанье его дразнило? Дразнило ведь?
- Дураки и в деревне есть... - вздохнула Катерина.
- Не отпирайтесь. Раз прилипло - три не три. И в город привез...
- О деле, о деле!.. - крикнул Гриша.
- Ну, прости грешного. Дело - не Алитет, никуда не уйдет, - и опять приподнял бутылку, посмотрел на свет и погрустнел.
- Доза мушкетерская, а на двоих - птичке... - потом сказал совсем тихо: - А мы у вас мясо не купим? - и взглянул прямо в глаза Катерине.
- Поди, должны, а что, там нет?
- В магазинах-то? Да вы что! Деньги-то не валяются...
- И тут надо деньги.
- Здесь вполсилы. Нынче кормов не взяли - и мужик-то подумает: а мы тут как тут. Да-а... Давай-ко, Григорий, за удачу - по маленькой? Ты что хмурый? Аха! Понимаю, понимаю. Все о совести. Караулишь ее, сердешную, а она убежала.
- Не тронь! - Гриша задохнулся, подбородок запрыгал. Над ним наклонилась Катерина, положила руки на плечи и слабо придавила его к столу.
- Задели милость. Своих не узнал, ай-я-яй, товарищ буржуй, солидности нет, фрак забыли. Но я прощаю, прощаю!
- Хватит, мать мою пожалей. Говорунчик. "Я вас без очков не увижу", - он передразнил его, скосив губы.
У дяди Миши затряслись руки, он встал над столом, глаза набухли.
- Под меня не вяжись!
- Руки коротки. Я с тебя сдерну фасон!
- Э-эх, Григорий-Трегорий, куда без меня ты! Лопнет веревочка - и в колодец. И донышка нет. А я сверху - покрышку! Был буржуй, да вышел. Ха-ха... Ха-ра-кири!.. "И на Тихом океане свой закончили поход", - дядя Миша закатил вверх глаза, сжал вместе ладони и поднес к носу.
- А ты мастерище петь... - Катерина закрыла платком лицо. Плечи стали вздрагивать, не успокоить. И жаль будто стало ее.
- Мамаша, дорогая, не плачьте. Немного сосните. Мы пошутили. Правда, Трегорий?.. О совести-то серьезно - кто? Ну-ко? Кто ее видел, а? Постой, постой - наш Григорий видел. Ходит, говорит, в бархатном платье, а на ногах - ничего. Любо так - съешь... Доверюсь, мамаша: он от Надьки к другим бабам ходит. Устал по одной дорожке. Вы бы по-родительски его, а? Мать честная, все учить надо. Снимем фрак - и голичком, голичком. Хорошо!
- Не тронь!.. Из-за тебя все! - встрепенулся Гриша, но голова свалилась на стая. Дядя Миша весь заходил на стуле, словно обрадовался.
- Больше не пей. Хватит! Нам еще на охоту ехать. Сейчас поспим, а вечерком... Верно, вечерком...
- Куда вы?
- Замолчи, мать. И ты замолчи! Все замолчите... - очнулся Гриша, повел больными глазами, потянулся за рюмкой. Рука задрожала и сшибла рюмку. Она грохнулась на пол. Сын вытащил сигареты. Они были длинные, с золотым ободком на конце. Курил торопясь, сильно сжав сигарету зубами и раздувая ноздри, локти разъезжались в стороны, он все хотел собрать их вместе, но они не давались, сшибли на пол тарелку. Она тихо звякнула и разбилась. Гриша вздрогнул, смутно погрозил в угол пальцем, потом на дядю Мишу, тот понимающе захихикал, полузакрыв глаза. Потом тяжело склонился под стол, поднял осколок, близко поднес его к очкам и понюхал.
- Григорий, к удаче... Мамаша, не огорчайтесь, стекло-то уж старое.
- Давнишнее... - ответила Катерина и закрыла глаза от боли. Посуду эту подарил ей Иван на день рождения за год до свадьбы, когда жизнь их была еще проста и счастлива, а их согласью завидовали люди. Но за все долгие годы сбереглась из того подарка только эта тарелка, и она ее ставила на стол только раз - в приезд сына с женой.
Дядя Миша протер очки изнутри большим пальцем, зевнул и расстегнул ворот.
- В общем, мамаша, мы спать. А вечерком поедем. Хорошо поохотимся - с удачей в город махнем. Плохо - тут ночуем... Все, поди, обойдется - не впервой... Колеса свои...
Дядя Миша лег на кровать, сын на пол. Сразу уснули. У Гриши из-под губы вышла слюнка. Катерина ее стерла платочком и сунула его сыну в карман. Села рядом. Ей вдруг стало боязно сидеть в избе; то ли от духоты, то ли от этого страха сорвалось сердце, забилось толчками. Вышла в ограду, опустилась на лавочку. У Катерины заболела спина, ноги стали не свои, в глазах замелькали темные бабочки. "Сохнет Гриша..." - и от бессилия, от жуткой жалости к сыну, от какой-то неправоты его, от навязчивых больных глаз, напоенных водкой досыта, в голове ее стало пусто и тихо, как перед концом, перед смертью. Стала себя осуждать. Надо было задержать Гришу дома, не отпускать в город, женить на своей, деревенской... И в глазах поднимался он, - маленький худой мальчик, с голодными просящими глазами, которые хотели молока и хлеба, а их у ней никогда не хватало в те дни, и достать было негде. Вспомнила, как радовалась, что сын нашел место в городе с даровым хлебом, с готовой одеждой, как поставила свечу за сына перед большой желтой иконой у деда Петра, соседа, и он молился за него целый вечер, листая толстую пыльную книгу, - сама молиться не знала. Она ушла от иконы спокойная, и жить захотелось дальше, все заботы угасли, раз сын пристроился к делу, которое дало и еду и одежду. Теперь казнила себя страшными строгими словами, чувствуя себя совсем одинокой и слабой, хотела зажить сначала и снова родить Гришу.
Над бором поднималась туча, сверху - синяя, внизу - совсем темная. Она шла быстро на деревню, поглощая все свободное небо, все ниже спускалась к земле. Залаяли громко собаки, но как-то с визгом, нарочно... Дышать стало труднее, тяжесть толкала в спину и спереди - в грудь. Но в избу Катерина не зашла, боялась смотреть на Гришу.
Сидела так часа два. В избе уже разговаривали. Скоро вышли оба.
- Ну, мать, не прощаемся. Может, вернемся, - сказал Гриша и чуть тронул ее за локоть.
- Поклон вам за хлеб, за соль, - вставил дядя Миша. - Откровенно - у вас хорошо! Воздух легкий. Так и подымает. Чего больше нам, старикам? И бор, и река - вон. Летом - рыбка. Щуки? Окуни?
- Всего вдоволь.
- Почем?
- Не продажна, сами едят.
- Продают, мамаша. Только не знаете. За рыбу - штраф. Власть все видит, все знает... Ну, Григорий-Трегорий, приглашаем в седло.
- Кончай трепаться! Компаньона бог дал, - сказал злобно Гриша и закурил.
Катерина встала к пряслу, закусила платок, хотела сказать что-то сыну, но удержалась. Дядя Миша залез в машину, с трудом вошел под руль, сзади сел Гриша. Катерина шагнула вперед и потрогала ладонью тугие рубчатые колеса.
- Королями вы. Остерегайтесь - темно будет. В ложбинах у нас мостики налажены...
- Но-о, антилопа! - крикнул дядя Миша, и голос сорвался, как взвизгнул. Захлопнул дверцу.
Катерина зашла в избу, хотела поесть. Кусок не шел в горло. Стала прибирать на столе, мыть посуду, потом прилегла на кровать, но от одеяла пахло плохим запахом, видно, дядю Мишу тошнило. Она поднялась и подошла к окну. Смотрела на улицу, в голове было пусто и тихо.
Куда-то делись люди, не лаяли собаки. Садилось солнце, очень красное, стояло вокруг него кольцо. "Скоро зима, совсем одна оглохну", - подумала Катерина и вздохнула.
Стало темнеть. Она вспомнила о Волнуше и пошла на степь. В степи холодно, голова под платком зябла, и дрожь опускалась на спину. Коров давно пригнали. Она шла потихоньку, вдруг вспомнила мужа: как-то ему живется на чужой стороне. Что бы сделал теперь Иван с сыном, куда бы повел его, но мысли сбивались на другое. Решила поехать в город, узнать, как живет Гриша, почему они детей не рожают. В голове на миг стало хорошо и свободно, ушла из тела боль, полегчало дыханье. Ее давно уж тянуло съездить к сыну, походить по большому городу, подышать его густым неспокойным воздухом и что-нибудь купить в магазинах веселое, яркое для мелкой хозяйской нужды. Она давно не покупала ничего для себя, а теперь у ней был свой дом, свой порог, свои полы и окна, и ей не терпелось расстелить под ноги какой-нибудь махровый половичок и повесить шторку, как у людей.
Глаза у ней потеплели. "Может, сноха-то и не узнает..." - и от этой мысли снова заныли скулы, и в лоб ударила больная кровь.
Волнуши не было у тех сосен. Стала звать ее, вначале тихо, легонько, потом закричала на полный голос - сколько хватило дыханья. Она не отзывалась. Там, где она лежала, по ровной широкой яме проехала чья-то машина. Узкий рубчатый след сдавил песок и пошел дальше. У ямы что-то белелось. Она подобрала это и вздрогнула - в руках был платок, который она сунула в карман сыну. Подняла его к губам - опахнуло табаком и кислым. Опять нагнулась: след вел в сосняк. В небе проглянуло окошко - означились лучше деревья. Катерина шагнула в сосняк и пошла сквозь него, отгребаясь от веток. Запнулась о сухой ворох чащи, глянула на землю. Под чащей означились ноги Волнуши - седые пятнышки у копыт. Кругом была кровь, пахло кислым. "А мы у вас мясо не купим?" - пронеслось в Катерине, и она схватилась за сосенку. Глаза наклонились ниже к земле: везде валялись длинные окурки с золотым ободком.
"Поохотились..." - поняла последнее Катерина и подняла с земли ноги Волнуши. Выкопала ямку и схоронила. Постояла на месте. Усмехнулась: "Че, сынок, ноги-то не взял, поморговал..."
Начался густой снег. Он засыпал след от машины и маленький холмик земли возле Катерины. Она подняла глаза. Сырая туча шла над головой. Снег летел косо. Вблизи земли он был светлей и реже, вверху сплотился в белую сплошную стену, которая склонялась все ниже, ниже к земле, пока совсем не легла. Начался ветер.
Он родился возле деревьев, у тех круглых огромных сосен, стоящих сзади и устремленных в небо. Ветер был сухой, зимний, дул в сторону деревни, дул как-то низом - ноги слышат, а возле головы пусто и тихо.
Катерина шагнула вперед, но дальше не смогла. Села на твердую землю и завыла. Снег засыпал плечи.
Инспектор Чирков
Ведущий концерта - белозубый чернявый парень - объявил во всю мощь: "Выступает Галина Чиркова. Старинный русский романс "Калитка"... И в тот же миг на сцену выпорхнула веселая энергичная девушка в красном бархатном платье, в легких туфлях с вишневым отливом. Она сделала маленькую паузу и запела. Ее голосок показался вначале тихим, бескровным - многие поют и получше. Но потом вдруг все изменилось - я стал погружаться в легкий счастливый сон: точно бы шел по теплому июньскому бору, а сверху сыпался на голову парной неведомый дождик. И душа моя забыла все печали, заботы - она просто отдыхала, моя душа. И как хорошо, как легко! Но почему, кто принес мне внезапное облегченье? "Ах, да - это же голос, это голос вон той девушки в красном", - вспомнил я и сразу очнулся. В зале гремели аплодисменты. Певица подняла гордо голову, улыбалась. А по щекам у ней уже брызнули нервные пятна, возле глаз метались ресницы, подведенные какой-то густой немыслимой краской. А вот волосы, конечно, были свои, без обмана. Они падали на плечи и закрывали их, как покрывалом... Белоснежным легоньким покрывалом... Но нет, нет, даже не белоснежным. Про эти волосы можно бы сказать, что они льняные, ковыльные, что они цвета самого чистого, отмытого волной речного песочка. И все эти слова были бы справедливы. И каждое слово в чем-то бы дополняло другое...
И вот она запела веселую народную песню. Запела громко, уверенно, точно в горле что-то освободилось, оттаяло - и все звуки вышли теперь на простор, полетели. Иногда она помогала голосу жестами - взмахивала рукой, приподнималась на каблуках, крутила весело тоненькой шейкой, - и в это время она походила на какую-то знакомую зимнюю птичку. Может, даже на снегиря... На того красногрудого, бойкого снегиренка, который прыгает в январе по белым сугробам. Я не знаю красивей птички... А потом я огляделся по сторонам. Зал слушал ее, боясь шелохнуться. Господи, какой у нас благодарный народ!.. Но додумать мне не дали - аплодисменты грянули так, будто рухнул потолок нашей старенькой филармонии. И сразу же вышел ведущий. Он улыбнулся, и зал притих.
- Дорогие мои, я вам выдам секрет. Ленинградская певица Галина Чиркова поет сегодня в родных краях. Она родилась на вашей земле, в Падеринском районе...
Ох, что тут началось! Весь зал вскочил на ноги и приветствовал ее стоя. Я тоже неистово бил в ладоши. А певица быстро ходила по сцене и поднимала вверх руки. Это был ее звездный час, ее радость. Я сидел во втором ряду и отчетливо видел, как налились густой краснотой ее щеки, как стремительно мелькали ресницы, как порхала от порывов воздуха ее белая, во весь лоб, веселая челка. А потом снова вышел чернявый парень. Он сделал какое-то невидимое движение, и зал смолк, подчинился.
- А теперь... - остановился ведущий, его зубы сверкали, - Галина Чиркова споет песню в память о своем детстве, в память о Падеринском районе. Я правильно называю район?