- Не утруждайся. Я только-только из-за стола. На сундучок вот сюда присяду. Не возражаешь?
Она улыбается, и я улыбаюсь. На вид ей будет около семидесяти, а на самом деле - семьдесят пять. Она знает нашу деревню вдоль и поперек: кто когда родился, женился, кто умер, кто заболел... Она у нас всех старичков обмывает и провожает в последний путь. Ни одни похороны без нее не обходятся, ну а свадьбы - подавно.
- Что у вас нового, Васса Ивановна?
- Весна новая, Федорович... - И, немного помолчав, добавляет: - Опять, значит, дожили, а я уж думала - не дожить. Охо-хо. У меня, слышь, снова ноженьки заболели. Только лягу - заноют да заноют, хоть отрывай. И оторвала бы - не жалко, так они мне досадили - не приведи никому...
- В больницу надо!
- Ой, не надо, не надо! У нас фершал - девчонка молоденька - кого она знат. Одни парни в уме... Спасибо куме Григорию - вчера дал натирание - так седни хожу...
- Кто дал?
- Кума-то Григорий. То ли не знашь? В Марусином домишке живет? Да неуж не видал?
- Приезжий, что ли?
- Ну, робята! Осенеся еще приехал. Как Маруся Фалина померла - он и купил сразу домишко. А че? Там ишо можно жить. Он и картошку Марусину выкопал и убрал огород, как горницу. Да неуж не видал? У нас только и разговору... - Соседка в обиде, поджимает губы и замолкает. Я опять уговариваю ее выпить чаю. Она отказывается, потом внезапно соглашается, садится на табурет поближе к столу.
- Плесни не то малехонько. Хоть конфеточку пожую да на табуреточке посижу. Так баушка твоя Катерина говаривала. Ну и мы за ней. - Васса Ивановна берет осторожно чашку, смешно выпячивает губы и с шумом втягивает в себя чай. Руки у ней большие, натруженные, перевязанные ниточками в запястьях. Как-то я поинтересовался - к чему это? Она ответила: от растяженья, мол, и чтоб не тянуло к погоде. Чай в термосе очень горячий, она обжигается.
- Он што ли с перцем у тебя или с вином? - Глаза у нее веселеют, она что-то вспомнила.
- Как-то баушка Катерина говаривала: мне, мол, уж девятый десяток пошел, а я это винишко так и не пробовала. Так и не знаю - то ли горько оно, то ли сладко? - Соседка смеется. - А я ей, знашь, че ответила? Оно, говорю, не горько, не сладко, оно, баушка Катерина, сильно солено. На ведро соли ведро воды - вот и будет вино. - Соседка смеется, даже забыла про чай. Чашка стоит на столе, как беспризорная...
- Ну и поверила баушка?
- Еще че. Ты, говорит, Васонька, надо мной не хохочи. Мы уж люди не ваши, мы уж небесны. Я ведь уж все манатки свои собрала да че-то подвода за мной не приходит. Вот оно как, Федорович. До последнего часу была в своем уме Катерина Егоровна. Это надо понять.
- Да я понимаю.
- Ой, парень, не говори. На прошлой неделе я у ей на могилке гостила. А крест-от совсем худой. Неуж тебе не поправить?
- Вот подсохнет немного - поправлю. А пока грязно, в бору не пройти.
- Так я тебе дам резиновы сапоги. Аха? Че молчишь?
А что мне ответить. Я прячу глаза. Но соседка не замечает.
- Нынче кладбище-то вовсе не огорожено. Скотина ходит по могилкам, рушит копытами... Ой-е! Когда это было-о? Стыдобушка. То ли совесть народ потерял, то ли совесть нас потеряла? - Соседка смотрит на меня вопросительно, щеки подрагивают. - Мама, бывало, скажет мне: "Васонька, как умру - дак не забывай. Приходи на могилку да содержи ее. Потом дети твои так же к тебе придут". А нынче - не то. Не то, Федорович. Вон на прошлой неделе Николая Павлова схоронили. Ему - сорок восемь всего, а мать живая осталася... Да како же теперь житье? Некому воды принести, в магазин сходить. Баба-то его, как закопали, села да уехала. И деток с собой забрала.
- Николай умер? - вздрагиваю я. - Отчего? Болел?
- А не знаю - болел, не болел. Сердце, говорят, разорвало. Оно ведь все к сердцу. Сам знаешь - детство-то како было у Кольки. По миру ходил, на кусочках... Бывало, зайдет к нам да встанет к порогу, а сам кулачком водит возле пупа, да че-то помыркивает. Моя мама-покойница спросит: "За кусочком, Коля, пришел?" Он головой мотнет: за кусочком, мол, за кусочком. А мама моя расстроится да обхватит его в беремя: "Ой, Коля ты, Коленька! Мы же сами хлебца чистого не видали, может, хоть лепешки картовной попробуешь?" Он опять головой замотат, обрадуется. Вот оно - дело-то. Так и в школу пошел - ни одеть, ни обуть. Хорошо, учителя два рубашонки где-то достали, да, поди, со своих ребятишек сняли, а на Кольку одели... - Соседка схохотнула и на меня в упор посмотрела. - А он че тогда выдумал. Он их сразу, обе рубахи, одел да по всем оградам - айда. А сам хохочет: "В двах рубах, в двах рубах!" Ну, понятно, что хвастатся. А худоязыкой был - го-о-спс-ди! Да что говорить - сирота, сук-отломыш. Отца-то когда убили, он еще в люльке болтался. Да и после войны жить не легче. Все нехватки да недостатки. То одного нет, то другого. Кака же Кольке учеба? Это у тебя мама грамотна, в трех местах прирабатывала, чтоб тебя накормить. Да баушка Катерина ночей не спала - и косила, и землю копала, и по дрова... Да че тут. А Колькина мать из больниц не вылазит - не приведи никому. И это с самой, считай, войны. Здоровья нет, дак не купишь. А теперь и вовсе зачахнет - без сына-то. Хорошо, хоть кума Григорий ее не бросат. Недавно огородчик поправил да поднял заплот. Она ему тройку дает: за труды, мол, за беспокойство. А он даже выпал с лица - нет и нет, ни за что...
- Да откуда он? Родственник Фалиным или так?.. - заинтересовался я и поближе подвинул стул.
- Не-е, Марусе - не родственник. А вот деду Петру племянник родной. Помнишь, по Береговой улице проживал старичок? Да еще налоги-то брал с каждой души?.. Неуж забыл? Пятачок - с каждой подводы, с прохожего. Он еще веревкой улицу перетягивал - горе с нами, со старыми. А молодой-то был - позавидуешь. Петро Вотин - первый мужик! Так у нас и считалося. А потом схоронил старуху и начал чудить. А как самому помереть-то - у всех прощенья просил. В пояс каждому кланялся - и старому, и малому. Правда, правда. Ты, поди, забыл, а я помню, мне не надо свидетелей. Схватит какого-нибудь парнишку за руку и целует ладошку - не отпускатся. А то деньгу начнет предлагать: обратно, мол, возьмите свои пятачки. Вот оно как... А потом сон, рассказывал, видел, како-то виденье. Будто бы Любава, старуха его, приходила и звала за собой. Переходи, говорит, ко мне, Петро Николаич, у меня места хватит, квартира больша да широка. И продуктов, мол, напасла, и постеля хороша. А через день и помер, царство ему небесно. Вот и получилась постеля. Умер тихо, во сне, поди, даже и не вскричал. Охо-хо... Ко мне Анастасия Еремеевна прибегат рано утром, а у нас на запоре ворота, дак она прямо в окно: "Васонька, ты не спишь?. Ведь дедушка Петро ночью убрался. Надо бы нам сходить. Добрый был человек..." А меня че просить - я любому покойнику помогу. Я его, значит, и обмыла и снарядила. Как вчера было, все помню до чутельки.
- К нему, говорят, сын приезжал?
- Неуж нет - приезжал. К живому-то не ехал, а к мертвому заявился. Еще бы час какой - и пусты были бы хлопоты. Он уж гроб-то догнал прямо на кладбище. Хорошо помню, как он весь упыхался. Вот оно так - догонять-то, опаздывать. Стоит тогда, бросат вниз песочек - и то ли пот с лица, то ли слезы...
- А потом уехал?
- А ты бы как? Ведь семья где-то, не баран чихал... Но все уж сделал по совести. Че осталось от отца - разнес по соседям, а домишко заколотил. Так и стоит теперь, если хошь - бери на дрова...
- Да зачем он? - удивляюсь я, но она как не слышит, Смотрит куда-то вправо и покачивает головой. - Пока живы да здоровы, все нам надо да надо, а помрем - не надо ниче...
Чай уже наш остыл, да и я забыл про него. Я сидел и вспоминал нашего деда Петра. Он, и правда, много чудил и смешил: и в одном исподнем в сугробе валялся, и улицу нашу перегораживал, и налог брал медными деньгами. Но мы все равно любили его, уважали. Да и каждый знал, что он о старухе своей тоскует, переживает. Потому и помешался в уме. Теперь так не любят и не тоскуют - не тот уж в нашей деревне народ. Да и многие разъехались - не собрать. Иногда раздумаюсь об этих бродяжках, и сожмется душа: все равно, наверно, снится им наша деревенская улица, черемуховый сад на поскотине, ветхий мост через нашу реку. По нему и ходить-то уж страшно, а ничего - никто еще не сорвался в воду, не утонул... Вот и сейчас опять лезут разные мысли. Но меня отвлекли посторонние звуки. Как будто звякнула калитка, загремела цепочка?.. Так и есть. Вот это сюрприз! Смотрю - и не верю: по ограде идет жена с сумками и авоськами, за ней за подолом тащится Федя - мой младшенький. Он что-то бормочет и крутит в воздухе своей белой худенькой ручкой. Это его любимый жест. Возле Феди идет моя дочка, а чуть сзади, припадая на больную ногу, ковыляет мать... Вот и все семейство в сборе. Жена смеется:
- Не ждал! А нам попали попутные "Жигули". Так что нас с комфортом. Ой, простите, и Васса Ивановна здесь!
- А я, девка, тебя не прощу. - Соседка смеется и помогает тащить узелки. И я тоже что-то помогаю, но больше мешаю. Но все равно поднимается настроение - теперь я не одинок.
- Васса Ивановна, вы еще посидите? Сейчас мы настоящий самоварчик поставим, повечеруем.
- Ну, спасибо за приглашение. Я ведь, Федорович, хочу отчитаться: кот-то ваш живой и здоровой. Я его всю зиму на сметане держала. Он толстой стал - не пробьешь.
- Спасибо, а где он?
- Где-то с кошечками беседует. Они его не бракуют. - Соседка поудобней устраивается на сундуке и с любопытством смотрит, как жена моя раскладывает продукты, как режет сыр, колбасу, как вынимает печенье. А Федя-сынок сразу направился к коробке с игрушками и уже разломал какую-то заводную машину. А дочь моя включила наш старенький телевизор и уже смотрит мультфильмы. И мать тоже хлопочет, старается - принесла из погреба кастрюлю с солеными огурцами, открыла банку с вареньем, а самое главное - включила электрический самоварчик. И дом наш ожил, наполнился голосами. Через час и кот Мурзик заявился. Стал отираться под ногами, мяукать. Как хорошо! Всю зиму ждал этого часа. Вот и дождался. Незаметно приходит вечер. И мне уже кажется, что живу я здесь целый месяц. И отпали от меня все заботы, тревоги, и я опять стал молодой и здоровый...
Люблю деревенскую жизнь! Да что говорить... Приятно вечером снова вскипятить самовар, послушать все деревенские новости, которые мать узнала от соседей. Да и молоко уже принесла от бабушки Татьяны. Эта Татьяна - тоже наша подруга и который год с молочком выручает. Вот и сейчас мы опять ставим большую банку на стол. И молоко - самое свеженькое, парное. Все пьют его и нахваливают. Даже Федя и Мурзик, даже мне достается пол-литровая кружка... А потом я выхожу на крыльцо. Поднимаю голову, затихаю. И смотрю, и смотрю на звезды. Они ближе ко мне, чем в городе. Да и роднее... У крыльца уже поднимается ранняя травка. Ночью от нее удивительный запах. На что он похож - я не знаю. Так же пахнет иногда на лугах у реки. Но вот далеко-далеко оживает гармошка. Я даже не верю: давно уже не слышал, потому и не верю. Но гармошка все играет, играет, и я боюсь шелохнуться. Боже мой, как хорошо! И окна кругом светятся, и звезды... Как хорошо! Не думаешь ни о приближающейся старости, ни о смерти.
А утром... И опять не знаю, что говорить, потому что и утром - праздник. Все оживает снова - и люди, и гуси, и коровы... Все шумит и гогочет, волнуется. А поближе к обеду к нам опять заходит соседка. Ее сразу пытает мать:
- Ну как, Васса Ивановна, подрос Федя-то? Не заметила?
- Неуж не подрос.
Это "неуж" - ее любимое слово. Она произносит его всегда с одинаковой интонацией. Тут и восхищение, удивление, тут и вопрос без ответа, какой-то итог...
- Да неуж не подрос! Исставленной отец. Как сейчас его вижу: кругленькой, беленькой, в желтой шапке, в мохнатом пальтишке - прямо клубок. И на месте не стоит, перекатывается. Девки толкнут его в снег, а он лазит там, встать не может. Потом Нюра, нянька, заохат: ой-е, девки, не ладно это, меня за него заругают. Сохватат его прямо в беремё - и сразу домой. Вот оно как. А теперь уж у самого - вон какой колобок. - И соседка подходит к Феде и начинает гладить его по голове: - Исставленной отец, лил да капал...
Потом они еще долго говорят меж собой, а я выхожу на крыльцо и спускаюсь в сад. Работы у меня много, глаза разбегаются. Да и сад мой - одно название. Все саженцы я принес из леса. Начинаю свою работу с малины. Ломаю сухие стебли, выгребаю сор, а сам все время думаю, думаю - что это за кума Григорий? Почему кума? Бывает же так - застрянет в голове какое-нибудь имя, название, и никак от него не отвяжешься. Так и здесь - кума? А что за кума?.. Одно слово, а не дает успокоиться. Что ни делаю сегодня в саду, а сам только об этом. Что за кума?.. Потом меня окликает дочь. Она выходит на крыльцо, высокая, стройная, длинные волосы спустились до плеч. Интересно, когда она выросла...
- Папа, ты привез мой книги?
- Нет, конечно. Надо самой...
Но она перебивает и раздражается:
- Так и знала. На тебя понадеешься... Хоть возвращайся обратно. Ну чем мне тут заниматься?
- Иди сюда. Я дам работу.
- Ну вот еще! Это не для меня. Ты же знаешь, руки... - Она поднимает вверх руки, встряхивает запястьями... И открывает в улыбке крупные белые зубы. Теперь я все понимаю - моя дочь учится в музыкальном училище и руки для нее - это всё. Она их боится испачкать и поцарапать. Может быть, так и надо. Но все равно грустно, непоправимо... Вот и сейчас грустно, в грудь заползает холодная льдинка, даже не хочется больше работать...
Да, дочь моя скучает в деревне. Смотрит всегда телевизор или за книгой... Деревенскую природу любит только в романах. И в огороде никогда не вскопает грядку, ничего не посадит. Худая это примета. А ведь мои корни здесь... И все мои лучшие дни и надежды. Здесь и зароют меня когда-нибудь вон в том ближнем борочке. Вот дочь тогда и поплачет, но будет поздно, ох, поздно... О господи-и! До чего тут додумаешься, даже смешно. И чтоб отвлечь себя, я иду на реку. Мне нужен песок, и я беру его сразу два ведра.
Я тороплюсь, но в переулочке меня останавливает Тоня Сазонова.
- Федорович, а я жду тебя. На той неделе еще заходила, а на твоем домишке - запор...
- Что-то случилось?
- Не говори. Написал бы ты в газету, чтоб у нас эту лыву засыпали. Не лыва, а Черно море. А мы что, лягуши?
- Мы не лягуши, Тоня. Но у тебя ведь муж-то на тракторе. Пусть привезет песку - вот и не будет ямы.
- Ха-а! А кто ему за это заплатит? Тут надо три ходки сделать, а может, четыре... - Тоня недовольно смотрит на лужу, потом кидает в нее палку. Летят брызги, и я взрываюсь:
- Нет, Тоня, газета нам не поможет. Туда с пустяками не обращаются.
- Добрый пустяк... - Она еще что-то бурчит под нос, но я уже не слышу, потому что спускаюсь под яр. И сразу перед глазами встает река. Тобол у нас в апреле большой, полноводный. Вода бежит быстрая, мутная, и я смотрю на эту стихию, а в голове опять прежний вопрос: интересно, что за кума? Да почему так прозвали-то?.. И пока песок таскал, тоже думал, а потом в огуречнике гряду заваливал и опять представлял: какой он, этот кума? Наверно, здесь какая-то тайна...
Вечером даже за молоком идти выпросился, чтобы посмотреть на Марусин домик. Подошел к нему и, откровенно говоря, не узнал. Крыша на доме залатана, углы все подбиты дощечками, чтоб не крошились гнилушки, а стекла в рамах так и сияют. И палисадник зеленой краской покрашен, а внутри - клумбы сделаны и уже что-то посажено. И в ограде кто-то подмел, и дорожка кирпичной крошкой посыпана. Чудеса! И тополек снизу подбелен - любо смотреть. Но самого хозяина почему-то не видно. Наверно, у кого-то в гостях.
Так прошел еще день, а потом - опять утро. Опять к нам в дом народ собирается. Не дом у нас, а настоящий сельсовет. Но мне это дорого. Раз люди заходят - значит, и уважают. Но интересное дело - почти каждый из наших гостей что-нибудь сообщает об этом куме Григории. То он огород вскопал безродной старухе, то собаку чью-то основательно подлечил: у той бельмо на глазу появилось, а он табаку несколько раз насыпал - и оздоровел глаз... Да кто он, в конце-то концов? Волшебник? Святой? И почему один все время? Да сколько же ему лет? И я снова и снова пытался представить его лицо, его голос. Не получалось... И я злился без причины, выходил из себя.
А тут еще в деревне случилось одно событие, и я на время забыл про куму... Зашла как-то к нам Валентина Полухина с загадочным и серьезным лицом. Валентина - переселенка. Лет пять назад приехала к нам из Удмуртии, до сих пор в речи у ней - акцент.
- Тимофеевна, ручка надо. Писать нечем.
Мать вынесла ей ручку, но Валентина присела на сундучок и губы поджала. Через минуту заговорила:
- Ручка не надо. Я так... А ты слыхала про Ваньку-то Селезнева?
- А что с ним? - испугалась мать.
- Че, че, уши вянут. Мне не сказать. - Она помолчала, разогревая всеобщее любопытство. Выждала снова минуту и заговорила опять: - Ну вот, мне не сказать... Начал сильно гулять он, Ванька-то...
- С кем? - недоумевает мать.
- Обыкновенно с кем. С бабами.
- Неправда! - сказала решительно мать и опять повторила: - Неправда. Я знаю Ивана. Он не позволит.
- Мы тожа считали. А он признался! - сказала Валентина, точно обрезала. Потом помолчала немного, добавила: - Ручка надо. В газету надо. Пусть все знают про Ваньку.
- Да в чем он признался? - теперь уж я включился в их разговор.
- В измене признался... - Валентина торжественно поглядывает на меня.
- Да с кем? - улыбается мать.
- А с Нинкой, с лентяйкой. По Береговой-то живет.
- Не может быть... - говорит раздумчиво мать. - Она же ему как дочь.
- Как дочь, а признался... - опять отозвалась Валентина и недовольно поджала губы: как хотите, мол, верьте не верьте. Но мы, конечно, не верим.
- Это неправда! - говорю я твердым спокойным голосом. - Иван не позволит.
- Как не позволит? Сам сказал, что в бор с Нинкой бегал. Ей-богу, говорит, хоть на месте стреляйте. Так и сказал жене.
- Что, и жене сказал? Лидии?! - ужаснулась мать.
- Сказал! Так что ручка надо. В газету надо писать, - радуется Валентина, но я ее перебиваю:
- Но он же наговаривает на себя. Надоела спокойная жизнь. Хочет, чтоб о нем языки почесали.
- Не-е, не так, - хмурится Валентина. - Он же божится, клянется. Лида за космы его оттаскала. Ручка надо...
- Да нет же! Он наговаривает на себя. У него такой характер. - Это мать идет мне на помощь.
- Не-е, ручка надо, - упорствует Валентина. Потом подходит к окну и неожиданно охает:
- Ох, корова моя, корова. Надо бежать, а то постукат рогами в ворота - и на берег айда.
Валентина выбежала в ограду, потом за ворота. Одна калоша у ней увязла в грязи, она вернулась за ней, громко сплюнула. Опять побежала за своей доеной. А на улице уже шумно - идет домой стадо. Коровы совсем голодные, с западающими боками. Травы на лугах еще мало - потому и недовольны коровы.