- К трактору так же надо. К лошади с детства приучали родители, а теперь к машине не допускаем. А надо посмелей - ничего не случится с мальчишкой, если в мотор полезет. Ну и девчонок надо приучать. В крестьянстве не надо делить - это мужская работа, а это, мол, женская. Сумела же Саломея дома строить, хлебны амбары. А возьми Нину Павловну. Сколько в области женских отрядов тракторных?.. Вот-вот. Пойди посчитай. А все она! Как уборка, так скажет по областному радио. С ее призыва и начинают соревнование...
- Вы, говорят, рационализатор?
- Кое-что переделал в комбайне. Второй бачок под горючку поставил. Время дорого, на заправку много уходит. Теперь поудобней...
- Поудобней без хозяйки-то? Ну ладно, ну хорошо... - заходит к нам Нина Павловна. На стол ставит вино, помидоры. Потом еще приносит что-то горячее, вкусное - пар идет. Лицо сияет, глаза веселые, и явно к молодости повернула сейчас стрелка судьбы, даже волосы по-молодому уложены. И я представляю, я чувствую, как, наверно, хорошо здесь, когда собирается полным сбором семья. Спрашиваю ее об этом, она смеется, прикрывает глаза от солнца, и это солнце тоже ей нравится. Ей все теперь нравится: и помидорчики резать, и вино разливать, и шутить с Ананием Николаевичем, и тост говорить:
- За моих дорогих сестер-трактористок! Пусть будет им доброй земля! И сегодня, и завтра, и всегда!.. Пусть будет!..
И после слов ее стало еще теснее, роднее и захотелось новых слов и признаний, а может быть, песни. Она и здесь понимает, угадывает. Опять встает над столом, счастливая:
- Поди, петь не умеете?
- Неправда!
- А ну подпевайте... Речка движется и не движется, вся из лунного серебра... Нет, давайте другую. Вот эту, самую хорошую: мы с чудесным конем все поля обойдем...
И мне хорошо, как будто приехал я к матери, как будто очутился в своей семье, где ты самый родной. А она встает снова, предупреждает:
- Эту выпьем и помолчим. О наших детях, о них, дорогих...
Помолчали. Она опять улыбается, что-то хочет сказать.
- Мы ведь к Сереже ездили в армию.
- Как вы надумали?
- Сам пригласил. Сережа прислал письмо - приезжайте, соскучился. Мы что - поехали. Время июльское - попустилися сенокосу. Думам, все равно без кормов не останемся, едем. Ну вот, заехали в часть, по начальству представились, а нам обрадовались - сынок-то примерный. Потом вышли - кругом сирень да акация, солдаты бегают, все одинаковые, а нашего - нет и нет. И вдруг увидели - наш, да торопится, видно, сказали. Прибежал, давай целовать... Не могу, честное слово. Не могу я рассказывать. Это надо пережить.
Она утирает глаза. От стола отодвинулась. Потом приподняла голову:
- Нет, доскажу. Начальник караула собрал их, построил: "Соколов, два шага вперед!" И Сережа больше не отходил от нас. На целый день отпустили. Вечером в красном уголке была встреча с нашей семьей. Я рассказывала о Прорыве, как работаю, пригласила в наш славный колхоз "Заря" к Якову Архиповичу Зыкову. Потом они пели для нас. Сережа тоже пел вместе с солдатами. Ну, приехали к себе. А душа все растет, не выросла. Думашь - подняла бы гору да перенесла на другое место - вот какая сила пришла ко мне. И так захотелось работать и все бы оправдать враз - и награды свои, уваженье. Теперь уж для внуков работать...
- Много их?
- Ох, много! Забавные...
- Ну вот, дошли до последних, - смеется Ананий Николаевич.
- А что? Дошли помаленьку. Я хочу про самого маленького рассказать. У Володи нашего растет Саша, такой ухобака, беловолосой. Приехали к ним, еще через порог не перешагнули, а он встал белой свечечкой: "Дедо, баба, у нас разуваются". Потом к дивану подводит, садитесь, мол, тащит подушку, пыхтит. А к нам приедет, сразу в огород бежит, к грядкам - "огурчики были?". Были, говорю, были, давай собирай... А вот у Лени у нашего пока нет никого. Сильно любят они кошек, собачек. К нам приедут, баню натопим, а они что? Честное слово! Нашего Тузика возьмут в баньку, помоют, попарят, а потом к себе под одеяло... Ничего, скоро настоящих дождутся. А теперь наш Сережа на очереди.
- И невеста есть?
- Есть, да умалчивам, - она краснеет и отводит лицо.
- Кого уж, скажи?.. - смеется Ананий Николаевич.
Но она не откликается, смотрит в окно. Там уже ночь - промелькнуло время, и не заметили. Вся улица - светлая. В больших домах и в огнях.
1975
Агроном Мосин
Слушаю его глуховатый медленный голос, смотрю в его глаза с густой теплой желтинкой под цвет пшеничного колоса и сам вспоминаю те заветные строки: "До конца, до тихого креста пусть душа останется чиста..."
А ведь он тоже пишет стихи, мой собеседник, агроном Александр Мосин. И душа его тоже волнуется в долгие зимние ночи и задает себе самые главные, самые большие вопросы. А то придет на ум детство, маленький домик в деревне Ульянка, тихая речушка с песчаными пологими берегами. И сразу станет ему одиноко, печально. Так печально, будто проводил в последний путь самого близкого человека.
Но ведь так и есть. Так и есть: проводил, навсегда попрощался. Уже двадцать лет на земле нет Ульянки. И там, где жила она, где стояла, живет теперь, поднимается к небу куст черемухи, белый по весне и тревожно ожидающий во все остальное время. И рождаются строчки в заветной тетрадке:
Черемуха милая,
вспомни -
Тонули в твоих мы снегах...
Какая это была деревня! Не было лучше на всей земле.
Но не стало Ульянки. Семья переехала в старинное русское село Шастово. Здесь он и пошел в школу, отсюда уехал в училище механизации, сюда вернулся после его окончания трактористом.
Вот так: в пяти строках - вся юность и вся судьба его. И все мечты и надежды. И все сбылось, свершилось!
Потом он напишет о тех днях:
О, счастье мое -
в ожиданьи
Восходов, закатов, весны...
Потом он напишет... Наверное, это все же немного странно: ведь я рассказываю об агрономе, а не о поэте. Хотя кто-то из строгих читателей может и осудить меня: "Подумаешь - удивил! Пишет стихи! Да кто их не писал!" Я даже вижу лицо этого человека. Его глаза смотрят на меня строго, с укором: "Ты вот расскажи о работе своего агронома. Как он в болотных сапогах мается по весенним полям. И снег на него, и дождь, и ветер.. Как он ругается на заседаниях правления, как отстаивает свою правду, свое дело... Как его не понимают порой. И он с обидой уходит, с тяжелым сердцем. А потом, закрывшись в тесной комнате, энергично вычерчивает что-то на листах бумаги, вчитывается в книги, журналы, примеряя их новости на себя. Уже давно за полночь. А он сидит, мысленно продолжая спор. А утром - опять в поля, где ждут его люди... Вот о чем бы надо писать, а ты - о стихах!"
Ну что мне ответить такому? Работа для Мосина, конечно, важнее стихов. И я постараюсь рассказать о ней, очень совестливой, трудной и беспокойной. Но разорвать, отделить одно от другого нельзя. Поле отзывается только чистой душе, и потому поперед всего я ставлю в хлеборобе совесть.
- Но ведь совесть-то наша - всегда от родителей.
- Конечно, от них, - соглашается со мной Мосин. - И мои мать с отцом завещали мне: "Крестьянское дело, сынок, должно быть потомственным!" Он смотрит на меня, покачивает головой и вдруг улыбается: - Вот видите, какая у меня обидная жизнь для писателей. И мать с отцом - на земле, и я - на земле. Захотел агрономом - и стал агрономом. Не жизнь, а прямая линия. И все у меня было по любви, по согласию. И никаких там споров с собой, трагедий. А вы ведь такое не цените. - Он опять улыбается, а глаза почему-то грустнеют: - Мало пожили мои старики. Не дождались моих главных трудов...
- Они бы вас, конечно, одобрили...
- Может, и одобрили. А может, и поругали бы. Мало, мол, сделал, сынок.
А я смотрю на него и завидую. Как это, наверно, хорошо, когда по любви да согласию, по родительскому благословению: иди - крестьянствуй. И тогда даже в самой трудной жизни душе ничего не страшно. И с сожалением думаю о тех, кто в шестнадцать и даже в двадцать лет все по сторонам поглядывает. Сколько их, вчерашних школьников, совсем забыли одну старую байку: от отцовского дома - тыща дорог, а вот обратно к родному порогу - только одна, да и та порой зарастает. И как потом ни кайся, как ни бей себя в грудь за каким-нибудь чужим постылым столом: "Зачем я бросил свою деревню, зачем поехал куда-то за легким рублем?" - ничего уже не поможет. Молодость истаяла, как ранний снежок на пригорке...
И он точно слышит меня, понимает:
- Жизнь пройдет - ветер дунет. Потом успевай...
И он старался. К школе механизации добавил Куртамышский совхоз-техникум, потом учился у земляков - в колхозе "Родина", где работал агрономом-семеноводом. Это были тяжелые, беспокойные дни. Как трудно всегда заслужить людское признание и уж совсем нелегко - повести их за собой. Но он ни в чем не изменил себе. Ни в чем! И когда работал агрономом колхоза имени Чапаева, и потом, когда его выбрали председателем Медвежьевского сельского Совета.
Он многое успел, многое оставил на память о себе. Фельдшерский пункт, дороги, новые дома, музей боевой и трудовой славы, сады...
Он смотрит в окно и щурит глаза:
- Какая же это деревня - без зелени?
Потом тянется рукой к той заветной тетрадке, листает и начинает читать:
Мне скажут:
- Деревня, деревня...
Что тут для поэзии взять?
А я им в ответ:
- А деревья?
Ковры, что умеем
мы ткать?
Все это -
не песня ли наша?
А главный припев -
о полях...
Он читает дальше, а я чувствую, что снова ему завидую. Какой он счастливый! Ну, конечно, счастливый... И все он знал про себя с самого первого дня. И обо всем он догадывался, потому что о полях всегда тосковала душа. Только туда и звала его, только туда и стремилась. И он пошел на этот зов, поступил в сельхозинститут на заочное отделение. И только вроде бы поступил, а уже и закончил. Годы-то бегут - не успеваешь считать. А особенно, если в работе они...
И вот новая должность, новая жизнь: Александра Ивановича Мосина назначают главным агрономом в колхоз имени Фрунзе в Притобольный район...
Прервем на минуту рассказ и посмотрим по сторонам. И я уверен, у вас займется дыхание. Вокруг села Раскатихи - березовый лес и холмы, холмы до самого горизонта. А между холмами - поля и опять перелески - березовая тишина и просторы. Все эти места - родные мне, до боли родные. Ведь Притоболье - это и моя родина, мой дом, мой порог.
И вот сюда, в село Раскатиху, и приехал новый агроном. А глаза у него никак не привыкнут: кругом луга, разнотравье. А воздух! Нет, об этом надо в стихах. И в те дни он напишет: "Из трав луговых я сплету свой венок..."
Я говорю это и будто снова слышу: "Опять стихи. А где же его работа? Где же планы его и задумки? Где, наконец, результаты его труда?"
Пожалуйста, не торопите. Я ведь пишу о душе его, а душа - это тайна. Вот я и хочу понять, разгадать ее. А тайна эта убегает и убегает... Но вот наконец-то в нашем разговоре замелькали и цифры:
- Скажите, разве шестнадцать центнеров пшеницы с гектара - это урожайность? И сам же себе ответил: - Нет, конечно. Но так было, когда я приехал сюда. И пошел я к нашим старикам: расскажите, мол, как вы жили здесь, как хозяйничали в прежние годы?
- Ну и как они, старики-то? Как встретили?
- Вы говорите, как они меня встретили? - Он смеется, мнет ладонью старую газетку. Вижу - не договаривает что-то. Потом смотрит мне прямо в глаза.
- Старики-то в Раскатихе особенные. Они и садоводы, и полеводы, они и пчелами занимались прежде. Широкий народ. Но особая у них гордость - сады.
- Да, да, - поддерживаю я своего собеседника и сам тоже начинаю вспоминать про этих знаменитых раскатихинских стариков. Я ведь хорошо знаю это село. От моего родного Утятского до Раскатихи не больше пятнадцати километров. Можно и пешком дойти, можно и на автобусе. И я часто бывал здесь - Раскатиха притягивала меня, как магнит. Да и не меня только. И удивительного нет ничего: в селе примерно двести пятьдесят домов и двести садов. Эта цифра не удивит кубанца, но для зауральца в ней много смысла и света. А пришел этот свет от двух старейших колхозников - Сергея Кирилловича Сартакова и Василия Петровича Лапаева. За плечами у обоих - по две войны, и послевоенная нужда в доме, и постоянные мысли о неизбежности перемен в колхозной судьбе и в своей. Перемены наступили, но душа запросила красоты, и нужно было добыть ее своими руками... И тогда к ним на помощь пришел председатель колхоза Григорий Никитич Ксенофонтов - в прошлом учитель, сердечный и прямой человек. Он рассуждал так: "Сады в селе - радость, а с ними и в домах веселее. Как уехать молодой девчонке или парню в город от такой красоты, как забыть, как прожить без нее?! А если всех молодых заразить этой "яблоневой" болезнью, привяжутся они к родному гнезду навсегда". Хорошо рассудил председатель. А потом начал действовать: на очередном заседании правления постановили выписать саженцы из питомника. А потом правление заседало еще и еще - говорили о садах так же высоко, как о хлебе, и в этом была своя мудрость. Первые раскатихинские садоводы оказались в центре внимания, им сразу поверили, как верят самым близким, самым родным людям. А спустя пять лет после заседания правления яблони зацвели и у Сартакова, и у Лапаева, и у председателя колхоза, и у тракториста Михаила Сартакова, и у техника Сергея Поздина, и у многих, у многих. Красота приподнимает нас, освещая все темные углы. Начали с садов, а потом в нерабочее время молодежь построила свой Дворец культуры, каменный, с белыми колоннами, с огромной городской сценой. Нигде в области нет хора стариков, а в Раскатихе организовали. Свадебные песни и величальные, старинные казачьи сказы и припевки вдруг ожили в устах раскатихинских стариков, а за ними встала вся история родного села. И молодые не подкачали - создали свой хор, молодежный. И началось соревнование: кто лучше поет, кто сильнее любит и ценит песню.
Раскатиха стоит на большой дороге. Дымится асфальтом под солнцем, дорога заманчива и чудесна: час езды - и город, с высоких мест виден дым от заводских труб, но своя красота дороже. Плывет по весне Раскатиха в белом дремучем дыму, и восклицает проезжий:
- Что это? Сады?!
Ему отвечают:
- Сады! Председатель постановил...
Вот оно как - председатель постановил!
Интересно, где он сейчас? Ведь прошло уже столько лет после нашей последней встречи.
- Григорий Никитич не переехал?
- Да вы что! - улыбнется Мосин. И в этой улыбке - укор мне и осуждение: как же, мол, до такого додумался... И немного помолчав, сам уже спрашивает меня:
- Я вижу, вы наших ветеранов знаете не хуже меня? Сейчас мы сельский музей создали, так для них - специальный стенд. Заслужили.
- А как же! Самые мудрые они, самые главные.
Да, я давно, очень давно знаю этих мудрых раскатихинских стариков - и бывшего председателя колхоза Григория Никитича Ксенофонтова, и старожилов села Михаила Захаровича Казанцева и Егора Степановича Новоторженцева. Сколько раз выручали и согревали они меня, помогали другим! И вот к ним-то и отправился молодой агроном.
- Я принял их советы с благодарностью и начал с поймы. Но легко сказать - начал. А как залужать ее, если нет семян? Это теперь - никаких проблем, выращиваем сами. А тогда пришлось поколесить по области. И все же в тот год заняли многолетними травами двести шестьдесят один гектар пойменных земель. Потом улучшением лугов занимались ежегодно. Сейчас у нас в пойме более семисот гектаров трав. И вот, можно сказать, победа: год назад впервые в истории колхоза мы запасли на зиму тридцать пять тысяч центнеров сена. А нынче и того больше - свыше сорока тысяч. Все это, конечно, подняло надои...
Он замолкает, вроде все главное уже сказано. И вдруг неожиданно признается:
- А я ведь три зимы подряд работаю в школе. Преподаю старшеклассникам сельхозтруд. И, знаете, это увлекает меня.
- А учеников?
Он громко смеется. В его глазах опять мелькает та густая желтинка, и переливается, и зовет к себе.
- Думаю, что и учеников увлекает. Вот смотрите: мы частенько пишем, что молодежь уходит в города, потому что в деревне, мол, мало дискотек и далеко от театров. А ведь это все - не главное. Молодые уходят потому, что в городе, как им представляется, больше интересной работы. И вот я говорю им: самая лучшая работа в деревне. И доказываю это своими уроками и, простите за громкое слово, своей жизнью... По крайней мере, из моих учеников - почти все в колхозе. Мне даже не перечислить всех. Ну вот хотя бы - Женя Поздин, Саша Тюленёв или Сергей Кучаев... Нет, не буду никого выделять. Одного назовешь, а другого забудешь - вот и обида. А они мне все как сыновья. Не верите?
- Верю, как же не верить... - соглашаюсь с ним, а сам уже вижу, представляю его у классной доски. В руках - кусочек мела или указка. И лоб нахмурен - накопилась усталость. Чтобы немного передохнуть, переключить себя - подходит к окну. Там, за двойными рамами, метет густая поземка. В снежном инее застыли сады. Как далеко еще до весны, до первых теплых дождей... Но кто же он все-таки - агроном или учитель? И я вдруг спрашиваю его в упор:
- Трудно вам в школе?
- Нет... Не трудно! - добавляет он с твердостью в голосе. - Сейчас все надежды на школу. Там - наши кадры. И будущие и настоящие. А недавно мы открыли у себя филиал Шмаковского СПТУ. Так что удостоверения трактористов выдаем прямо на месте. Теперь им незачем уезжать из дома: всё рядом - и работа, и мечты, и надежды. И дедовы могилки тоже. Они нам завещали колхозную работу. И мы продолжим, не подведем... - Помолчал и снова: - А все-таки жаль Ульянки! Была бы она, повез туда своих дочек. И показал бы дедовы пашни, и нашу речку, и наши березы... Как жаль - не увидят. У меня ведь их двое: Наташа и Алена. Младшая даже в двух школах - и в такой, и в музыкальной. Наверно, в деда пошла.
- А может, в отца? - намекаю я на ту заветную тетрадку. И он точно слышит мои мысли.
- Недавно вспомнилось мне опять и написалось: "Я помню: пел под балалайку мой дед, а под гармонь - отец..."
Он читает чуть нараспев, помогая себе руками. И щеки его слегка краснеют, и дрожат в волнении ресницы, и сверкают глаза неземным строгим светом... И я опять думаю: "Кто же он все-таки? Поэт или агроном?.. А может, то и другое вместе?"
А под окном гудят и гудят машины. Везут молоко, хлеб. И вот уже где-то улыбается ребенок, протягивает руки к хлебной горбушке. И пододвигает к себе бумагу поэт, чтобы написать о нашем хлебе, о моем хлебе.
О, счастье мое -
в ожиданьи
Восходов, закатов, весны!
И волнуется сердце, и нервно скользит перо по бумаге. А в окно уже стучит теплый мартовский ветер, и с неба льются сплошные полосы света. Не за горами и сев. Вот пройдет март, а потом и апрель пройдет, а там уж снова вздрогнет воздух от гула машин. И Александр Мосин скажет: "Пора... Поле ждет агронома".
1986