- Начинай с заголовка и не спеши. Скоро, знаешь, кого делают... - И он захохотал, нижняя губа отвисла от удовольствия. А я ушел в чтение.
Заголовок - "Морозы - сильным не помеха!" Первые абзацы прочел с какой-то внутренней игривостью, как будто не читал, а развлекал себя посторонним, но прошла минута, другая, и я увлекся - забыл про Яшу. Мой далекий собрат из районной газеты подробно расписывал: "Зима пришла с метелями, с трескучими морозами, вот уже январь на носу, а мы про это забыли. А скот-то взял да напомнил - в ряде колхозов начался падеж. А почему? Не доглядели? Нет, вопрос здесь сложнее - он в кадрах. Да, товарищи, - в кадрах! Где на фермах у вас молодежь? - с такими словами мы обратились к председателю колхоза имени Пушкина Сергею Павловичу Скляруку. И вот что ответил нам председатель: "Все случаи нарушения по скоту были в прошлом. Сейчас на фермах - молодежный призыв. Хоть и маловато молодых у нас, зато каждый человек - за троих. А примеры? А что примеры! Вот скотник Сосновского отделения Мартюшов Яша. Для нас он, конечно, Яша, а для всех давно Яков Васильевич. А давно ли ходил еще незаметный и скромный, но вот написали о нем в газете - и парень преобразился. Теперь он - настойчивый, крепкий, и от своего не отступит. Его портрет мы поместили на Доску славы. И не ошиблись. Мартюшов все время работает над собой. Его упрямую, волевую фигуру часто можно видеть в красном уголке фермы, где находится наша библиотека. Здесь он читает специальные книги, шлифует свою профессию. А недавно мы его наградили ценным подарком - преподнесли новейший транзистор. И сейчас каждое дежурство на ферме он скрашивает себе музыкой и песнями на всех языках. Скотник значительно вырос в культурном отношении, да и в семье у него - полный порядок. Его жена, учительница начальной школы, Фаина Нечеухина-Мартюшова помогает мужу во всех начинаниях, во всех делах, и больших, и малых. Ее помощь - дружеское слово, поддержка, а порой и простая человеческая ласка - не проходит никогда даром. Ведь мужья - тоже люди, и она об этом не забывает. Вот какие у нас прекрасные кадры! И теперь мы смело встречаем морозы и твердо знаем: все тяготы текущей зимы, конечно, преодолеем, и порукой такие люди, как Мартюшов".
- Такие люди... - машинально повторил я вслух и отложил статью. На душе стало легко. За стеной соседка играла Шопена. Эти чудные печальные звуки, эта радость, что Леночка близко, рядом, сидит сейчас, грустит и ни о чем не знает, не ведает, этот воздух, который смешивается с цветами и вечерней прохладой и наплывает теперь на окна и подмывает грудь, обволакивает - все это делало меня почти счастливым. И хотелось продлить мгновение, но Яша помешал снова.
- Да-а, Федорович... Такие люди, как я, не валяются. Возьми еще, почитай, - и он подвинул мне новую вырезку.
Но я достал сигарету. Глаза у Яши сияли, наверное, радовался за статью. И пока я разминал сигарету, он с готовностью зажег спичку и наклонился ко мне близко-близко, почти задел головой. В этом было что-то угодливое, не простое, и я отодвинулся, но он не заметил. Глаза его все так же сияли, и от всей сильной фигуры несло телесным жаром и напряжением, и дыхание снова было тяжелое, как будто за ним гнались. "Да что с ним? Как все-таки изменился... Ничего не осталось от прежнего, но почему?" И еще что-то я себя спрашивал, потом поднялся со стула и подошел к окну. Звуки пианино здесь были резче, слышнее, - музыка тянулась к людям, на волю. Внизу шли прохожие и смотрели на окна. А краешек солнца все еще цеплялся за крыши, как будто не хотел сдаваться, но это было уже недолго - всего минута, и вот уж нет этой минуты - и сразу погасли крыши. А потом в небе поднялась зорька. Она поднялась в том месте, где только что еще было солнце, и свет от нее был такой нежный, пунцовый. Как будто огромный помидор лежал за горизонтом, нажми на него - брызнет сок. И вдруг случилось несчастье - я пропустил тот момент, когда пианино зазвучало по-иному... Почему? Что заставило? Я кусал губы и думал. Может, вечер подействовал, может, пришло другое настроение? Но я не мог отгадать и не мог оторваться от новых звуков. Они были сплошное рыдание. Нет, это уже не грусть Шопена, а это что-то очень старинное, давнее, как иконы Рублева. "И какой молодец эта Лена! Какие успехи! Не ожидал..." Музыка взяла в плен и понесла, понесла... И душа моя полетела и была уже высоко-высоко... Когда слушаешь старинную музыку - хоры, хоралы, - кажется, представляется, что это говорят с тобой давно умершие люди. И страшно тебе, и благостно, и ты видишь их, как живых. Они идут по горам, по травам, идут по рекам и по волнам. Идут куда-то в своих белых одеждах и видят нас, еще не рожденных. И вот все ближе, ближе эти шаги. Даже слышно дыханье. Еще миг - и ты узнаешь всю тайну. Но в этот миг Яша снова отвлек меня:
- Нехорошо, Федорович! Неладно делаешь...
- Чего?
- Все молчишь да вздыхаешь. То ли друга схоронил? А начну говорить - ты не слышишь.
- Чего я не слышу?
- Того! Носом крутишь да бегаешь к окошку... Я комбайн бросил, приехал, все газеты собрал... - Его глаза смотрели опять в упор, осуждающе, а руки волновались, подрагивали, и он не мог это скрыть. Потом достал расческу, причесался старательно, вдруг взял сигарету, взял машинально и сразу сломил ее, выбросил. И опять - глаза на меня. В глазах плавало злое, зеленое, наверное, они меня ненавидели. И горько, и забавно...
- Нехорошо, Федорович. Как неродной. Люди за людей теперь держатся, а мы с тобой земляки.
- Верно, Яша! Я понимаю... Вместе в школу ходили, вместе играли. А теперь судьба развела...
- Нет, дорогой, не то! - Он смотрел на меня, как прокурор-обвинитель:
- Судьба, говоришь? Подзаелся...
- Куда клонишь? Договаривай, Яша.
- Я-то договорю. А ты даже не угощаешь земляка. А у меня с обеда в роту пересохло. Не пил, не ел, торопился. К тебе, между прочим. Но дело не в этом. Мы - народ не голодной...
- А в чем дело? - Я улыбнулся, призывая его к тихой, мирной беседе. Он заметил мою улыбку и недовольно поморщился. Потом начал поправлять галстук и покачивать головой, а с лица все не сходило брезгливое выражение.
- Я к тебе, можно даже сказать, стремился. И галстук этот напялил, рубаху. Я тоже бывал на народе, я понимаю... - Он на какое-то время задумался, потом продолжал: - И тебе бы, браток, по-простому...Ну, бутылочку бы поставил, огурчиков. И другой бы какой закуски.
- Ты же нынче не пьешь! "Я теперь не могу! Завязал окончательно..." - Я попробовал передразнить его голос, его интонацию, и мне почти удалось, но все равно на душе было муторно, да и злило его новое ко мне обращение - браток. "Откуда тон такой, снисхождение? Почему терплю его, не взорвусь?" - Все эти вопросы нахлынули разом, закружили меня, еще больше расстроили. И сколько бы длилось это - не знаю, но Яша начал посмеиваться, отвлекать меня. Смешок опять с обидным значением:
- Хорошо, браток, ты разыгрываешь. Но только сильно не хохочи - не советую. Мартюшов за свои слова отвечает. А то, что бросил я, завязал - так и есть. Вся деревня подтвердит. Ты спроси у любого.
- Верю, Яша, - поспешил успокоить его, но он уже разошелся, опять посмотрел на меня прокурором:
- Еще б не верил! Мартюшову все верят, уважает народишко! Ты где-нибудь запиши - то забудешь, - он улыбнулся и заворочался всем телом, как волк. Я тоже рассмеялся, желая поддержать его шутку:
- Запишу, Яша, запишу обязательно!
- Ладно, дорогой! Доверяю... - В его голосе опять было какое-то снисхождение, и это задело меня, обидело. Но он не дал мне уйти в себя.
- А теперь бы за встречу не помешало бы?.. Мы одни сидим, без свидетелей.
- Ты же завязал, Яша? - опять решил его сбить, но он вывернулся:
- А для дела-то не считается. И закусон бы не помешал. Я много не требую: один огурчик пополам, помидорка... Я не какой-нибудь Коля Зырин - я помногу в гостях не обедаю.
- Кто этот Коля?
- О чем я тебе говорил? Забывать ты начал народишко. Оторвался сильно от масс, погиб...
- Я не погиб.
- Ну ладно, слово-то вылетело... - И вдруг он засмеялся громко, раскатисто. Даже вспотел и достал платок. И пока смеялся, все смотрел на меня с укором, почти презрением - кто, мол, это сидит перед ним? - Неуж забыл Колю-плотника? В конце деревни-то? Дом большой еще, с палисадом...
- Знаю, помню Николая Ивановича. Ему, поди, семьдесят стукнуло, а ты его Колей...
- Опять нотация, дорогой? Про запас бы оставил. В твоей школе потребуется, - он рассмеялся, скривил лицо. - Я Зырина знаю как дважды два. Деловой старичонко. Только отвернись - и заглотит.
- Он не щука.
- А ты не защищай, не защищай. Я его не ругаю, может, даже завидую.
- Почему? - мне опять стало одиноко, тяжесть навалилась какая-то беспросветная. Как будто шел я по сырой осенней дороге, и сверху дождь, сбоку дождь, и одежда вся вымокла. И нет конца этой слякоти, и ноги еле шагают. "А еще час тому назад я дышал во всю грудь. И солнце было, и музыка, и было хорошо, хорошо... А он пришел - все отнял..."
- Почему, говоришь, браток?! А мне тетка моя рассказывала. Ты знаешь ее?
- Знаю, Яша, давай...
- А ты послушай - полезно. Старички тоже умеют жить. Попросила она его крышу для баньки да пазы забить планками, а то воробьи весь мох повытаскивали. Показала ему фронт работ. Он для виду повздыхал да покашлял, а потом заломил сто рублей, и чтоб еда, мол, хозяйская. Тетка-дура согласилась. А потом Зырин ее довел. Ты слушаешь меня, браток, не заснул?
- Слушаю, - ответил я вялым, разбитым голосом. Его слова доходили уже приглушенно, как будто сквозь вату. На меня напала хандра. А может, это все та же усталость: чему быть, того не миновать. Если надо этому Яше меня мучить и допекать - пусть мучит и допекает. Я уже стал примиряться, успокаиваться, все во мне засыпало и укладывалось в какой-то теплый уютный комочек. И в таком состоянии я б, наверное, оставался долго, но Яша пошел на приступ. Голос у него окреп и звенел, как струна:
- Я тебе, Федорович, зевать не позволю! Сам же к Зырину поимел интерес - так будь человеком!
- Я слушаю, продолжай.
- А мне что продолжать - это Зырин продолжил. Посадит его тетка за стол, а старичонко командует: горшок мяса подай и даже не разговаривай. И чтоб полный был, до краев. И сметану подай, и блинов на субботу постряпай, и рюмочку выстави. А за первой рюмочкой - и вторая. Таким обжорой заделался. Сто рублей-то ему мало за крышу, так он натурой решил. На-ту-рой! А кто осудит его? Ты осудишь? Вот-вот. Пока тетка моя разбиралася - он у ней на двести рублей выпил да съел. Да сотня чистыми! А что, браток, не согласен? А я вот буду согласен - материальная заинтересованность. Шаг ступил - оплати. Так что все у Зырина по закону. Топором не удалось деньгу выбрать - так животом добрал. Ох, молодец! - Яша захохотал на весь дом. Лицо его сразу покраснело, а вместо глаз остались узкие щелки: один только разрез и никакого зрачка. - Ты что, браток, набутусился? Все сидишь да воротишь лицо?
Он прав, мне не хотелось смотреть на него. Хандра проходила, но вместо нее подступала злость. Я злился на себя, и на Яшу, и на хитрого Николая Ивановича, которого никогда не любил. И еле сдерживался, потому что он опять стал хвалить Зырина:
- Вот кто будут настоящие хозяева! Не упустит свое человек!
- Кроты это, а не хозяева!
- А ты не завидуй. Полагаю - завидуешь. И тебя уважать начнут, но не все сразу. Признает народишко. Я вот к тебе с уважением...
- Благодарю, Яша! Не знал... - Я рассмеялся, но он не заметил иронии. Глаза его подобрели, и все тело как-то на глазах размякло и растеклось.
- Значит, в холодильнике твоем пусто? Нехорошо! Но я сам тебя угощаю! Мартюшов Яша всегда с запасом... - Он запустил руку в свой бездонный портфель и достал бутылку коньяку и несколько шоколадных плиток. Шоколад бросил на стол широким хозяйским жестом.
- Давай, дорогой, за встречу? А потом другие начнем разговоры.
- Не могу, Яша. Мне еще надо работать!
- Кого?
- Статью надо писать! За ночь надо, - солгал я, но это почему-то сразу подействовало. В его глазах я прочел уважение.
- Статью - это хорошо! Это мы понимаем! Но я бутылку не убираю. С ней будет повеселей.
- Повеселей, - ответил я машинально и отодвинулся от него. Он увидел в этом вызов и сразу напал:
- Я не заразной, браток! Чего шарахаешься, как от тифозного?
- Не сердись, Яша. Я просто задумался.
- Кого думать - и так все ясно. Я к тебе с уважением, и ты выдерживай тон. - Он захихикал и посмотрел на бутылку.
- Пробуй шоколад-то, писатель! Жены нет у тебя - кто позаботится... - И, опять хихикая, скривил лицо. - Я бы на твоем месте хорошо развернулся. Комната отдельная, никто не мешает. Я бы таку себе выбрал бабенку... Ну, а ты как?
- Подумаю, Яша, подумаю... - Я уже еле сдерживался, чтобы не нагрубить.
- Кого думать - читай давай! Я тебе все газеты собрал, а ты нос воротишь, зазнался. Эх ты, землячок... Напустить бы на тебя Колю Зырина - живо бы обучил что и как. А мы сидим, время теряем.
- Ладно, Яша. Где твоя газета? - Спросил, чтоб от него отвязаться. Но подумалось обреченно - так от него не отделаешься. Надо молчать и терпеть.
Статья называлась "В земле - наши корни". Заголовок набран высоким шрифтом - герольдом, и все слова в статье такие же высокие, гордые: "В колхозе имени Пушкина - горячие дни. И всюду тон задают молодые. По ним равняются, сверяют задания. И зерно течет непрерывным потоком. А как же иначе! Возьмем только Якова Мартюшова. В последние годы он освоил массу профессий: он и скотник, и шофер, и комбайнер. Золотые руки у парня! Вот сейчас он до винтика изучил свой комбайн "СК" и проникся к нему уважением. Парень знает: все на нынешней страде решают машины. Потому, наверное, комбайн Мартюшова побил все рекорды. И еще одно событие покоряет в судьбе этого человека. Нынешней весной он стал преподавателем в Сосновской бригаде колхоза. Мартюшов Яша стал отвечать за подготовку молодой смены механизаторов. И справляется, надо сказать, хорошо.
Среда и суббота отданы для занятий.
Двадцать человек садятся за парты, а он смотрит в эти молодые серьезные лица, слушает нескладные пока что ответы и думает: "Есть догадливые ребята! С такими не пропадешь!"
Так было еще недавно, а теперь эти ребята - на правом фланге. По их просьбе недавно по областному радио прозвучала хорошая песня. Что за песня? - спросите вы. Называется она "В земле - наши корни". Так и есть - в земле и нигде иначе!"
Я отодвинул статью, закурил. И опять Яша предупредительно зажег мне спичку. Глаза у него прямо горели. Он напоминал теперь бегуна перед стартом - сейчас выстрел-хлопок, и он рванется вперед, подомнет грудью воздух, помчится, и никакая сила не остановит.
- Ну как, Федорович? Здорово он меня расписал, прямо до костей пробирает!
Яша ликовал, играл своим галстуком, усмехался. И сразу появилась в нем небрежность, которая приходит от сознания своей силы, значения да так и остается потом с человеком. И вдруг он как бы от меня отстранился, задумался, затем встал в полный рост и стул отодвинул. Глаза смотрели теперь вниз, словно что-то там потеряли. Так прошла минута, другая - и вот Яша заговорил:
- Успехи ко мне пришли не сразу. Нет, землячок, не сразу... - Последние слова он произнес таинственно, сокровенно и вспыхнул лицом. А я мучился - пианино за стеной молчало. И сразу же надоела комната, захотелось куда-то уйти. И снова злился на Яшу, и все раздражало: и его рыжий затылок, и дыхание, густое, как у всех толстяков, даже белые, сырые ресницы его тоже злили и что-то напоминали. Хотелось на улицу, на свежий вечерний воздух, но Яшин голос стал вдруг громким и властным:
- Слушай меня и запоминай! Буду говорить, а ты слушай! Фотоаппарат, полагаю, есть?
- А зачем?
- Какой ты, браток, недогадливый.
- Но зачем все-таки? - Я снова начал терять терпение, да и раздражали его взгляд, голос, весь уверенный, наглый вид. Он уселся поудобнее, и стул под ним скрипнул. В его позе еще отчетливей проступил вызов: вот, мол, часа два подряд с тобой цацкаюсь, а ты - дурак какой-то, тетеря...
- Не смеши меня, Федорович! Никогда не поверю. А может, разыгрываешь? Мы - люди темные, деревенские.
- Хватит, Яша! Не переслушать.
- А ты не слушай, открывай свой фотоаппарат. Посмотри - с меня уж бежит. Всю рубаху хоть выжми.
- Сними пиджак, сними галстук!
- Не могу! Про солдата-то слышал? Как в столовой солдатик обедал? Не слышал? Тогда могу рассказать.
- Валяй, - я махнул рукой и начал смотреть в окно.
Яша начал громким и радостным голосом:
- Пришел солдат в ресторан, заказал котлету. Ему принесли тарелку прямо с жару и с пару. Солдат скосил глазом и говорит:
- Официант! Ты сам попробуй котлету.
- Я на работе. Не положено.
- Нет, ты попробуй!
- А вы не скандальте. Не посидели, а скандалите. Я вот крикну администратора.
- Кричи.
Приходит администратор, наклонился к солдату:
- Что угодно? В чем причина? У нас ресторан - первый класс.
- Вы котлету попробуйте!
- Я не обязан каждому пробовать.
- Нет, вы попробуйте! - опять требует солдат.
- А вы не скандальте, позову директора...
- Зови, зови!
Приходит директор. Строгий человек, в черном костюмчике. Солдат и ему:
- Вы котлету попробуйте!
- С удовольствием, но где же вилка?
- Какой ты молодец! - похвалил солдат.
- И все дело закончилось. Вот и я говорю: где же вилка, то есть фотоаппарат? - Яша захохотал и поднялся со стула. Я не знал, куда деваться от этого хохота. А он все ходил по комнате и задирал голову. И мне казалось, что рухнут стены от этих раскатов. - Я думал, землячок, ты догадливой! Зачем, говоришь, фотоаппарат? А кто Мартюшова будет снимать? Потому и в костюме сижу, при галстуке. А без портрета какая же статья? Попробуй, поешь без вилки! - И он опять захохотал. Я не вынес.
- Хватит, Яша! Я скажу.
Он сразу стих и уставился на меня.
- Нет у меня фотоаппарата. Нет и никогда не бывало.
- Только и всего, - сказал он уныло, потом поморщился и махнул рукой: - Ладно, потом дошлю свою фотографию. А теперь возьми ручку, блокнот! - И опять он сказал с нажимом, как будто приказывал, и я подчинился. Яша нахмурился, посуровел. - На чем мы? Аха! Я говорил тебе об успехах... Успехи пришли не сразу. Я много над собой работал. Учился на опыте лучших. Часто проснусь ночами и пытаю себя, ворочаюсь: правильно ли я живу, всего ли достиг, что наметил?.. Почему, землячок, не пишешь? Не нравится? Вот с мое поработай, повкалывай, тогда понравится...
- Пишу, Яша, пишу, - а сам смотрел на него с удивлением, с испугом - то ли пытает меня, разыгрывает, то ли с головой у него непорядок... И опять меня мучили вопросы: "Почему он так изменился, почему не могу узнать в нем прежнего, близкого Яшу, почему он диктует сейчас, приказывает, а я покоряюсь?.."
- Бывало, что душу одолевали сомнения: а не податься ли в город, к сложным, умным машинам. Но я себя останавливал: нет, ты у земли нужнее... - Он запнулся, и я этим воспользовался, отложил ручку, спросил: