- Ты что, все это читаешь? Где берешь - покажи...
- В голове беру, вот где! - Он сверкнул на меня глазами, и я сразу затих. Я было подумал, что он читает мне какую-то статью или отрывок, но в руках у него не было ни единой бумажки, он говорил от себя, и так ясно, отчетливо, как будто по писаному. Все это чудно, забавно, и я на миг позабыл обо всем и как-то душевно смешался. А он сидел сердитый, как ежик, и словно ждал от кого-то защиты. Но защита не шла, и тогда он заговорил снова. И сразу уверенно, бодро. Голос звучал, как на трибуне, и была в нем какая-то важная строгость:
- На чем мы запнулись? Аха, на моей работе. Как манили меня в город, а я не поехал. Тогда и решил - пойду на ферму! Только на ферму! Здесь - главный фронт, направление. И что интересно - запиши обязательно: возле Сосновской бригады много естественных водоемов. И эта дешевая камышовая прибавка вместе с клевером и люцерной дают большой резерв для надоев. И доярки рады, ну и мы, пастухи...
- Сколько же у тебя профессий? И пастух, и механизатор, и... - Я еще что-то хотел добавить, но он точно не слышал, не замечал. Мои слова остались внизу, ослабели, а наверху - опять его бодрый, решительный голос. Так и рвет напролом:
- Пиши быстрее, не отставай! Я не люблю. И вот что, писатель: зимой и летом в дом мой - милости просим! У меня много корреспондентов бывает. И записывают меня, и обедают. На свежем-то воздухе... - Он вдруг подмигнул, рассмеялся. - Ох, Федорович! Не хочу, а скажу, выдам вашего брата... Для них всегда у меня припасено. И коньяк и огурчики в холодильник припрятаю, а потом достаю. Они уж знают, уверены - от Мартюшовых так просто не уйдешь. Да и другое всегда свеженько и горяченько. Потому и любят мой дом, не обходят...
- Ты ж не пьешь?
- А для гостей! Гостей уважаю! Кака же статья без смазки?
И он засмеялся, не остановишь. И глаза смеются, и щеки, смеется все его большое круглое тело. Я думал: теперь его хватит надолго, но Яша вдруг посмотрел на меня пристально, как будто увидел впервые.
- Так они и жили: дом продали, а ворота купили. А мы отвлеклись сильно, Федорович. Вот еще почитай. - И он подал мне новую вырезку, и я стал изучать. Вначале увидел большой портрет Яши. Он стоял возле белого столика, раздетый по пояс. Напротив Яши полная дородная женщина в белом халате - то ли врач, то ли фельдшер. Потом и заголовок попал на глаза: "Будь донором, специалист!" И я стал читать. Вначале хлынули медицинские рассуждения, и только в середине статьи начались факты: "Безотказно, в любое время дня и ночи дают свою кровь специалисты колхоза имени Пушкина. Среди активных доноров - людей высокого долга - следует особо назвать Якова Мартюшова. Мы призываем всех жителей района следовать его примеру. Такие люди всегда ведут за собой отстающих. Ведь скоро мы торжественно встретим в районе день донора. Давайте встретим его во всеоружии. Равнение на Якова Мартюшова!"
Я поднял глаза на Яшу. Он улыбался, и в улыбке опять была гордость. А мне стало скучно. "Зачем он собирает эти заметки? Чего добивается? Не понимаю..."
Пианино за стеной давно молчало. Леночка, наверное, теперь смотрела в потолок и грустила. А может, опять засела за словари. Она изучала английский, мечтала стать переводчицей. И часто в мыслях я уже видел ее в толпе нарядных туристов. Она что-то им говорила, смеялась, а сама была всех лучше, красивее, и все туристы сразу в нее влюблялись, и я уже ревновал, ревновал до боли, до какой-то смешной злости ко всем этим чужим, незнакомым людям, которых еще не было, а может быть, никогда и не будет. Но все равно я ничего не мог с собою поделать, как ни старался...
- А теперь послушай меня, писатель, - резко сказал Яша. - И запиши, то забудешь. Правда, ты еще холостой, не поймешь...
- Давай, Яша, давай...
- А ты не торопись. Семья - тоже великое дело. Это - фундамент, на котором стоят все наши производственные успехи.
- Бюрократ ты, Яша! - невольно вырвалось у меня, но он как не заметил.
- Семью я создавал с дальним прицелом. Да и помогли мне в этом товарищи по работе. Они и подсказали мне познакомиться с Нечеухиной Фаиной, которая приехала к нам после педагогического училища.
- Товарищи подсказали? - опять не выдержал я, усмехнулся.
Он брови нахмурил и как отрубил:
- Не лезь под руку! Я не люблю! Значит, так: подошел к Фаине после кино и проводил до дома. А вскоре узнал, что Фаина - человек передовой и находчивой. Она читала много педагогической и другой очень нужной литературы. Как-то... - Он запнулся. Я подмял голову. Он смотрел на меня прямым, ненавидящим взглядом. Его правая ладонь то сжималась в кулак, то разжималась. Я чувствовал: он еле сдерживается. Еще немного - и падут все замки, все запоры.
- Ты, писатель, свою улыбочку убери! Не-хо-ро-шо! - Последнее слово он так и произнес по слогам, потом навалился всей грудью на стол и задышал шумно, с натугой. - И над Файкой моей не скули! Она - баба всех мер. А то, что вышла у нас неувязка, то разберемся. Я затем и приехал.
- Зачем, Яша?
- Потом об этом, потом! Знай сиди и пиши! - он опять мне приказал и понемногу стал успокаиваться. И дыхание у него выровнялось, и глаза подобрели.
- Так вот, землячок, запомни. Семья меня всегда выручает. Жена - подмога во всем. В большом и в малом, мелочей у нас нет. Как говорится: жена - за оглоблю, а муж - за другу, вот и покатила телега. Ну, если уж хошь, то нет в колхозе имени Пушкина другой такой счастливой семьи! Отметь особо, запомни! - Яша от удовольствия даже прищурил глаза. Потом опять начал: - Жена помогает Якову Мартюшову во всем. Иногда она берет с полочки книги, брошюры и читает вслух целые главы по уходу за молодняком, по рациону. А муж в это время на кухне стучит посудой, жарит и варит... - Вдруг Яша стих и перевел дух. - Устал, поди, Федорович? Ну посиди, покури.
Я достал сигарету и отвернулся от Яши. Меня душил смех. Теперь я понял причину его красноречия. Он, видимо, заучивал целые колонки из районных газет. Написали про него, а он заучил. И теперь в голове все перепуталось: где свои слова, а где из газеты. "И все же: зачем он ко мне пришел, зачем мучит своими рассказами, зачем пыжится?" Мелькнуло видение: тихое-тихое, как шорох листвы. Бывает же такое: стоит дерево под окном, на отлете, стоит смирно, не дрогнет листочек, и совсем не подозревает это спокойное дерево, что о нем думает человек. А ты сидишь в комнате, совсем рядом, и давно перебираешь свою привычную думу. И в этой думе есть и о дереве, и о жизни, и о будущих днях. И вот прошла минута-другая, и ты слышишь, как ожила листва, задышала. А почему, отчего? Нет ни ветра, ни дуновения. И только потом догадываешься, понимаешь, что это же птица пролетела над деревом - и сразу закачался воздух от крыльев, привел в движение листочки. Птица, птица... Тогда тоже лежала на дороге сизая птица. По нему, по голубю, только что проехало колесо, и телега все еще грохотала невдалеке, а лошадь храпела. А в телеге сидел с кнутиком Зырин - тот самый Зырин, тот самый. Он настегивал лошадь, и та уже совсем выбилась из сил и от бессилия храпела. Он куда-то спешил, куда-то опаздывал и теперь мчался вперед без разбору: попадись ему человек - он бы смял без оглядки и человека. А что ему голубь... Ах, Зырин, Зырин! Если бы оглянулся! Если бы придержал на секунду лошадь. Тогда бы увидел злой человек, как к голубю подбежал Яша и упал прямо грудью на птицу. Но что толку - не воскресить. Одно крыло у голубя еще шевелилось, а из клюва уж вышла сукровица - значит, прощай, голубок. Яша понял это раньше других и потому безутешно рыдал. Потом взял голубя на руки и понес домой. Наверное, решил сизаря схоронить.... Нес его и вздрагивал от рыданий. Я и раньше знал, что Яша держал голубей, что любил их и страдал о каждой потере. Но чтобы так убиваться, оплакивать! Нет, это просто невыносимо... И вот Яша поравнялся со мной. Голова у голубя уже свободно болталась, а глаза задернулись пленочкой. Крылья тоже повисли. Но Яша еще надеялся:
- Может, отпою молоком...
- Чудак ты! Он мертвый! - вырвалось у меня неожиданно, и он блеснул сердито глазами.
- А ты докажи! Докажи... - И пошел прямо на меня, и в глазах были боль и страдание - такое великое, безутешное, какое бывает только в детстве. Я остановился, и он тоже остановился. По лицу у него текли слезы. Я смотрел на него - и все во мне стыло от жалости. Но я ничем не мог помочь Яше и от того еще больше мучился, да и не отпускали его глаза: "Мы вот с тобой живые, а его погубили..." А Зырин тогда так и не оглянулся. Подумаешь, мол, голубь. Подумаешь, какой-то мальчишка! А Яша отвернулся от меня и тихо побрел вперед. Плечи у него согнулись, как у больного. Так могла страдать только большая душа... Но где же теперь та душа? Что же случилось? Почему годы так его изменили? И опять мысли мои повернули в другую сторону, опять стало грустно и тяжело. "Но почему же?" - я курил, перебирал опять что-то в памяти и смотрел в окно. Там уже стало синеть. Скоро ночь, и потому так нежно пахли цветы. Этот запах поднимался снизу и заходил в мою комнату, на третий этаж. Цветы всегда поливали вечером, и я любил открывать обе половинки окна и так оставлять на всю ночь. Как хорошо спалось! Вот и сейчас коснулся лица этот запах и захотелось на улицу. Я посмотрел на Яшу и еле сдержался. Он сидел вразвалку, как в ресторане. "Почему он повелевает мной, приказывает?.. И какой голос, манеры - прямо павлин!.." А он снова полез в портфель, зашуршал бумагами.
- Возьми еще, почитай!
- Больше, Яша, не буду! Устал...
- Знаем мы это дело. А ты мне, землячок, не завидуй! И про тебя - заслужишь - напишут. А пока сиди и молчи.
- Чему завидовать, Яша?
- Ты не понял еще? Тогда открой эту газетку...
Я замешкался, и он нахмурился.
- Читай, читай, не соскучишься. Может, заговоришь по-другому... - И он устало махнул рукой, поморщился - чего, мол, связался-то с тобой, связался, а толку мало.
И я опять подчинился. Статья называлась "Родители - слово-то какое!" Начиналась она исподволь, с дальним хитрым разбегом: "С малых лет ребенок живет под влиянием старших. И этих старших мы называем родители. Отец и мать! Кто заменит их? Какая любовь на земле естественней, изначальнее? Как от горящей свечи негорящая возжигается, так и детская любовь любовью родительской вызывается. Мама у малыша - всегда самая красивая, папа - всегда самый сильный. Кто не слышал, как дети гордятся своим сходством с родителями: "Я тоже, как мама, люблю шоколад и заварное пирожное", - говорит, к примеру, маленькая Иринка. "Я тоже, как папа, умею водить "Жигули", - хвастается, к примеру, Толик шести с половиной лет. "А я буду пастухом или скотником!" - заявляет всегда Сашенька Мартюшов. И в этом тоже заслуга отца, его большая работа. Да и кто не знает в колхозе имени Пушкина Якова Мартюшова! И для этого есть причины..." Дальше текст обрывался. У статьи края обтрепались, видно, побывала уже во многих руках, и прочитать конец было теперь невозможно.
- Сашенька - это сын мой! - сказал громко Яша.
- Я понимаю... - И вдруг увидел опять ту давнюю встречу у речки. И Яша снова встал в памяти, и сынишка его. Как сидели оба на берегу, молчаливые, смирные, как ловили на удочки окуньков. "Неужели время нас так меняет? Или что-то другое? Почему мне его не узнать?.." - И тут мои мысли прервались.
- Ну как, земляк, подержал мои паспорта? Теперь будешь Яшку Мартюшова по отчеству? А я не возражаю. Давай! - Он захохотал и поднялся. Галстук у него сбился, глаза горели нехорошо. Мне не понравились ни смех, ни глаза его. Да и лицо стало совсем нахальное и довольное.
- Печать - великая сила, великая! И гордись, Федорович! Захочете - человека поднимете, не захочете - и катись, мелкота!
- Неправда, Яша! Как поработаешь, то и заслужишь...
- Ха-ха! - Он захихикал, утер губы ладонью. Круглое лицо налилось краснотой. Яша нервничал и рвался в атаку. - Ерундой, землячок, занимаешься! То ли, думаешь, я лучше других работаю? Нет, дорогой, не похвастаю. И получше меня есть дураки. С зари до зари, а что толку? Надо в газету попасть, а потом пошло дело, поехало. Первый след тяжело, а потом затвердеет лыжня...
- Ты философ...
- А ты, дорогой, не смейся! Хочешь жить - умей вертеться! Помнишь удочки-то? Как мы с Сашкой рыбачили...
- Помню, Яша! Хорошо окуньки клевали.
- Нет, не хорошо. Вот на Песьяном озере у нас хорошо! Как-то корреспондент газеты приехал, я его сводил на Песьяно, да ухи ему наварил, да бутылочку выпоил - оно и заработало зажигание. А на озере уточки крякают, да на зорьке-то опять половили. Потом написал он про озеро и про уточек, ну и про меня - главное дело. Так и завелся моторчик. Поехал я... - Глаза у него мечтательно сузились, он приподнял голову и задумался. Потом опять сел на стул, лицо стало веселое, мечтающее. С этой минуты мы поменялись ролями. Он размяк, успокоился, а я начал волноваться, накаливаться. И уже все в нем раздражало - даже белая кожа и рыжие волосы, даже галстук его и голос. Но я себя сдерживал. И задал ему первый вопрос:
- Значит, клюнул на рыбку?
- Кто клюнул? - Яша нахмурился.
- Корреспондент твой... - Я взглянул на него, но Яша ничего не ответил, а глаза устремились куда-то вдаль. И опять он повел свою исповедь, и я видел, что ему нравится говорить. Он любовался своим умом, ловкостью, и в каждом слове его, движении я видел гордость собой, умиление.
- А потом неводок купил, выбрал прочный, из тонкой нитки. У меня блат небольшой в торговле. А что делать, писатель? Нынче как: ты - мне, я - тебе.
- Хочешь жить - умей вертеться? Так, что ли, Яша? - Я улыбнулся, потянулся за сигаретой. Но он не заметил моей насмешки. Его опять понесло:
- Неводок - не удочки. И пошло дело. Места свои знаю. Где окунь, щучешка, а где карась зайдет - тоже давай сюда. Вот и вздохнули, ожили...
- Неводами нельзя! - остановил я его. Надоело мне, стало скучно.
- Кому нельзя, а кого приглашают. Да ты подумай: все начальство - мое! Кто приедет с проверкой или газетчик, того к Мартюшовым. Развесели, мол, угоди человеку. А я что - всегда с удовольствием. Неводок на плечо - и на озеро. У меня там и шалашик. А потом уж уха, разговоры, ну и палки жгем до утра. Поговорим, повздыхай, и человек все запишет, а через недельку - газета. Ну, а там ясно дело: какой я работящий, отзывчивый.
- Отзывчивый, говоришь? - Опять я встрепенулся, как будто на стуле подкинуло. И на него злился и на себя - зачем сижу, не уйду. Надо что-то придумать - мол, заседание, собрание - и уйти, попрощаться. Но что-то меня удерживало, может, Яша так влиял на меня. Может, стыдно было чего-то. Иногда мы не знаем, почему удерживаем себя от ссоры с человеком злым и давно-давно надоевшим. И проходят день за днем, час за часом, а мы не только не выталкиваем его за дверь, не только с ним не ругаемся, а наоборот - все так же продолжаем его терпеть и выслушивать, все так же здороваться за руку и даже поздравлять с днем рождения. А порой во славу этого человека мы пьем шампанское и произносим речи, хоть и по-прежнему стыдно и страдает душа. А человек тот все сильнее наглеет и поднимается, он уже откровенно нас презирает и ни во что не ставит, а мы в ответ уже открыто признаем его своим господином и стараемся не испортить с ним отношений, и душа наша уже замирает в неведомом страхе, если он посмотрит на нас как-то косо и исподлобья. Зато как мы веселы, резвимся, как дети, если человек этот накануне посмотрел на нас благодушно и даже изволил чуть-чуть пошутить. Да, забавна наша душа и не всегда поддается логике! А может, у зла есть свое обаяние и свои большие магниты? Они, наверное, и притягивают нас и мучают, не отпускают. И мы сами не особенно спешим сбросить с себя эти путы. Да, необъяснима душа!..
Я совсем увлекся, ушел в свои мысли, но Яша не дал забыть о себе. И сделал это он резко и грубо: просто постучал по столу кулаком.
- Федорович! Не отвлекайся! То ли спишь, то ли мух считаешь? Нехорошо!.. Выпить со мной не хочешь, послушать меня не хочешь, а еще земляк называешься! В гробу видел я таких земляков, в белых тапочках...
- А ты не шуми, не ругайся... - и только хотел ему добавить какое-то резкое, откровенное слово, но губы сразу точно бы слиплись.
- Ладно, шуметь не будем. А ты, поди, табаком отравился? Ты не куришь его, а ешь, - голос у него был уже мирный, спокойный. Он, видимо, простил меня. А через секунду Яша опять говорил:
- С газеты я и поднялся, потому и в передовики попал. А что, не достоин? Почему глядишь на меня? - Он поднял голову и тяжело задышал. На лбу снова выступил пот, а щеки надулись.
- Достоин, достоин, - ответил я нехотя, и он стал ровнее дышать.
- Вот именно, что достоин! Ничего не пожалею для вашего брата. Угостить, принять - это уж первое дело.
- И порыбачить свозить... - Я улыбнулся. И хорошо, что опять сдержался, а то бы недалеко до беды.
- Порыбачить - самое хорошее дело. Недавно купил "Запорожец". Теперь неводок в багажник - и айда хоть куда. А потом ночь наша - сиди у огня да записывай. Я могу рассказать! Мо-гу-у-у...
- Часто о тебе пишут?
- Ох, часто! Выстригать время нет. Было дело - совсем на моду попал. Что ни газета - то Мартюшов улыбается. И портреты там, очерки, зарисовки.
- Разбираешься в жанрах. - Я усмехнулся, но он меня понял по-своему.
- Я во всем, земляк, разбираюсь. Голой рукой не тронь меня - живо отронишь. И я тебя сильно ждал, ох и ждал, землячок! Все глаза проглядел, измаял. Так баба не ждет мужика, как я тебя дожидался. А ты не ехал...
- Не ехал, - выдохнул я и вдруг почувствовал странное беспокойство. Еще ничего не случилось, а я уж вздрагивал, и сжималось дыхание. Я знал, чувствовал: скоро случится что-то тяжелое, нехорошее, и уже заранее все во мне напряглось. И Яша наклонился близко-близко ко мне, как заговорщик огляделся по сторонам, зашептал:
- Просьба есть, землячок. Поди не обидишь?
- Говори скорей, говори...
- Напиши в областную про меня! Доверяю!
Удар был мягче, чем я ожидал. Но что-то ждет еще впереди? А он шептал прямо над ухом:
- Пусть вся область узнает. В районной кого? И привыкли к районной. А ты в областную ударь, я тебе уплачу... - Последние слова его как обожгли. Я отодвинулся и потянулся за сигаретой. Он чиркнул спичку о коробок. - Кури, Федорович, отдыхай... - он смотрел на меня долгим взглядом, не моргая. Как только не уставали глаза.
- Значит, Яша, покупаешь меня?
- Покупаю, землячок, покупаю, на преступленье зову. - Он засмеялся, но смех вышел жидкий, придуманный, словно бы для меня. Потом помолчал и добавил: - Эх ты, честняга, кому не поверил. Я вон вчера человека убил. Встретил в кустиках, за поскотиной, и зарезал. - Он опять засмеялся, но сейчас уже весело, широко, видно, довольный шуткой. Но и этот смех прошел быстро, как не было. Лицо его обвисло и посерело.
- Горе у меня, писатель. Фаина ушла от меня. И Сашку с собой.
- Как ушла?..
- Все бывает. Не прищуривайся. У людей бывает, и у тебя может быть. Так. Ушла Фаинька моя, дверью хлопнула. Не хочет дела иметь с пузырем.
- С кем?
- Да, да, с пузырем! Так жена прозвала, припечатала. Говорит, что раздули меня, кверху бросили, а копни - в пузыре бело место.
- Не понял, Яша...