- Пустота в пузыре-то! Чего ты не понял. Таку цену она мне положила. Ты слушай - рассказываю. Набросала белья в чемоданишко и ушла. К теще - к матери. И кончилась моя спокойная жись. Как оно там в песне поется: жили, жили, мол, веселились, подсчитали - прослезились...
- Не так оно, Яша, поется. Ты немного слова перепутал, - улыбнулся я, желая перевести разговор в спокойное русло. Но он не дал:
- Слова, говоришь? Эх ты, педагог!.. Фаина жись мне всю перепутала, а жись-то одна... А может, две или три? Как ты считашь? - Он усмехнулся и оглядел меня с головы до ног, точно бы оценивая по какой-то своей системе, - И тебе, педагог, придется...
- Чего?
- Испытать узы брака! Я книжку смешную читал. Так и называлась она - "Узы брака".
- При чем тут книга...
- А при том, при том, догадайся!
- Ты мне, Яша, темных лошадок не подставляй! - Я начал терять терпение. Да и надоели его подозрительные глаза. Они опять изучали меня, оценивали.
- Что ты сказал про лошадок? Я лошадьми не занимаюсь!..
- Хотел тебе, Яша, напомнить одну загадку. Так ведь не отгадаешь? - Я рассмеялся, и смех его разозлил.
- Ты меня не пугай! Сам кого хошь напугаю... Вот так, дорогой! Напугаю, говорит, напугаю - возьму шубу выверну... - Теперь он сам засмеялся. А я ждал продолжения - как он себя поведет. Но он уже пожалел, что вспылил. Наверно, боялся меня обидеть и навсегда потерять. Я был ему нужен. - Ругаться нам, браток, ни к чему. А жениться тебе придется. Сам узнаешь, что почем, испытаешь узы брака... - И он вдруг подмигнул мне, как заговорщику. - И хомут на тебя оденут, и седелко положат, а за оглоблями дело не станет. И повезешь телегу, как миленький.
- Нарисовал ты, Яша...
- Все правильно, Федорович! Стары люди как говорили: человеку да предстоят три ступеньки: вначале родиться, потом жениться, а потом уж можно и помереть. Женитьба-то, замечай, посередке. Ка-ак раз посередке!
- Много, Яша, знаешь, читаешь! - Я улыбнулся, но он не заметил моей иронии и ответил уверенным, бодрым голосом:
- Я и обязан знать!
- Кто ж тебя обязал?
- Э-э-э, ты меня не собьешь, не собьешь Мартюшова! Я тебя насквозь вижу и под тобой, браток, вижу. Я и про Фаину предполагал.
- У всех бывает. Поругались - помиритесь.
- Зачем поругались? Она обманом ушла. Схватила чемоданишко - и на волю. А я за месяц предчувствовал - собака выть начала. Прямо спать не давала... - Он вздохнул глубоко и обмахнул с лица пот.
- Какая собака? Не понимаю...
- Моя, землячок. Моя... Хорошая была. Динка. Ну, это имя такое. В Кургане отдал тридцать восемь рублей. Она мне щенком досталась. Помесь лайки с овчаркой.
- Это что за порода?
- Да черт ее разберет. Помесь вилки с бутылкой! - Яша захохотал и опять подмигнул. Но теперь лицо у него было доброе, даже доверчивое, в том щенка заслуга - вспомнил о нем и подобрел.
- Хороший попал щеночек. Подрос немного - начал дрессировать. Все понимал, подлец!
- Твоя Динка женского роду, а ты ее в мальчики...
- Какая мне разница... Все равно пристрелил!
- Почему?
Но он точно не расслышал вопроса и принялся снова за старое:
- Начал потихоньку дрессировать. И поноску уже носила, и газеты из почтового ящика, а потом как сдурела: разинет глотку и воет. И днем воет, и ночью воет, а кого надо? Еда есть, и питье стоит, а она морду кверху - и воет. Ясно дело, решаю, что-то она накликает. Взял ружье, а ружье у меня бельгийское - два курка, да вывел Динку за огороды, да поноску ей бросил: ату, мол, Динка, ату! Она за ней полетела, а хвост крутится, как пропеллер. Я в этот пропеллер и саданул. С одного разу с копылков долой. Правда, лапами еще немного подергала, но это уж с того света. Сашка мой порасстраивался маленько, но я ему кого-то пообещал... - Яша устал говорить и перевел дух. Дыхание у него было тяжелое, как в жару.
- Лапами, говоришь, подергала?
- Было дело... Да я уж забыл.
- А помнишь, Яша, как у тебя Зырин задавил сизаря? На телеге-то ехал... Я помню, как ты ревел, не мог успокоиться.
- Дурак был тогда.
- Нет, Яша.. - Хотел я ему возразить и поправить, а потом сбился, все перепутал, потому что в глазах опять поднялся тот маленький рыжий мальчик. Как он рыдал, как нес на руках убитую птицу, как озирался по сторонам, точно прося защиты. И вот со мной поравнялся: "Может, отпою молоком..." И в глазах были слезы, очень много слез, очень много... Так могла страдать только большая душа. Только хороший человек мог так убиваться... Но где ж он теперь? Где та большая душа? Неужели она вошла в этого нахального человека? Но почему? Что случилось с ней, с этой далекой душой? Почему время так меняет нас и почему мы ему поддаемся?.. И опять вопросы, вопросы стали распирать мою голову, и я никак не мог от них избавиться, убежать. И я забыл про гостя, и мысли завели в какую-то опасную сеть, из которой нет выхода, нет и хода обратно. Но гость сам обо мне позаботился. Для начала он покашлял предупреждающе, потом постучал ладонью.
- Ты опять отключился? То ли зажигание где-то проскакивает? Надо свечи почистить, землячок. А то придешь на урок да забудешься? А ученики-то, они, брат, ученички...
- На чем мы, Яша, остановились? - спросил я тихим расслабленным голосом, и лицо у меня, видно, было такое мертвое, что он усмехнулся:
- На бюллетень тебе надо - совсем заработался. А остановились мы с тобой на самом опасном. На главной опасности... Забрала Фаина Сашку, сынка, и ни слуху ни духу. Но я знаю, конечно, у тещи они. Уже неделю живут - не показываются. И Сашке не разрешают ко мне. Засадили в тюрьму мальчишку.
- Из-за чего все ж поссорились?
- Наши ссоры - не ссоры. Не понимала меня, стерва-маковка!
- А ругаться зачем?
- А ты бы не заругался? Все газетки про меня порвала. Только и сохранил, что в комодике... - Он сидел бледный, подавленный, даже щеки опали. И походил теперь на того давнего Яшу, который стоял на берегу с удилищем рядом с сыном. Та же вялость в глазах и покорность. Но это быстро прошло у него. - Давай, землячок, выручай. Я оказываю доверие. Заступиться за меня - тоже честь!
- Для кого?
- Для тебя, для любого... Пиши так, пропечатай, чтоб Фаина моя обмерла. Такие люди, как я, не валяются. Пусть и в колхозе прочтут.
- Я же учитель, Яша. И пишу-то по настроению. Про тебя и так много...
- Много, немного... Запас брюхо не дерет. Да мне ж Фаину надо вернуть, а сына - больше того. То ли не понимаешь?
- А при чем я?
- Она возьмет в руки газету, да газета-то областная вот и узнает, кака цена Мартюшову. Вот так, землячок. Я ее еще заставлю ботинки мои зашнуровывать, а то ишь глаза подняла, побежала...
Он еще что-то бормотал, глухое, неясное, потом махнул рукой и повесил голову. И мне жалко его стало. И смешно и досадно. Ведь только что на него злился и обижался, а теперь - смотри ты - подобрела душа. Как же она отходчива, как доверчива - и ничего не поделать...
- Все у нас было, Федорович, к соседям занимать не ходили. И машина, и деньги, и Сашка мой подрастал. А она все запутала, стерва такая, извини меня, землячок... Нет, ты скажи, что придумала - давай Сашку на меня натравлять. Однажды совсем вышло весело... Ты слушаешь меня или как?
- Слушаю, Яша, слушаю...
- Тогда продолжаю. Ну что... Я ждал Петра Логиновских, из редакции он позвонил. Петро будет у них фотограф, мы с ним давно по руке. Позвонил мне - надо на озеро, у него выходной. Ну я подготовился. В магазин сходил за припасом. Так что получилось... - Яша закрыл щеки ладонью, а плечи задергались, и скоро он весь затрясся от смеха. - Ты подумай, что вышло. Они мне в бутылки чаю набузгали. Коньяк заменили на чай. И пробки завернули - чин чином. Ночью угощаю товарища, уж костерок запалили, уха. Петро выпил бокальчик и глаза вылупил: кто оно? Потом давай хохотать. Ну и я с ним, а на сердце-то волки воют... Нет, ты подумай, земляк! Учудили. И Сашка матери помогал. Оба после сознались... - Он уже не смеялся теперь, помрачнел. - Пришел домой, даже виду не подал. Я ведь терпеливой, ох, терпеливой. Ни разу даже ее не ударил. И что Файке не жить со мной? Вон подружка у ней - Нинка Фуганова. Так на ей уж все побывало: и горшки все, ухваты, и ведра, бутылки - ну, пьющий мужик-то. А я свою пальцем не тронул. А на людях всегда уж по отчеству - Фаина Григорьевна да Фаина Григорьевна. Ну и получил за добро...
Он опять поднялся со стула и начал прохаживаться. Половые доски рассохлись и под его весом прогибались, поскрипывали. Он поморщился, как от боли.
- Присядь, успокойся.
Он сел и начал отпыхивать. Лоб был бледный и потный, потом опять краснота пошла, и лицо напряглось. И снова жалость во мне проснулась и захотелось утешить:
- Ты не расстраивайся. Бывает и хуже...
- Хуже куда? Уже прозвищ мне надавала, говорит, что донесет на меня, расскажет, какой я стахановец. А я терплю. Ради семьи что не вытерпишь. Но всему есть конец: как начала Фаина грозиться, так я сразу на дверь показал. Она как ждала: чемодан на плечо, Сашку за руку - и к своей матерешке.
- Так вернется!
- Если поможешь мне, то конечно. Неужели устоит против газеты?! Да кабы районна, а то областная! Ты так размажешь меня, размалюешь - неуж баба устоит? Нет, никогда! На тебя вся надежа! Бери ручку, записывай, а потом обработаешь... Что молчишь?
А меня опять давил смех, я отворачивался, но потом, делать нечего, подчинился. Да и было интересно, чем это кончится, что скажет Яша. А он уже говорил:
- Пиши сперва так: "Родился Яков Васильевич Мартюшов в простой крестьянской семье. С детских лет он привык к труду на земле, но о рекордах пока не мечтал. Да и не догадывался, что та же корова может молока давать в два раза больше, чем ей положено от рождения, что тот же трактор может пахать сильнее в несколько раз, если следят за ним упорные руки..."
- Слушай, Яша, ты же не свое говоришь. Я так не могу...
- Не свое. Это Логиновских писал. Так ты обработай. И выдай на область!
- Демагог твой Логиновских!
- Ты не ругайся. Так же и Фаина его обзывала. Так что пиши - статья моей бабе понравится.
- Ох, Яша, не знаю. Личное дело - сложное...
- А ты внуши Файке, что я для других живу, что по две смены наяриваю, что ночей не сплю...
- По две смены?
- Ну приврем, дак никто не проверит. Век правдой не изживешь.
- Хочешь жить - умей вертеться? Так, что ли, Яша?
- Злой ты, Федорович! К тебе по-простому, по-нашему, а ты сало давишь из человека. А еще педагог! - Он снова начал ходить. Пол под ним проседал и поскрипывал, живот у Яши выпирал вперед, борта на пиджаке натянулись. Смотрел в пол, словно чего-то выискивал. И опять я вспомнил того далекого Яшу, молчаливого, тихого, с березовым удилищем в руках. А рядом с ним мальчик, такой же молчаливый, подавленный - без улыбки лицо. Неужели и он, когда вырастет, сможет направить ружье на щенка? А потом ударить из обеих стволов? Кто ответит мне?.. А может, Сашка теперь самый несчастный? Может, даже не хочет жить, раз ушли от отца.
- Яша, где сын у тебя?
- Я же говорил: у тещи. Утащила жена прямо волоком. И не пускает... Не прощу этого Фаине! Ишь, задумала... Шестерка погана.
"Значит, Сашка у бабушки. Рвется к отцу, а его останавливают. Значит, испытал уже тяжелое горе? Но почему он должен страдать? А разве поможешь? Наверно, так будет долгие годы, и у Сашки не станет надежд? Да что они! У него не станет отца, хоть и будет родной отец проживать на соседней улице... При живом-то отце - сирота!.." И от одной этой мысли стало трудно дышать. "Какое-то странное существо - человек. Порой нам хочется всех обнять, пожалеть, особенно если встречаем где-нибудь одиноких, несчастных детей. И вот мы смотрим на них, изучаем, в уме представляем все их страдания, и сразу - больно так, горько нашему сердцу, что нельзя удержаться от слез. И мы плачем, переживаем, и после этого нам делается легко, хорошо. А что же случилось-то? Ведь мы ни в чем не помогли этим несчастным. А может, мы и не о них даже плакали? Ну, конечно же, не о них. Мы о себе, о себе только плакали, о каких-то прошлых своих, еще не прощенных грехах. Поплакали, и опять хорошо..." Я бы еще долго, наверное, витал в тех мыслях, но Яша стал постукивать козонками. Так постукивают в дверь начальника, если желают войти. Я очнулся и повернул лицо. Яша смотрел исподлобья, внимательно, в глазах - решимость и боль.
- А ты, между прочим, обязан. И сиди, не увиливай! Не каждый день таки гости.
- Какие?
- То ли не знашь? Уважай передовиков из села!
- Я и так тебя уважаю, - сказал я ему мирным, спокойным голосом, и он ухмыльнулся.
- Ну, спасибо на том! А вот Файка моя размагнитилась. Но я первый не пойду на поклон. Иголка к нитке не ходит. - Глаза у него стали такие печальные, как будто пришел с похорон. И снова жалость на меня навалилась - как быстро меняется наша душа. Еще минуту назад я презирал его, насмехался, но пришла другая минута - и снова я в его власти. Ему тяжело - и мне вместе с ним. А из окна уже надвигалась ночь. Я силился разглядеть небо и звезды, но так и не мог. Чего-то не хватало, и было грустно. За стеной пианино заснуло, и, видно, потому грустно. А Яша кусал губы. Ему, наверное, казалось, что наша пауза затянулась, что он где-то сделал ошибку, что нужно снова собрать все силы, идти на приступ. А неприятель был я, и он пошел в штыковую.
- В общем так, статью от тебя дождуся?! И Файке утрем сопатку. Областная газета - не Петро Логиновских! Живо прибежит вместе с Сашкой. Они ведь ревнуют нашего брата. Как пропечатаешь про меня - живо хвост подожмет.
- Почему?
- А то ли не ясно? На областную моду попал человек. Теперь только гляди за ним, карауль. Любая бабешка прицепится, не отобьешься. Но уж Фаина моя не позволит! Лучше сама вернется. На то и бьем, Федорович! - Он засмеялся. - Хитрой я! А как жили-то - люди завидовали! И машина, скот, всякая птица. Двое телят-подростков взяли на мясо. А она бросила одним махом. Нет, здесь что-то не то. Поди нас изурочили...
Я улыбнулся - узнавал Яшу. Он и в детстве был такой же мнительный, суеверный.
- Как тебе, Яша, не стыдно?! Ты же молодой еще, а веришь в разных чертей. Вот и Динку застрелил. Такую собаку - нехорошо!
- Ну ладно, не ругайся, писатель. А лучше торопись, бери факты из первых рук. Так это у вас называется?
- Я же учитель, Яша! А газета - другое дело... Мое ремесло - класс, ребятишки.
- Не прибедняйся. Бери ручку, пиши!
Я машинально развинтил ручку, и он сразу заговорил. И снова быстро, уверенно, как по книге:
- Значит так. "На любом участке производства он трудится с душевной выдумкой, огоньком. Недавно Мартюшов выступил на собрании в колхозном гараже и внес предложение - принимать по акту каждую отремонтированную машину. Это, конечно, не новое дело, но в колхозе пока что не делалось. А скотник Мартюшов взял да и выступил с личной инициативой. И заметьте, как раздвинулись горизонты работы - скотник помогает шоферам, механизаторам!.." А в нынешнюю уборку я опять на комбайн попросился. Это про меня в прошлом году написали...
- Логиновских?
- Кто больше? И портретик был. Я стою, поднял руку.
- Как ты запоминаешь? Как стихи учишь или...
- Да само оно. Даже вышибает порой, то ли было где-то написано, то ли сам уже от себя. - Он признался доверительным голосом, потом добавил мечтательно: - Если бы в областную попасть! Да-а. Зачесала бы жена право ухо. Да и землячки бы поохали.
- Чудной ты, Яша. Зачем тебе слава?..
- Это ты чудишь, притворяешься. Слава нынче дороже денег. И ты знаешь, и я знаю. Кто на моде, тот и в почете. И я добьюсь любыми путями!
- Любыми, Яша, не надо.
- Э-э, браток, ты, как моя Фаина. Век честным не проживешь. А другие, другие-то! Что они делают? Вон Зырин-то Николай Иванович. Ты ж его только по отчеству. И правильно делаешь, уважать надо таких старичков. У него нынче сараюха сгорела. Прямо дотла, подчистую. Да кого там гореть-то, три гнилушки, два бревна. А Зырин сказал - от проводки это. Провода, мол, были худые. И виноваты монтеры. Не только сказал - сразу сел да поехал. Сараюха-то застрахована - ему и выдали триста рублей да потом еще двести. Умеют жить старички! А гнилушки-то он сам и поджег. Все знают, и я уверен... Или возьми: в магазин придешь - шаром покати. А мигнул продавцу - все есть под прилавком. Он - тебе, ты - ему. Хочешь жить...
- Умей вертеться! Так, что ли, Яша? - Я засмеялся и отвернулся к стене.
- Во-во, Федорович! И я у тебя в долгу не останусь. Только помести меня, пусть прочитают. Значит так, бери ручку, не отставай... "Недавно передового скотника Якова Мартюшова пригласили в школу на воспитательный час. Ребята очень довольны. А потом он ответил на многочисленные вопросы. И волновался, переживал Яков, ведь выступал он в родной восьмилетке. И в этом классе, возможно, стояла та же парта, за которой он сидел в свои детские годы".
- Кончай, Яша! Мы же с тобой в соседней деревне учились. Всю зиму пешком, на своих двоих. Это потом нам школу построили.
- Вроде так. Но Логиновских не будет врать.
- Оно, конечно, раз Логиновских... - Я усмехнулся, но он не заметил. Он опять барабанил:
- "Ребята спрашивали на разные темы. О кормленье скота, о поенье. А под конец задали: какая у вас, Яков Васильевич, мечта? И он ответил: быть всегда впереди!"
- Кто "он"? Ты, что ли, Яша? - переспросил я и засмеялся.
- А ты не скалься! Имей выдержку, тон! И пиши давай, не отвиливай. А то поговорим в одном месте.
И в этот миг зазвонил телефон. Я вышел в коридор и взял трубку. Звонили из вечерней школы, просили прийти, - я там замещал учителя, и теперь меня все время дергали по ночам. Но сейчас звонок был как спасение. Я вернулся к Яше сияющий:
- Извини, друг. Меня требуют. Приезжай в другой раз и запишем...
Он молчал, даже не пошевелился. Только глаза стали большие, широкие. Налились, как неспелая слива, зеленым. Щеки тоже раздулись, точно их накачали. Я понял - это молчание перед грозой, и потому торопил события. Лишь бы скорее!..
- Мне срочно в школу. Я собираюсь.
Он задышал тяжело, с шипением и хлюпаньем, - как будто лопнула шина и в прокол хлынул воздух. И когда заговорил, то начал захлебываться:
- Я тебе покажу "срочно в школу!"... Я тебя выведу на чистую воду! Ишь, завилял хвостом, интеллиго...
- Яша, меня вызывают!
- А ты сними вызов!.. Я тебе - не половая тряпка. Я найду ходы-выходы! За передовика горой встанут... - Он еще якал, грозился, но я был уже у двери и вставил ключ. Руки дрожали, не слушались, еле вставил...
- Я все начальство подниму на тебя! Перед всеми раздену.