- Где Славка?! - опять спросил я и сжался. Даже не спросил, а почти крикнул, не помня себя. Но что с ней? Она молчала, будто ее не касалось, точно задремала возле стола, унеслась куда-то. И теперь хоть в колокол бей - не обратит внимания. Но я ошибся. Она покашляла в кулачок и стала что-то доставать из сумки. Руки у ней были сухие, костистые, все в узлах. И волновались, ладони подрагивали, точно их кололи иголкой. Я не мог от них оторваться. Вот они достали пару кружочков мороженого молока и топленого масла. Потом достали полосатый мешочек с пельменями; они тоже мороженые и стучат, как ледышки. Потом появились на свет два белых калачика, пирожки и еще что-то - теперь не помню. И все это богатство лежало на моем столе - я даже не верил... Да и тревога не проходила.
- Что с ним? - спросил я громко, решительно. Она не могла не услышать. Но гостья молчала.
- Почему молчите?
Она посмотрела на меня долгим, жалеющим взглядом и вдруг опять стала всхлипывать. Так плачут дети. Тихонько, покорно, невыносимо. Наконец, заговорила: - Вот везла все, торопилась. А для чего? Славка-то помирает...
- Как помирает? - Меня зашатало. И она это заметила.
- А ты, значит, переживаешь? Вижу, что друзья вы, из одной, поди, тарелки хлебали?
- Где он?
- Дак он же в больнице... Неуж не сказал тебе, не позвонил никому, не сознался...
- Никому.
- Ну, это не удивляет... - Она усмехнулась и стала подвигать ко мне калачики, масло.
- Ломай да намазывай. У меня ведь в больнице не взяли. Обратно отправили. У нас, мол, негде хранить, за все отвечать. Да кого там! Я им слово, а они мне два. Еще молоденьки, а зубаты. Не дай бог таких наберете в жены. Они вас в мешок сложат и завязкой завяжут. А потом братко мне адрес твой дал и я сразу сюда...
- Да что с ним?
- Что, что... Считай - помирает. Три дня температура давила, а сейчас слабость. На ногах не стоит - прямо, как ватка сделался. Не мудрено. Всю ведь кровушку у него забрали. Да Мишке Петрову влили. Он в аварию попадал... Вот она, дружба-то. Сам, как говорят, погибай, а товарища выручай. - Она ладонью пригладила волосы. Они были такие же, как у Славки - рыжеватые, цвета меди, и сильно вились на концах, завивались кудряшками. Эта кудри казались на ней чужими, и она это чувствовала. Потому, наверное, все время поправляла свою прическу, приглаживала, А вот голосок у ней набрал силу, окреп:
- А ты бери маслица да на калач. Потом еще привезу. Может, вместе в больницу сходим, выберешь день. Лишь бы только остался живой... - Она вздохнула с усилием и заговорила снова. Но теперь потише, наверное, устала.
- Он ведь с Мишкой у нас с пяти лет. Как близнята, рядком ходили, дружили. А тут у Михи авария сделалась: "Беларусь" опрокинулся, гололед... Опрокинулся, слышь, не послушался. Ну, Миху-то самого кабиной помяло - еле берегу не хватил. А ты ешь, ешь, че не ешь?... - Она стала подсовывать мне пирожки и калачик, но ничего не шло в горло, прямо откинуло от еды. Да и она опять напугала.
- Вот мы сидим тут, базарим, а братко, поди, умирает.
- Как?
- А вот так! - Она смотрела на меня большими глазами, а в зрачках все выгорело, пустота.
- Нет уж, ему больше не встать... - Она сжала губы до синевы. - Нет уж, не встать ему...
И после этих слов в меня будто громом ударило. И долго-долго не возвращалось ко мне сознание. Потому и запомнил ее дальнейший рассказ какими-то клочками, обрывками. И вот теперь соединяю их вместе, сшиваю, но соединить все равно не могу - они рвутся снова, не слушаются. Помню только, что слова ее лились не спеша, потихоньку. И еще помню ее узкую сухую ладонь. Она то за висок держалась, то поправляла волосы, а кудряшки все равно падали вниз, не слушались. И голос то приближался, то отдалялся. Так шумит часто дождь за окном, то затихая, то набирая силу, то опять затихая.
- Привезли его тогда в медпункт, а тот на замке. Миху дальше по улице, в сельсовет занесли. Там и телефон, и машина нашлася. На ней и сгоняли в районну больницу и привезли троих докторов. Два мужика, а с ними девчонка. Она, значит, по уколам у них, с чемоданчиком. А что уколы - Миха совсем ослабел. Тут надо кровь вливать, надо донора. А Слава-то уже возле Михи. У него же каникулы. Ну что? Дальше надо рассказывать? - Вроде бы так она спросила. А может, не так. За точность слов не ручаюсь. Но когда я очнулся, пришел в себя, она уже опять о Славке говорила, только о нем.
- И сказал братан докторам: "Я ведь давно донорством занимаюсь, и у меня такая же группа крови". Так и сказал. А потом красну книжку вынул - они и вовсе уверились. И положили его рядом с Мишкой И давай кровь у него перекачивать. Вот оно как. А меня саму из комнатки выгнали: иди, мол, домой, Галина Петровна, мы уж сейчас без тебя... И запомни: твой брат, как герой. Так и сказали, герой, мол, спаситель. Я и сама знаю без лишних слов: он ведь на глазах у меня поднимался. Я, значит, старшая, а Слава помладше на восемь лет. Трудно жили мы, ох, тяжело. Отец у нас с войны не пришел, и у меня замужество не сложилось. Муженек бросил меня с троими, а сам, подлый, удрал на Север или в Якутск...
- Это одно и то же, - перебил я ее, желая узнать поскорее о Славке, но она точно оттягивала свое последнее сообщение. И вот опять поднялся ее голосок:
- Знаю, что одно и то же. Да мне-то не легче. Тому, значит, севера да поездки, а семья погибай. Да и братана надо было собирать на учебу, а это же тяжело. Сколько денег надо на ваш институт, не знаешь? Ну и я не знаю, а костюмишко-то все равно надо. Надо. Пальто с шапкой надо. А ботинки с пимами надо - вот и посчитай. А мамушка-то наша пластом лежит, отнялись обе ноженьки. С возу падала два года назад. Поясницу отшибла - вот и беда. Да еще бруцулез признали. Даже до горшка таскали на руках, а у меня еще трое маленьких - это надо понять. Одна надежда на Славу... - Моя гостья заморгала быстро-быстро, потом сжала глаза, отвернулась. И сразу плечи дернулись, запошатывались, и вдруг остановились на месте - не шелохнутся. Она, видно, сдержала себя, не дала волю слезам. Заговорила снова, и даже голос теперь переменился - стал громче, уверенней: - Вот на него и надеемся, а Слава, видно, на нас. - Она рассмеялась, пригладила медленно волосы. Так же медленно заговорила, старательно разделяя слова: - Он у нас все время в колхозе - и на пашне, и на покосах. А зимой скотника подменял. Придет из школы, портфель в угол, а сам - на ферму. И какой рубль набежит - племяшам своим тащит, ребятишкам моим. Он и кровь свою сдавать начал - все же приработок...
- Он и здесь сдавал, - сказал я тихо, как будто бы про себя. Но она сразу услышала.
- Во, во! Все время сдавал. Даже от стипендии племяшам делал подарки. А тут приехал недавно, говорит: на каникулы. Но каки же каникулы! Нанялся в школу дрова колоть. Сам знаешь, как в школах с дровами. Их бы летом заготовить да подсушить, но летом дали немного, а остальное все оттягивали. Вот и привезли недавно сырье да все комли, отломыши. Братан исколол три машины, а потом беда с Михой случилась, и он отдал другу кровь. Отдать-то отдал, да, видно, ослаб. Надо бы отдохнуть маленько да полежать, а он опять в школу пошел да опять за дрова. Тут его и накрыло. Полагаю, что продуло, не поберегся. Да опять же - надсада. У него и сделалось воспаление легких. Вот так - температура да жар. И дыханья нет, прямо захлебывается. Отправили в город, он же здесь прописан, вот и сюда... Здесь, видно, и оздоровет. Или помрет. - Она сказала это спокойно, легко, не придавая никакого значения словам. А потом дотронулась рукой до меня, по плечу провела. - Я уж была у него раз, а сегодня - второй... А ты-то ходил?
Я что-то промычал, что не знал, мол, не слышал...
- Ну не был, так сходишь, - успокоила она меня и начала собираться. Я не помню, как она одевалась, как говорила, что-то наказывала. Я не помню, как закрывал дверь за ней, как прощался...
А на другой день после лекций я сидел уже у Славки в больничной палате. Он был бледный и исхудал. Особенно лицо. Оно было прозрачное все, синеватое. Такого же цвета было молоко - те замороженные кружочки, которые принесла мне вчера Галина Петровна. Но Славка храбрился.
- Ну здорово, старичок? Какие принес новости? - Губы у него растянулись в улыбке, а переносица запала так глубоко, как будто там образовалась бездонная ямка. Он опять заговорил:
- Без новостей, значит? Нехорошо... А я вот утром подряд три стакана чаю выпил, а потом еще попросил... - Он засмеялся громким здоровым смехом. На него сразу засмотрел сердито старик с соседней кровати: зачем, мол, так, ты же в больнице... Славка замолчал и подтянул одеяло до самого подбородка. И в этот миг я достал свои гостинцы - большой кулек с пряниками к халвой. Славка недовольно поморщился.
- Унеси, старичок, обратно. Сладкого мне нельзя. Разъедает бронхи. Так что возьми... - Когда он передавал кулек, руки у него задрожали, и губы тоже дрогнули нехорошо. А лицо еще сильней побледнело. Не лицо - белый мел. Белый мел... "Боже мой! - пронеслось у меня в голове. - Человек рожден для счастья. Но только для счастья ли? За что ему эти мучения?"
- Говорят, ты спас человека?
У него взметнулись ресницы.
- Я никого не спасал. Михаила врачи спасали. - Он улыбнулся грустно, с каким-то значением. Потом улыбка ушла, но тоска во взгляде осталась. И тогда я решил его ободрить и подсел поближе к кровати.
- Утром видел твою Наташу, к тебе собирается... - соврал я и весь сжался от стыда, покраснел, но он, кажется, не заметил моего состояния.
- Что, с Соловьевым поссорилась? - усмехнулся он и отвернулся к стене. Потом снова заговорил:
- А ты меня не успокаивай. Мне здесь и так спокойно. Вон даже птички чирикают. - Он показал рукой на окно.
- Не переживай. Наташа грустная ходит... - В моем голосе стояло волнение. Я это чувствовал. Было стыдно, что сочиняю, придумываю...
- Она походит, старичок, побродит да и замуж выйдет.
- Вот за тебя и выйдет... - улыбнулся я и похлопал ладонью по краю одеяла. - Все бывает.
- Нет, не бывает! - Славка решительно приподнял голову, подложил под спину подушку, потом опять медленно, с тяжелым усилием повернул голову обратно к стене, точно голова налилась тяжестью, невыносимой тяжестью. Потом опять повторил:
- Нет, не бывает... Ты вот скажи мне, почему первая любовь никогда не сбывается? Ну почему?.. Почему любишь девушку, а она - бах! - и за другого выскочит. Будет убеждать, что ты хороший, добрый, единственный, а сама - за другого...
- Славка, не сочиняй.
- Ладно, переключим пластинку. Давай лучше договоримся: ты приедешь ко мне летом в деревню. И мы пойдем купаться на озеро. Ох и озеро - ты увидишь! Голубая жемчужина... Вот лежу тут, не спится, а оно все в глазах. Понимаешь, в глазах? И до того хорошо станет - прямо в горле перехватит... - В это время я перебил его. Никогда не прощу себе, но тогда разозлился. Я ему про Наташу, а он только - озеро, озеро... И я не вынес:
- Хватит, Славка. Мы уж об этом слышали. Давай что-нибудь поновее. - Так и сказал я, и он сразу обиделся.
- Ну, если хватит, тогда прощай. У нас подолгу не сидят. Не положено.
- Но почему прощай?
- Да я, знаешь... - Он немного помолчал, потом сказал почти шепотом: - Я перехожу на заочное.
- Почему?!
- А потому, старичок, потому. У меня с матерью плохо. Ходить за ней надо, а у сестры-то - своя орава. Не успевает. Трое ребятишек у ней, а последний еще с соской гуляет. Так что... - Он улыбнулся и опять подложил под спину подушку. Глаза у него блестели, а щеки запали. Кожа на них была синеватая, слабая, и я снова вспомнил про то молоко в кружочках.
- Значит, жалеешь сестру? Берешь удар на себя?
- Какой удар? Ведь мать же... Ты понимаешь - мать...
Но я не дал ему договорить, мне стало обидно.
- Значит, бросаешь институт? И нас бросаешь?
Он не ответил. Только посмотрел на мое лицо очень пристально, с каким-то значением, точно бы запоминая его или, может быть, осуждая. И я не стерпел.
- Всех, дорогой, не пожалеешь! Надо и для себя что-то делать. Для себя! Понимаешь? - Я почти кричал, наступал на него, даже старик На соседней кровати заворочался и заохал, видимо, недовольный моим криком. Но я не мог уже удержать себя.
- Донор ты! Вечный донор. Хочешь всех лучше быть. Не выйдет...
- Правильно! Крой его, негодяя! - Он засмеялся и дотронулся рукой до моего колена. Я так и не понял, что он хотел, к чему призывал этот жест... А он уже сидел на кровати. Подушка сползла с одеяла, скатилась на пол. Я теперь совсем-совсем рядом увидел его лицо, я даже слышал его дыхание. Оно было тяжелое, с частыми остановками, как будто он бежал наверх, на какую-то гору. И голос тоже был глухой и прерывистый:
- Ты не горячись... И пойми. Я не хочу губить в себе совесть. Да и мать одна у меня.
- Одна, одна... - передразнил я его, и тут оставили меня силы. Я не мог уже ни говорить, ни смотреть на него. Я не мог даже подняться со стула. Славка понял меня по-своему.
- Ну вот и успокоились. Ну и хорошо... Хорошо... - без конца повторял он и хитро щурил глаза. Этот хитрый веселый лучик родился в глазах внезапно, да так и остался в них. И когда я уходил и сжал Славке руку, опять этот лучик пронзил меня, и я даже закрылся от него. Закрылся ладонью... Но разве закроешься?
Он и на следующий день смотрел на меня, этот лучик. Смотрел и посмеивался. Он и погнал меня однажды в Наташкину комнату. Как сейчас помню: она стояла в полный рост перед зеркалом и подводила ресницы. Я кашлянул, она повернула голову. "Ах, Наташа, что мне делать?" - опять завертелась в уме та песенка. Да я и, правда, не знал, что делать. Я стоял как дурачок посредине комнаты.
- Наташа?
- Ну что тебе?
- Неужели ты разлюбила заварное пирожное?
Она сжала плечи, будто ожидая удара. Но разве можно бить беззащитную девушку? Нельзя, конечно, нельзя. Да она уже смотрела на меня виновато и обессиленно.
- Ну как он там? Болеет или полегче?
- Все тяжелое уже позади. Но из больницы он уедет прямо в деревню... - Я не успел договорить. За моей спиной скрипнула дверь, и на пороге возник Коля Соловьев. И сразу Наташа отвлеклась от меня, забыла. Через секунду уже звенел в комнате ее смех, ее заразительный голосок.
- Ну, я ухожу, дети. Учите уроки, - бросил я им на прощание. И Наташа еще сильней засмеялась, И в глазах ее родился тот самый лучик. Он, наверно, перешел к ней от Славки... Ну, конечно же, от него. А впрочем, не знаю. Это, может, совсем не лучик, а время, наше время. Ведь оно всегда с нами и в нас. И в глазах, и в нашем дыхании... Но кто знает...
Время, время... Что же это такое? У меня уже седая голова, а я все не могу ответить на эти вопросы. Неужели оно все-таки как та травинка-былинка? Поднялась вверх, опустилась. И вот уж нет ничего. Хочешь найти ее глазами - и не можешь. Так же быстро тает первый снежок на пригорках. Хочешь посмотреть на него, даже потрогать, а его нет уже, как приснился. А вроде не было ни солнца, ни ветра. И ты спрашиваешь себя, проверяешь: да и был ли он, этот снег, был ли?.. Может, это мечта всего или твое желание?.. Но почему же тогда говорят, что есть счастливое, есть и печальное время?.. У меня, наверно, сейчас ужасно печальное. Какое-то горе кругом и горем покрыло. Куда ни ступи - там и пал...
Да что говорить! Тяжело говорить... Недавно встретил на улице Наташу Соловьеву. Она сейчас в городе - знатная дама. Из школы давно ушла и не жалеет. Ведь сейчас она - по торговой части. Закончила какие-то курсы и стала администратором в универмаге. Должность высокая! И Наташа гордится, отворачивается от знакомых. Далее меня еле-еле узнала.
- Это ты? Неужели?! Укатали, значит, Сивку... Ну, извини, не буду.
- Извиняю... - Я рассмеялся и вдруг не вынес, спросил ее: - Ты Славку Тихомирова не встречала?
- Кого? - Она даже сморщила лобик. - Нет, милый, ты что-то напутал.
- Ну как же, Наташа? "Мне холодно в городе этом, где серые зданья молчат..." А озеро-то? Голубая жемчужина? Неужели забыла? Неужели... - пытался я ей объяснить, докричаться, но она только щурилась, играла ресницами... И я опять наступал на нее, горячился и нервничал, а потом опять что-то вспоминал и рассказывал, желая вызвать в памяти то далекое, такое далекое время. Но Наташа уже сердилась, не понимала меня, а может быть, уже ненавидела. И в губах у ней торчала длинная едучая сигаретка, и она ею все время попыхивала - прямо в глаза мне, прямо в лицо... Прямо в лицо, с какой-то даже радостью, наслаждением.
- А ты где теперь? Со школой тоже в разводе? - В ее глазах мелькнул интерес, какая-то искорка. Но это длилось только мгновенье. Только мгновенье... Да и было ли с нами то время, то счастливое время? А может, это мираж всего, пустота.
- Ты что, онемел? - стала сердиться Наташа. - Я тебя спрашиваю, где ты теперь обитаешь?
- В газете обитаю... В газете... - добавил я тихим, не своим голосом и отвернулся. На меня навалилась усталость. Не хотелось ни говорить, ни спорить, да и мешали ее глаза. Они тянулись навстречу новенькой черной "Волге", в которой сидели, наверно, ее друзья. Машина прошла совсем рядом, притормозила немного и вдруг загудела длинно и весело, напугав голубей на соседних крышах. Они сорвались в небо, в самую высь - и все выше, выше, как будто снизу в них целились из ружья. Еще миг - и хлопнет выстрел...
- Ну прощай, - сказала Наташа и опять выдохнула на меня свой едучий дымок. Как будто наказывала за что-то, как будто смеялась... Но наказание было еще впереди.
Да и наказание ли это? Может, что-то похуже... Да и не ждал я, не ведал. Ведь все началось с обыкновенной поездки. Сколько их было уже по моим газетным делам! Вот и тогда судьба закинула меня в одну степную деревню. Мне сообщили, что здесь интересный председатель колхоза: год назад, мол, оставил в Ленинграде квартиру и поехал в наши снега, в наши степи. Случай редкий... Вот я и отправился к этому человеку.
Хорошо помню то теплое утро. Я зашел в правление колхоза, у председателя было совещание. Мне посоветовали подождать в приемной. Я присел на разбитый кожаный диванчик и стал разглядывать стены. Ничего интересного - какие-то графики, листочки с приказами. И вдруг на глаза мне попала одна фотография. Она висела на стареньком стенде, который назывался "Ударники пятилетки". Фотография была старая, пожелтевшая, но все равно я узнал это лицо, эти глаза, эти волосы. Да и не мог я спутать, не мог! На меня смотрела со стенда Славкина сестра - Галина Петровна. Боже мой! Затрепетала и сжалась душа. Ну почему я сразу не пошел искать Тихомировых, не спросил местных жителей, ведь деревня эта называлась Васильевка? Ну, конечно, конечно же, это ведь Славкина родная деревня...
Время, время... Что же это такое? И где те люди, и где те дни? Да и на что я надеюсь. Говорят, что Тихомировы здесь жили давным-давно, а потом куда-то уехали. И родни после них не осталось.
И вот я уже стою в ограде Марии Петровны Сазоновой и вслушиваюсь в ее медленный голосок. На вид ей примерно лет шестьдесят, и она этого почему-то стыдится.
- Ты не гляди, что я старая, это неправда...
- Почему так? - удивляюсь я и начинаю расспрашивать ее о Славке. Но она вначале все о себе, о себе...