Роман советского прозаика Михаила Жестева "Татьяна Тарханова" повествует о судьбе крестьянской семьи, вовлеченной в поток больших событий современности.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 4
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 6
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 9
ГЛАВА ПЯТАЯ 11
ГЛАВА ШЕСТАЯ 13
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 14
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 15
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 17
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 18
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 20
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 21
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 24
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 26
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 27
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 29
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 31
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 32
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 33
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ 35
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ 38
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ 39
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ 41
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 42
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ 44
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ 46
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ 47
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ 48
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ 50
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ 51
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ 54
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ 55
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ 57
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 58
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ 61
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ 62
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ 65
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ 67
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ 69
ГЛАВА СОРОКОВАЯ 71
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ 73
Примечания 74
Михаил Ильич Жестев
Татьяна Тарханова
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Еще до рождения Татьяны Тархановой грозные события вмешались в ее судьбу. И все произошло так потому, что ей суждено было появиться на свет в семье Игната Тарханова.
Игнат Тарханов не был потомком тех тархан, что буйствовали на порожистой Мсте при Иване Грозном и по каким-то законам могли безнаказанно отнимать чужое добро и умыкать соседских жен. Он не имел ничего общего с Тархановыми, которые много позднее промышляли в здешних местах лесом и держали в самом большом мстинском городке Глинске торговлю мануфактурой. Не были ему родней и Тархановы барышники и скупщики, про которых говорили, что они уходят на промысел с пустым мешком, а возвращаются с полным кошельком.
Какое дело Игнату Тарханову до всех этих однофамильцев, державших некогда в своих руках всю здешнюю округу? Он вел свою родословную от крепостных мужиков, имел в Пухляках небольшой крестьянский надел и, чтобы как-то прокормить семью, уезжал по зимнему первопутку в Глинск возить на заводы огнеупорного кирпича голубоватую мстинскую глину. Одни Тархановы владели поместьями, другие ворочали капиталами, а Игнат жил лишь мечтой иметь вдоволь земли. И эта мечта в дни Октября вернула его с германского фронта в Пухляки.
Стояла сухая осень. Теплая, безветренная. Но над деревней словно пронесся вихрь. Встрепанные крыши, покосившиеся избы, поваленные изгороди. Время, не знающее работящих мужицких рук, не менее разрушительно, чем война. На пригорке за Пухляками высилась помещичья усадьба с большим белоколонным домом. Этот дом всегда казался Игнату могущественным существом, перед которым в речной низине, словно выпрашивая милости, стоит на коленях деревня. Но теперь исчезла его прежняя гордая сила, он стоит, дожидаясь суда над собой, готовый сам упасть на колени. В речной низине занималось пожарище багряной, еще не облетевшей осиновой листвы, сиреневый дым оголенной березовой рощи тянулся к белым колоннам помещичьего гнезда.
На мельничьей плотине бушевал народ. Там всему головой был Тарас Потанин. В солдатской шинели с повисшим на одной пуговице хлястиком, опираясь на костыль, он метался по высокому деревянному настилу.
- Время пришло помещичью землю делить. Вы слушайте, мужики, что говорит нам Ленин. Вот он, декрет о земле!
- Ленин, говоришь? - выкрикнул Еремей Ефремов.
- Подписал собственноручно.
- Эсеры о том же толковали.
- Ты что же, эсерам сочувствующий? - рванулся к Еремею Тарас.
- Я тому сочувствующий, кто мне сочувствует. Орешь: эсеры такие-сякие, а сам их программу объявляешь.
- Ну и что же? - ничуть не смутился Тарас.
- Выходит, никакой разницы.
- Нет, есть! Твои эсеры у власти были? Были! Так почему они землю не разделили? Выходит, их слова - обман! А большевики только взяли власть - сразу сказали: берите, мужики, помещика за бока! А может, кроме тебя есть эсерам сочувствующие? Проверим. Кто по Временному правительству плачет? Отзовись! - Тарас оглядел безмолвную толпу. - Может, тебе, Еремей, потому с эсерами по пути, что не дай им большевики коленом под зад, они бы последнюю мужичью землю кулакам пораздавали. И тебе бы досталось. А как же? Арендатель мельницы! Верно я говорю, мужики?
Игнат Тарханов получил восемь десятин. Своя земля. Корова, лошадь. Надо бы вторую, да куда там!
В гражданскую войну он воевал за Советскую власть, за свою землю. Все тогда было для него ясно. Деникин, Врангель - надо бить врага. Но после вдруг оказалось, что иметь свою землю - еще не значит жить в довольстве и быть счастливым. Дважды был недород. Хорошо еще - волисполком дал ссуду. Кое-как устоял на ногах. А второго коня так и не приобрел. И жена надорвалась на тяжелой работе. Год поболела и приказала долго жить. И словно кто душу ему подменил. Гордость свою потерял. Игнат Тарханов, тот, что пять раз ходил под Тихорецкой в атаку на казачьи сотни, теперь ходит на поклон к арендатору мельницы Еремею Ефремову. Не даст ли в долг до нови мешок муки, жбан льняного маслица? У, подлое кулачье! Он ненавидел кулаков. И нежданно-негаданно сам угодил в раскулаченные. Неисповедимы пути господни. Но разве сравниться им с путями человеческими?
В тот год, весною, рослый, плечистый, русобородый с рыжинкой Игнат Тарханов, еще не подозревая, что ждет его впереди, обходил свое надельное царство. Широко шагая, он шел от поля к полю, и хоть весенняя земля была гола и только у перелеска кучерявилась озимь, казалось ему, что в руках у него невидимая коса и к его ногам падает высокое густотравье. Когда на земле ничего еще не взошло, нетрудно представить ее обильной, сулящей много хлеба и спокойную жизнь. Но проходит весна, близится к концу лето, собран урожай, и та же земля в преддверии осени кажется голой, обеспложенной, ничего уже не сулящей. Хватит ли хлеба прокормить семью, лошадь, корову, оставить на семена? Опять нехватки, жизнь из куля в рогожку...
Идет Игнат и все высматривает, не отрезал ли кто его землю на закрайках, не запахал ли с соседской межи. Его царство-государство изгибалось седловиной между двух холмов. У вершины холма Игнат остановился. На фоне золотисто-голубого вечернего неба он был похож на бородатого великана, стерегущего свою землю. Но как он бессилен перед ней!
Он возвращался с поля вечером. Спина согнута, голова поникла. Тяжелы мужицкие раздумья.
Однажды зимним вечером в Пухляки приехал инструктор райкома партии Алексей Сухоруков. В унтах, треухе и коротком ватнике, он шел, слегка согнувшись, почти не отрывая ног от снежного наста. Внешне производил впечатление человека медлительного, увальня, тугодума. Однако пухляковцы знали, что в действительности инструктор остер на ядреное словцо, любит веселую шутку и мастер рассказывать о всяких международных делах. Со смешком и прибауточкой, где пословицей, а где и побасенкой он расписывал английских лордов, любящих загребать жар чужими руками; немецких социал-предателей; японцев, получивших по носу, чтобы не совались в чужие дела. После таких бесед пухляковские мужики считали себя первейшими знатоками международных событий и не прочь были посоветовать самому Литвинову, с кем дружить, кого остерегаться, а кому - раз-раз, и в морду!
В этот вечер прямо с дороги Сухоруков направился к Тарасу Потанину. У Потанина он пробыл недолго, и вместе они пошли к Ефремову. Потом, уже поздно ночью, от Ефремова постучали к Чухареву.
И тогда мелькнула догадка: колхоз! Сухоруков приехал колхоз создавать. Утром все зашумело вокруг. В избах, на улице, под крышами гумен. Не сговариваясь, пухляковцы повалили в читальню. Спор начался еще до собрания. Известно, мужик горбатился на своей полосе, нельзя иначе. А что это за жизнь была? Без просвету, в вечной нужде! И самый великий спор шел в душе мужика наедине со своими мыслями. От нужды его бросало к колхозу, а страх перед неведомым будущим заставлял цепляться за свое поле. Кто ответит - как быть мужику? Но когда Сухоруков подтвердил: да, в Пухляках должен быть колхоз, - ему стали задавать такие вопросы, как будто люди пришли на собрание из любопытства.
- Что такое коммунизм и когда он придет?
- А лошадь сдавать с уздечкой или можно без нее?
- Как быть, ежели, к примеру, мужик подастся в колхоз, а баба упрется в свою единоличную стезю?
Кто-кто, а Сухоруков умел разговаривать с мужиками. Главное - знать, когда мужик всерьез спрашивает, а когда с ухмылкой! Разгадать затаенный смысл мужицких вопросов - значит найти дорогу к сердцам. Нельзя мужика обидеть словом, быть глухим к крику его души. Но в тысячу раз хуже принять всерьез его подковыристые вопросы и оказаться в его глазах дураком. И Сухоруков отвечал с обычной веселой усмешкой:
- Вот товарищ Князев спрашивает - когда коммунизм придет? А я ему свой вопрос задам. Как он думает, коммунизм - это второе пришествие, что ли? С неба? Вторым Иисусом Христом объявится? Рыба в бредне, и ту вытащи, а коммунизм надо своими руками сделать. Сработать его надо, как хлеб. Вспаши, посей, вырасти. Но есть тут одно затруднение. Мужика к коммунизму тянет, а баба на единоличной стезе топчется. Как по-вашему, кто кого держит? Думаю, все-таки мужик бабу. Ему и колхоза боязно, и перед обществом неудобно. Вот и валит на бабу! И как тут быть - скажу. Разрешим этой бабе коня в колхоз сдать без узды, а той уздой стегануть мужика своего, чтобы он сам не топтался на единоличной стезе.
Игнат слушал Сухорукова и примеривался к будущей колхозной жизни. А ведь ему, Игнату, если подумать, колхоз даже сподручнее. Вот уже год, как умерла жена, пора подумать о новой хозяйке, не старый он, только сорок исполнилось, а как новую жизнь начать, если в доме сын Василий и с ним жена его Татьяна? Сейчас ему Василия никак не отделить. Откуда взять второго коня, еще одно гумно, новый хлев, сенной сарай? А будет колхоз - ничего этого человеку не надо. Построил дом - и живи!
Зимняя ночь долга, крепка на сон, но всю ночь люди не спали. Народ провожал старую вековуху - единоличную жизнь и встречал новую, неведомую еще жизнь колхозную. В окнах избы-читальни занимался лиловый зимний рассвет, когда наконец проголосовали за колхоз. А кому быть председателем? Большинство стояло за Еремея Ефремова. Мужик хозяйственный, оборотистый. Хитер, чтобы чужих обмануть, умен, чтобы со своими не лукавить.
Сухоруков взглянул на Тараса Потанина: "Видишь, не по-нашему выходит. Надо бы тебя председателем, а люди требуют Ефремова". Тарас мог спросить: "Не с вас ли, мужики, Еремей шкуру дерет за помол? Не к нему ли на поклон по веснам ходите - дай мучицы до нови?" Не докажешь, что он чистый кулак, - мельница числится за обществом, а главное, что там ни говори, Ефремов действительно лучше его хозяйствовать сможет. И Тарас тихо сказал Сухорукову:
- Я на себя конюшню возьму.
- Давай, - согласился Сухоруков. - На первых порах, должность конюха, может быть, даже поважней.
Проголосовали за Ефремова. Потанин стал его заместителем и старшим конюхом.
Через неделю Игнат запряг свою единственную лошадь Находку, положил в розвальни плуг, железную и деревянную бороны, хомут с летней упряжью и повез этот немудреный паевой капитал на общий колхозный двор, в бывшее помещичье имение. Он въехал под навес и, чтобы продлить расставание с Находкой, долго чистил на конюшне ее денник. Тарханов отдавал лошадь, как тысячи и тысячи мужиков: с грустью и тоской. Но, расставаясь с ней, он меньше всего предполагал, что его любимица будет причиной многих его несчастий, которые вскоре обрушатся на его семью и даже на еще не родившуюся внучку. Да, если бы не Находка, кто знает - может быть, все сложилось бы иначе.
Временами Игнату казалось, что в Пухляках ничто не изменилось. Краем речного обрыва тянулась знакомая, такая привычная для глаза улица бревенчатых, крытых соломой изб. Отстроенные уже после революции, они были на одно лицо - в три окна, с высокой завалинкой, с потускневшими от солнца и дождей венцами. Октябрь поравнял пухляковцев, наделив их одинаковой землей. И не потому ли дом арендатора мельницы Ефремова Еремея ничем не отличался от дома Игната Тарханова? Даже на задах деревни, там, где за огородами высились гумна и риги, одно хозяйство походило на другое. Люди старались строиться так, чтобы ничем не отличаться от соседей, чтобы, упаси боже, не выглядеть богаче других. Только сами пухляковцы хорошо видели, что хозяйство хозяйству рознь. Все знали, что Еремей Ефремов пахал свою землю, и его же хлеб рос на земле Афоньки Князева. Афонька своего хозяйства не вел. Всем было ведомо и то, что торговал с черного хода мануфактурой и кожей бывший лавочник Крутоярский. Да, многое было как прежде. Правда, коней перевели в бывшее помещичье имение да свалили в одно место все плуги и бороны. Ну, еще собраний стало побольше. Насчет семян - собрание. Строить или не строить кузницу - опять собрание. И не обойтись без собрания, ежели надо решить - какие установить поля, как порушить межи. И что ни собрание, то до петухов. Но в остальном ничто еще не изменилось. Главное - хлеб ели свой, единоличный. Еще никто не пробовал колхозного. Тут бы думать да думать мужикам, ночи не спать, все прикидывать: что к чему, как дальше сообща хлеб растить? А жизнь стала словно какой-то беспечной. Неужели свалились с плеч пухляковцев извечные мужицкие заботы?
Игнат с мужицкой осторожностью ко всему примеривался. То казалось ему, что он стал хозяином всей пухляковской земли, то вдруг его охватывала тоска по своему наделу. Тогда тайком он пробирался на свою полосу, разгребал снег, гладил зеленую поросль озими. Он хотел убедиться, что она живет и дышит под белым зимним покровом. А ведь этот будущий хлеб уже не был его хлебом. Не поедет Игнат осенью на базар, не будет прикидывать - сколько выручит денег, хватит ли их на колеса для телеги, сбрую. Эх, базар, базар! Услада и мужицкие слезы. Дешево продай, дорого купи. И хоть себе в убыток, а любил Игнат ездить на базары. Походить по рядам, поторговаться, показать себя самостоятельным человеком. Хочу - куплю, а не подходит - на место положу. И пусть в кармане всего лишь несколько рублишек! Он им хозяин! А теперь ни базара, ни заботы. Хорошо это или плохо - не знать заботы? Игнат еще не чувствовал себя прочно связанным с колхозом. Все его привычки, взгляды на жизнь, его душа - все было еще в прошлом, хотя сам он уже шагал по дороге будущего. И потому он часто не осознавал, что делал, и был полон всяческих сомнений. В одном не сомневался: он всегда жил и будет жить землей.
Размеренный, годами сложившийся в единоличном хозяйстве распорядок нарушился, а новый еще не создался. Мало было установить правила выхода в поле. Все требовало переделки. И прежде всего - характер и душа крестьянина. Ведь надо же понять, что жизнь разлучила со своим наделом самого великого собственника. Земля была для него всем: основой жизни его семьи, надеждой на счастье.
Уже солнце высоко, а люди только выходят на работу. Раньше каждый хозяин собирался на свое поле до рассвета, а нынче надо было еще узнать, куда идти, что делать. Артель требовала управления. Считали, надеялись - Еремей Ефремов наладит дело. А пока он что-то там налаживал, Игнат Тарханов, чтобы заполнить утренние часы, ходил на конюшню и до наряда чистил денник, где стояла его Находка, кормил ее с ладони корками хлеба. Нет, он не жил надеждами на то, что ему вернут Находку. Его влекла к ней та же любовь крестьянина к лошади, как и к земле. Он с гордостью говорил Тарасу Потанину:
- Моя-то чалая, ей-ей, не хуже ефремовского битюга.
- Ничего не скажешь, добрая кобылка.
- В плугу работница, в бричке рысак. Ты, Тарас, поглядывай, чтобы не опоили ее.
- Колхозом жить - надо каждого коня беречь, - отвечал Тарас и мечтательно добавлял: - Вот только бы приладиться друг к дружке. А там дела пойдут, Игнат! Вот помяни мое слово, пойдут! Все у нас есть для хорошей жизни - и земля, и семена, и кони. Паши, сей, убирай. - И повторил уже задумчиво и с тревогой: - Только бы приладиться!
Зимним утром Игнат сортировал на колхозном гумне пшеницу. Мимо на Находке ехал Афонька Князев. Стоя на задке груженных навозом саней, он гнал лошадь рысью. Игнат выбежал на дорогу.
- Не масленица, ишь, раскатался.
- Ужо и бубенцы навешу, - встряхнул вожжой Афонька.
- Не дам Своего коня гнать!
- Был твой, а теперь колхозный.
- Да где это видано, чтобы с таким возом да рысью?
- А ежели мне прокатиться охота? - заломил шапку Афонька. - А ну, не держи!
Игнат хмуро пропустил мимо себя Князева. А тот свистнул, причмокнул губами и, весело оглянувшись, снова погнал. На повороте воз занесло в сугроб. Афонька гикнул и громко выругался:
- У, язви твою душу!
Находка попятилась, наседая на передок саней. Афонька спрыгнул и стал ожесточенно бить ее черенком кнута.
- Дура, куда прешь!
Игнат подбежал, оттолкнул Афоньку.
- Тебя бы кнутом! - Он приналег на сани, помог лошади выбраться из сугроба и вернулся на гумно.