Весь день Игнат только и думал о том, как избавить Находку от Афоньки. Вечером зашел к Ефремову. Ведь должен Еремей понять его. Председатель, да и бывший дружок. Три друга их было: Тарас, Еремей и Игнат. Вместе церковноприходскую школу кончали, вместе по гулянкам ходили. Не раздружила их даже женитьба. Но война разделила. Одна судьба выпала Игнату и Тарасу и совсем другая - Еремею. Игнат и Тарас ушли на фронт, а Еремей остался в Пухляках. По глазам не подошел. Близоруки, да еще раскосые. Из-за них и девки его не жаловали. А тут стал первым парнем на деревне. Пожалуй, даже единственным. От свах отбою не было. Но Еремей не спешил, только ждал, и еще подождет. Зато выберет. И выбрал старшую дочку торговца мануфактурой и кожевенным товаром Филиппа Крутоярского. С домом, с капиталом, со всей справой, что требуется в каждом крестьянском хозяйстве. За войну дворы Тараса и Игната совсем оскудели, а Ефремов взял в аренду мельницу и разбогател, спекулируя хлебом. Да и не только хлебом. Нет-нет, с тестем Крутоярским где штуку-другую сукна перекупит, где пар пятьдесят солдатских сапог. Нажитые на военной беде ефремовские деньги разделили старых друзей. Но колхоз, как казалось Игнату, должен был возродить старую дружбу. Ведь сдал Еремей коня и одну корову в колхоз, отойдет и мельница, и не будет он больше пахать чужую землю. Теперь Еремей председатель. Он, Игнат, тоже за него голосовал.
Ефремов сидел в горнице за самоваром. Рядом с ним - его жена Евдокия с годовалой Улькой и пятилетним Федькой. Все тут было как прежде. Вдоль стен, оклеенных обоями, стояла добрая дюжина гнутых стульев, посреди горницы с потолка свисала большая лампа со стеклянным колпаком, а в простенках между окнами высились три шкафа: один - под посуду, другой - для одежды, третий - набитый холстами и обувью. Все это было приобретено Еремеем в голодный год где-то в Глинске, в обмен на муку, и теперь продолжало украшать его горницу, как будто ничего в жизни не изменилось. Только в углу, где всегда поблескивал позолотой иконостас и горела неугасимая лампада, было пусто, пыль лежала там, как тень исчезнувших святых. Нет, жизнь все же ворвалась в дом Ефремова, и оттого, что не стало в нем иконостаса, Игнату показалось, что горница покосилась.
Игнат присел у окна и стал рассказывать, как Афонька Князев измывается над Находкой. Ефремов перебил его.
- Нашел печалиться о чем - всех нас загнали в сугроб и бьют кнутовьем.
- Нет, ты мою Находку закрепи за мной, - настаивал Игнат. - И что ни день, давай на нее урок. Ведь эдак и коню лучше, и колхозу больше пользы.
- Мне моя шкура дороже лошадиной, - отказался наотрез Ефремов. - Я тебе дам твою кобылу, а что скажет Тарас Потанин? "Ты зачем мужика обратно к единоличному хозяйству толкаешь?" Тарас неспроста конюхом стал.
- Ты что туману напускаешь? Не видать Афоньке моей Находки! - крикнул Игнат и вскочил со скамьи.
Ефремов остановил его у порога.
- Я Афоньке не потатчик. Он твою кобылу до смерти загоняет. Так что, как сумеешь, бери свою Находку. Я как председатель ничего не скажу. Но помни: ты со мной не говорил, и я тебе ничего не советовал.
Ночью Игнат разбудил сына.
- Пойдем на колхозную конюшню.
- Батя, а может, не стоит связываться? - нерешительно проговорил Василий. - Чего печалиться о Находке, не наша уже она.
- Тебе что! Не ты ее растил.
- Не ходите, батя. - Татьяна, жена сына, схватила его за руку. - Как бы худа не было.
Игнат оттолкнул невестку.
- Пошли, Василий... Пусть что хотят со мной делают, а измываться над Находкой не позволю.
Удивительные, порой странные вещи происходят в жизни. Еще в те годы, когда только что освободили крестьян, поселился в Пухляках предок Игната, и оттого, что он был до этого крепостным князя Тарханова, прозвали его Тархановым, а потом так и записали в подворную книгу. В те же годы у того же князя Тарханова жила в дворовых девках пухляковская Аграфена, и прижила она от князя мальчонку, которого в деревне стали звать "Князев", да так и записали в ту же книгу. Мужик Тарханов стал работать на земле, а княжеский сынок, потомок Тарханова
….. без его родовитости и богатства, пошел
….. жеский дом. Внук его Афонька то
….. может быть, не подозревал о с
….. но, видать, унаследовал от пре
….. нивый характер и жестокую
….. ждено было оказаться в т
….. чала в казачках у князя Тарханова, потом перешел в услужение к Тарханову-лесопромышленнику, а после революции пристроился на лесную биржу. Он вернулся в деревню за несколько лет до коллективизации. Потребовал землю - дали. Но не работал, а сдавал в аренду и тем жил.
В колхозе Афонька увидел новую возможность кормиться не работая. Его жена, бывшая тархановская горничная, была неспособна к крестьянскому труду, но и она и выводок ребят требовали еды. Афонька писал в колхоз заявления о ссудах, о вспомоществовании хлебом или одеждой. В городе он был приказчиком, а в деревне числился бедняком, жил на подаянии у Советской власти. Да, удивительные, странные вещи бывают в жизни. Княжеского отпрыска Афоньку она делает бедняком, а Игната Тарханова, потомка крепостного, обиженным середняком. И невдомек этому середняку, что в великое время крутых поворотов самый маленький необдуманный поступок может привести к самым большим и очень печальным последствиям.
Игнат и Василий шли на конюшню по широкой, усаженной березами дороге. Ночь была лунная, морозная, и все вокруг - сугробы по обочинам, стволы берез и заснеженные поля - сияло, искрилось бирюзовым светом. Игнат не таился. Он даже хотел, чтобы на конюшне был Тарас Потанин. Старый друг поймет его и отдаст Находку. А как же иначе? Ведь Афонька истязает не коня - душу человечью...
На колхозной конюшне горел тусклый огонек закоптелого фонаря. В ночной тишине мягко постукивали копыта, едва слышно позванивала цепь в деннике жеребца да похрустывало сено, словно кто-то осторожно ступал вдоль кормушек. Изредка тишина нарушалась призывным ржаньем. Тогда спросонья
….. ись в сторону и заливались на разные голоса
….. жеребята.
….. Находку и повел ее из конюшни.
….. Афонька Князев. Но не успел он
….. увидел Тараса. В стоптанных,
….. валенках, слегка припадая на
….. амывающей походке покачивая "летучей мышью", он шел вдоль конюшни. Игнат заспешил ему навстречу.
- А я думал, обязательно зайду, предупрежу, чтобы утром не искал, беру Находку!
- Поставь на место!
- Не ездить Афоньке на ней. Мой конь!
- Не Афонькин и не твой. Общий конь, наш, стало быть! - и протянул руку к узде.
Игнат оттолкнул Тараса:
- Не тронь! Сначала научи всех животину оберегать, а потом и делай общей. Не дам, чтобы Находку на живодерню сволокли.
- Подумай, что делаешь, Игнат! - вновь подступи им к Тарханову Тарас. Против себя идешь. Не могу я тебе лошадь отдать. Ты возьмешь, а за тобой бросятся другие. Что с колхозом будет? Ведь толечко на дорогу становимся. - И, взметнув фонарем, схватил узду и закричал на Тарханова: - Уйди отсюдова!
Игнат и Тарас стояли бок о бок, не желая уступить друг другу Находку. Неожиданно Игнат кинулся Тарасу под ноги и, повалив его на землю, крикнул сыну:
- Скачи домой!
Но Тарас уже смахнул с себя Игната и бросился к Василию. Василий, верхом на лошади, метнулся к воротам. Тарас изловчился, схватил его за полу полушубка и стащил на землю. А Игнат уже снова наседал на Тараса. Не выпуская поводка, Тарас упал на землю и увлек за собой Игната. Игнат хрипел:
- Вот какой ты друг!
- Сволочь ты, а не друг!
Испуганная Находка рванулась и, почувствовав свободу, вымахнула на улицу. За ней побежал Василий.
Неизвестно, кто первый узнал, что Тарханов увел из колхозной конюшни свою лошадь. Едва рассвело, вся деревня двинулась в бывшее помещичье имение. Толпа вплотную подошла к воротам конюшни. Зашумела требовательно, возмущенно:
- Где председатель? Пусть открывает!
- Еремей еще ночью смотался.
- Тогда тащите сюда Тараса.
- Чего его тащить. Он запершись в конюшне.
- Ломай ворота! Бери своих коней!
Из конюшни вышел Тарас. В руках он держал железный засов. Толпа отступила. Этот партийный с характером! Еще двинет!
- Не дело задумали, мужики, - оглядывая толпу, сказал Тарас. - Колхоз развалить хотите?
- Мы за своим пришли.
- Коль меня растопчете - берите. Но первому, кто сунется, несдобровать. - И он слегка приподнял засов.
- А почему Игнату отдал?
- Силой взял. И за это ответит.
- Не бойся, мужики! Не посмеет ударить. Только стращает.
Люди колыхнулись. Кто-то напирал сзади. Толпа наседала. Тарасу стало ясно: уговоры не помогли, угроза не подействовала, засовом не открестишься. Надо придумать что-то другое. И, как неожиданно появился из конюшни, так же неожиданно скрылся за тяжелой дверью, успев сунуть в скобу засов. Толпа застучала кулаками по дубовым доскам, нажала на ворота. Ворота заскрипели, качнулись, но выдержали натиск.
- А ну, взяли!
Кто-то притащил бревно. Толпа сторукая подхватила его и ударила в ворота. Полетели доски, крестовины, все окуталось дымом сенной трухи. Тарас едва успел отскочить. Он видел, как люди бросились по денникам. В сумеречной темноте конюшни не сразу разобрались - где чья лошадь. Кричали друг на друга, вырывали узды, налетали с кулаками:
- Не тронь, убью!
Тарас растерянно смотрел на всеобщую суматоху. Кого-то с обиды даже ткнул в спину. Но быстро пришел в себя, вскочил на ефремовского битюга и погнал в район.
Он вернулся к вечеру. И не один, а с Сухоруковым. Инструктор райкома приехал как представитель чрезвычайной тройки по борьбе с кулацким саботажем. Тут же приказал собрать общее собрание, сам взял на себя председательство и предоставил себе первое слово.
- Может, кто из пухляковцев объяснит, что за происшествие случилось в колхозе? Было на конюшне сорок лошадей, остался один ефремовский битюг. Куда остальные девались? Какие такие конокрады увели коней? - Сухоруков помолчал, перегнулся через стол и спросил Тараса: - А может быть, ты, Потанин, плохо кормил коней? Вот и решили люди денек-другой у себя их подержать, свое сенцо им дать. Спасибо за сознательность. Сознательность сознательностью, только кому ворота чинить? Думаю, так надо будет решить: кто последний вернет лошадь, с того и взыщем. На этом собрание считаю закрытым. Продолжим завтра. А то не понять, кто тут собрался. В колхоз вошли, а у каждого во дворе своя лошадь стоит.
На следующий день, после того как лошади были возвращены на колхозную конюшню и собрание было снова открыто, Сухоруков предложил вместо Ефремова выбрать председателем Потанина.
- Чем Ефремов не гож?
- Не соответствует новому этапу развития колхозного движения, - замысловато ответил Сухоруков. - Неделю назад никто не сказал, что не общество, а он арендатор мельницы, а теперь вот сказали. Рост? Рост! Новый этап? Новый этап! - И не то серьезно, не то из любви к острому словцу добавил: - В общем, сознательности стало больше. Вчера растащили коней, нынче вернули.
Игнат был на обоих собраниях. Сухоруков ни словом не упомянул о нем. И это страшило. Что будет дальше? Поздним вечером вместе с Потаниным Сухоруков пришел к нему домой. Внимательно разглядывая Игната, словно впервые видя его, сказал:
- Так вот ты каков! Говорят, боевой был, против помещиков шел, воевал за Советскую власть.
- Это точно, Алексей Иванович, - подтвердил за Игната Тарас.
- А теперь против колхоза всю деревню повел? Не велика цена такому герою. Так этот самый Игнат Тарханов тебя избил, Тарас Антонович?
- Чего там обо мне говорить, - отмахнулся Тарас. - Колхоз развалил. Все надо снова начинать.
- Вот и начинай с того, что объяви решение чрезвычайной районной тройки.
Тарас взял у Сухорукова лист бумаги и что-то пробормотал насчет того, чтобы Игнат на него не обижался.
- Ты без предисловий, - сказал Сухоруков.
- Я это так.
- Читай!
Тарас развернул лист, прочитал слово "решение" и отдал Сухорукову.
- Не могу, Алексей Иванович. Друг он мне.
- Что-то у тебя друзья - подкулачники? Читай!
- Да друг ведь.
- Был друг, а теперь недруг. - И, не ожидая, когда Потанин найдет в себе силы объявить Тарханову решение районной тройки, Сухоруков выхватил из рук нового председателя колхоза лист бумаги и громко, твердо прочел:
- "За развал колхоза подрывателей новой жизни Игната Тарханова и его сына Василия выселить из Пухляков и выслать, как опасный элемент, в Хибины, чтобы там они искупили свою вину перед народом".
Татьяна с криком бросилась к Сухорукову:
- И меня ссылайте. Не останусь я здесь. Помирать, так вместе.
- На сборы дается два часа, - сказал Сухоруков и у дверей повторил: - Два часа!
Игнат и Василий молча и удивленно взглянули друг на друга. Они, казалось, не верили тому, что произошло. А может быть, все им привиделось? И этот Сухоруков, и его поздний приход, и приговор тройки? Татьяна заметалась по горнице, натыкаясь на стол своим большим животом. Ее остановил Игнат. Спокойным, будничным голосом сказал:
- Поставь-ка самовар. Кто знает, может, там, в этих Хибинах, и чайку попить не придется.
Ровно через два часа под окном заскрипели сани. С собранными наспех узлами Тархановы вышли на крыльцо. Василий повернулся к Татьяне:
- Останься. Рожать скоро тебе.
- Нет, куда ты, туда и я, - упрямо ответила Татьяна. И первая пошла на улицу. У ворот нетерпеливо била копытом запряженная в возок Находка. Тарас передал Игнату вожжи и сказал:
- Люди всюду живут.
"Да, всюду", - подумала Татьяна, почувствовав, как внутри у нее толкнулось к самому сердцу живое, еще неведомое ей существо.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Снежная бесконечная дорога. Через поля, перелески, краем боров по бесконечной дороге тянется вереница саней. Она возникла в Пухляках, откуда выкатили в полночь три возка. В них ехали семьи Тарханова, Ефремова и Филиппа Крутоярского - торговца мануфактурой и кожевенным товаром. В следующей деревне в обозе стало семь возов, и так, от деревни к деревне, он становился все длиннее и длиннее, к утру далеко растянулся по снежной равнине. Извивающуюся по снегу змею охраняли, чтобы она куда-нибудь не заползла, вооруженные карабинами и одетые в овчинные полушубки всадники. Как просто, как обыденно оставили навсегда свои дома и все свое добро люди, которые ради этого добра не жалели ни себя, ни своих близких, приобретали и своим, а больше чужим потом, а нередко и кровью, и видели в этом весь смысл своей жизни. И в этой обыденности была вся их трагедия. Ничто не оставляло никакой надежды. Слишком велика была сила, заставившая их бросить свои родные деревни и двинуться в дальний путь. Перед этой силой бессмысленно стонать и плакать, ей бесполезно сопротивляться, столкновение с нею грозило лишь гибелью. Можно было разве что думать про себя, уткнувшись в тулуп: "Сгинем, все сгинем!"
Раздумья Игната перебил жалобный голос невестки:
- Батя, что же теперь будет?
- А что будет-то?
- А как же, батя! Дома некому печь истопить. Всю избу выстудит.
- Нашла о чем печалиться. Иль нам жить в ней? Пусть хоть сгорит!
Игнат Тарханов ехал в голове обоза. В широких санях, заваленных узлами и наспех взятым кое-каким домашним скарбом, было тесно, на выбоинах сани трясло, в бок упирались ноги Василия. Если бы Тарханова отправляли в Хибины одного, он мог бы ясно и точно сказать, за что ему дано такое наказание. Избил Тараса, взял свою лошадь из колхоза. Но как случилось, что он разделил судьбу Ефремова и Крутоярского?
Выгнали всех вместе. Как ветром сдуло. Сдуло и несет, как пыль, и неизвестно, к какой обочине прибьет. Видно, не нужен он земле. Хорошо было дедам и отцам. Все было им ясно. А что знает он, Игнат? Как за землю уцепиться? Кто жить научит? И снова тяжелое раздумье овладевало им.
Недолгое зимнее солнце поднялось над далеким лесом, скользнуло по крупу Находки и пошло к закату. Игнату представилось, что вот и жизнь его, такая же недолгая, как это зимнее солнце, уйдет куда-то в непроницаемую тьму и что, даже если он останется жить и выдержит все трудности, которые его ожидают, это будет жизнь среди ночи, без просвета и радости. И, словно желая унести с собой последнее солнце, он повернулся к нему измученным от тоски и бессонницы лицом. Оно осветило, но не согрело его.
Было выше сил оставаться наедине со своей непреодолимой мукой. Игнат выскочил на обочину дороги, присоединился к мужикам, шедшим рядом с Сухоруковым. Сухоруков вел в поводу оседланного поджарого жеребца. Как все конвоиры, он был одет в овчинный полушубок и высокие валенки. Только вместо винтовки у него висел сбоку в деревянной кобуре маузер, да на спине перехлестывались новые ремни портупеи, поскрипывавшие в такт полозьям саней. Если бы не оружие, ничто бы не отличало внешне охрану от осужденных на высылку людей, которых они обязаны были доставить к станции Мста. И те, кто охранял, и те, кого охраняли, шли гурьбой, одни в тулупах, другие в овчинных полушубках - на всех была крестьянская зимняя одежда. И разговор между ними шел самый житейский - об оставленной земле и о жизни, которая ждет высланных в Хибинах. Сухоруков рассказывал:
- Земля там ничего не родит, но зато в ней самое несметное плодородие. Апатиты называются. Из них можно сделать суперфосфат. Вот и будете добывать это плодородие. А жить первое время в бараках. Говорят, потом построят город.
Ефремов сказал:
- Зачем же ссылать туда? Объявили бы набор. Так и так, город будет, водопровод, в доме нужник. Тысячи согласились бы.
- Ты бы не поехал, хоть по нужде бегаешь в огород, - ответил Сухоруков. - А оставить тебя в Пухляках нельзя.
- Сорок лет прожил, никому вреда не сделал.
- Это как на жизнь твою посмотреть.
- Известно, как вы смотрите, - насупился Ефремов. - Только себе же вред делаете. Без нас, крепких мужиков, колхоз не наладится. Думаете, убрали меня, поставили председателем Тараса - польза будет? Нет. Какой Тарас председатель, ежели век на земле маялся, а доброй коровы заиметь не смог? Значит, нет в нем настоящего таланта к земле. Так всякий думает. Тарас скажет слово, а ему поперек - десять. Кто в лес, кто по дрова побредет. Вместо колхоза одна разноколхозица получится. А в слово крепкого мужика всякий поверит и ослушаться не посмеет.
- Только неизвестно, какое слово скажет крепкий мужик. - Сухоруков оттянул ремень портупеи, поправил маузер. - Вот в девятнадцатом году на Тамбовщине он такое слово сказал - сразу словно из-под земли банды стали объявляться. Верно говорю? По правде отвечай!
- Ни за что вы нас обидели, - уклонился от прямого ответа Ефремов. - Что вам сделали бабы наши, детишки?