Стоит несколько столов, на стенах плакаты о льне-долгунце, в простенке между окнами телефон, а в углу шкаф. В его доме колхозная контора! А почему же Тарас - хозяин? Ясно - хозяин. С того дня, как убрали Ефремова, он председатель. За столом сидела девчурка лет восемнадцати. Она щелкала костяшками счетов и даже не взглянула на Игната. "Чья это?" - подумал Игнат и прошел в отгороженную фанерной перегородкой маленькую комнату. Теперь ему легче было говорить с Тарасом, только было неловко, что он с неприязнью встретил старого друга. Взглянул на вышарканную у входа в комнату половицу, подумал: "Вон сколько народу ходит", - и сказал:
- Мне, Тарас, оправдание вышло...
- Знаю... Что ж ты так долго не объявлялся?
- Иной всю жизнь от своего счастья уходит...
- Может, ко мне пойдем? С дороги согреться, да и отдохнуть надо...
И только тут Игнат заметил, как изменился Тарас за эти годы. Куда девались всегдашние стоптанные Тарасовы валенки, его дырявая шубейка с торчащими клочьями бараньего меха? На нем был шерстяной костюм, рубашка с повязанным галстуком. И весь он, от ботинок с галошами до хорьковой шапки, - ну совсем был не похож на прежнего Тараса. Казалось даже, что вместе с валенками и шубейкой исчезла его хромота.
- А ты как городской! Совсем как городской, - сказал Игнат.
- Это как - плохо или хорошо?
- Худого ничего нет, а одет ты не по-деревенски.
- А мне казалось, что вид у меня самый что ни на есть деревенский.
- Скажешь тоже!
- Ей-ей! - Тарас даже приложил три пальца ко лбу, словно готов был перекреститься. - Мужики покупают ботинки, и я тоже. Они костюм, и я за ними. Вот ты тоже городской.
- Я живу в городе.
- А мы в деревне городскими становимся. - И весело рассмеялся. - Ну, пошли!
Они вышли из правленческой избы и направились вдоль деревни. Шли сначала молча, а потом Тарас не выдержал и заговорил страстно, словно вступая в спор с Игнатом:
- Недавно встретился мне один человек - из деревенских - и стал нахваливаться: раньше жили в единоличестве - десять пудов сеяли, сто убирали! И до чего люди брехать охочи! Да ежели такие урожаи были, то с десятины мужику оставалось чистых девяносто пудов. Ну, вычтем еще тридцать пудов - корове, поросенку. Остается шестьдесят. Значит, одной десятиной могла прокормиться семья в пять-шесть человек. Так почему же при семье поменьше, да при наделе в три раза больше, в половине деревни только до рождества хлеба хватало? Мужицкая арифметика! Все, что в прошлом, он умножает, что в настоящем - делит, а что касается будущего, тут не то убавляет, не то прибавляет, мужик себе на уме и решает все в уме - в общем, сумма неизвестна. А у нас в колхозе все ясно. Имеет хозяин и жена его семьсот трудодней - значит, получай сто двадцать пудов! И заметь - чистых! На семена уже запасено колхозом, и что надо на свиноферму и для общественных коров - тоже уже взято. И это, заметь, с урожая всего-навсего шестьдесят пудов.
В дымке зимнего утра перед глазами Игната проплывали дома, изгороди палисадников, тропки к колодцам. Мимо проехала вереница саней, груженных навозом. В проулке близ реки виднелась кузница, и в ее раскрытых дверях искрило голубоватое пламя горна. Они шли на другой конец деревни. На пригорке показался новый скотный двор. Дальше, над гумном, висело облако пыли - домолачивали на тракторном приводе пшеницу. За гумном лежали поля. Игнат вдохнул запах снега и хлеба. Он плохо слушал Тараса. Шел, охваченный своими раздумьями и смутно ощущая какое-то беспокойство. Все в нем было наполнено чувством открытия необыкновенного, удивительного мира, и такого близкого, что он сливался со всем его существом и жил с ним биением одного сердца. Он видел этот новый мир по своим, мужицким приметам, которых, может быть, не замечал сам Тарас. Разве вел когда-нибудь Тарас счет заколоченным окнам в домах своего колхоза? Сколько их было! А теперь раз-два и обчелся. На деньги можно построить новую большую ферму, конюшню, крытый колхозный ток. Богатство! Ну, а может быть, и от щедрот государства. Но какие деньги, какие щедроты наполнят заколоченный дом живой жизнью вернувшегося хозяина, детским смехом, оживленными, хлопочущими бабьими голосами? Только человеческая душа, принявшая новую жизнь, может отбить доски с заколоченного дома. Да и сама жизнь так перестроилась, что назад ходу нет. Не растащишь же трактора по дворам, не расклепаешь пятикорпусные плуги на мужицкие сохи, из большого скотного двора не сделаешь сто хлевов.
Все было полно глубокого смысла. По дороге едет воз с сеном, а на возу парень. И вдруг на повороте воз задевает за край изгороди, и на дороге остается небольшая охапка сена. Парень прыгает на землю, собирает сено и бросает его наверх. Все как будто просто: увидел, спрыгнул, поднял. Да, просто, когда это делается ради своего. Сотни лет воспитывалась в человеке эта привычка! А ради общего, которое еще недавно считалось чужим? Надо было переделать сердце, чтобы это общее стало ему жаль, чтобы ради него он оглянулся, спрыгнул с воза и поднял, как что-то очень ценное для него.
Игнат Тарханов шел по деревне и на каждом шагу видел приметы нови. И по этим приметам ему не надо было никого спрашивать, хорошо ли жить в колхозе. Цветы в окнах домов, груженные навозом сани, кузнец, старающийся из маленького куска железа выкроить хоть подкову, - все подтверждало его наблюдения. Надо быть мужиком, чтобы видеть все эти приметы. Но чтобы за этими приметами ощутить и понять, что стало с душой мужика, для этого надо было оказаться на месте Игната, беглеца, человека, оторвавшего себя от земли. Пережитое дало ему возможность сделать великое для себя открытие. Душа мужика вновь обрела себя в колхозе. Душа стала на место.
- Отстаешь, Игнат, - сказал Тарас, и Тарханову показалось, что тот разгадал его думы.
- Замечтался маленько.
- А ты поспевай! - ответил Тарас и продолжал прерванный разговор: - А хочешь, я тебе секрет открою, отчего вот, к примеру, где-нибудь в Волоке и трудодень низок, и люди уходят из колхоза, а у нас в Пухляках дела идут в гору? Ну, что же тебе сказать? Недавно на окружном совещании попросили опытом поделиться. Выступил, рассказал: в первую очередь, конечно, выполняем государственные обязательства, засыпаем семена. Ну, что еще говорил? Бригадиры, конечно, хорошие, ревизионная комиссия и учет на высоте. В общем, выступаю, а сам думаю: "Нет, не все я сказал. Главного не сказал". И отрубил: "Больше верьте мужику! Раз он пошел в колхоз бесповоротно, дайте ему раскинуть своим умом, как лучше хозяйствовать. Ленин о чем говорил? О союзе рабочего класса с крестьянством! Так как же можно союзнику не доверять? А в этом все. Думаете, я не спорю со своими правленцами? Еще как! Но знают люди: я доверяю им; знают они: сделаю все, а не допущу такого, что может повредить хозяйству. И работают спокойно, в полную силу! Иной раз сам не верю - да неужто это вчерашние единоличники?" Что тут было, как сошел с трибуны! Заврайзо кричит: "Антигосударственный подход у тебя!" - "А в чем он? - спрашиваю. - Не хочу за Волок озимые сеять? Верно! Чтобы плановое зерно собрать, я своим зерном волоковский недосев покрою". Кое-кто не прочь был после такого выступления под меня ключи подобрать. А как подберешь? Колхоз-то впереди! - Тарас помолчал и усмехнулся чему-то своему. - Оно, конечно, характер требуется. Но придет время, и все поймут: нужно ленинское доверие к крестьянину. - Он уточнил:- Доверие к колхознику. В этом все. От этого все. И к этому все идет.
Игнат остановился у Потанина. К дому председателя потянулись пухляковцы. Всем хотелось посмотреть на земляка, узнать, как живет, не думает ли вернуться в колхоз. И весь день на столе у Тараса шумел самовар, и если не стопку водки, то уж обязательно чашку чаю Игнату надо было выпить с каждым, кто приходил его повидать. Близилась ночь, когда наконец они остались вдвоем с Тарасом. Теперь Игнат понял, что привело его в Пухляки, почему он вернулся туда, откуда несколько лет назад его отправили в ссылку. Да, только здесь он мог решить, как жить ему дальше: остаться в городе или вернуться на землю. Пусть не на свою, но все же на землю, которую знает и с которой связаны лучшие годы его жизни. Нет, даже не за этим он приехал. Не выбирать, где лучше. Его позвала к себе земля, и он приехал, чтобы насовсем вернуться к ней. И потому, о чем бы его ни расспрашивали, о чем бы он ни говорил с земляками, для него самым важным было понять, как они к нему относятся. Настороженно или дружелюбно, поверят ли они ему, что он хочет вернуться в колхоз, или в его возвращении увидят корысть - приехал-де, чтобы вернуть себе дом, а там поминай как звали. Он наблюдал за земляками и видел, что они в свою очередь хотят разгадать его, услышать - гостем на день-другой приехал или навсегда жить на земле. Пухляки принимали своего беглеца. И когда Игнат уже готов был во всеуслышание заявить, что он вступает в колхоз, в последнюю минуту возникали какие-то неосознанные сомнения, и он спрашивал себя: да все ли он взвесил, чтобы принять такое важное решение? А тут еще подумал о комбинате. А имеет ли право он, слесарь-ремонтник, бросить комбинат, когда заново переоборудуются старые цехи? Что скажет ему старик Одинцов? Он ухватился за эту мысль, хотя и понимал, что дело не в комбинате. Есть что-то большое, что вызывает в нем сомнения и боязнь сказать свое решительное слово... И странно, эти сомнения усиливались каждый раз, когда возникал разговор о новой, крепко слаженной колхозной жизни в Пухляках. Игнат в душе ругал себя: надо было сначала все обдумать, а потом приезжать, а то вот сидишь, и ни взад ни вперед... И сам же оправдывался: а как было не приехать?
Когда Тарас и Игнат остались одни, Игнат сказал:
- На работу мне, Тарас, поспевать надо.
- С утра на станцию Мсту пойдет за товаром подвода... А там поездом до Глинска доберешься...
- Можно и так, - согласился Игнат.
Они помолчали, потом Тарас спросил:
- А дальше как думаешь? Может, в Пухляки вернешься?
- Не знаю, - чистосердечно признался Игнат. Но тут же, словно озаренный чем-то увиденным и понятым только им одним, твердо произнес: - Нет, не вернусь я в Пухляки... Не могу.
- Подумай...
- Из деревни уйти нетрудно, а вот назад как вернуться? Ни коровы, ни овцы... Опять же хлеба требуется на год. Да и жинка у меня городская... - Игнат говорил нехотя, устало, понимая, что совсем не это заставило его отказаться от возвращения в деревню... Но открыть душу перед Тарасом он не мог. Кто знает: вот если бы Пухляки были плохим колхозом - тогда, может быть, он остался бы... Всякие есть люди - одним подай яблочко на блюдечке, а другие - хоть озолоти их - не пойдут на готовенькое... Тем более он не может... Вдруг случится что - могут и старое припомнить: "Раскулаченный, высланный, знаем мы вас!" Прав не прав, а этот камушек всяк из-за пазухи вытащить сможет... Нет, прощай, Пухляки.
Игнат вернулся в Глинск вечером. Лизавета бросилась к нему, умоляюще взглянула в глаза:
- Ну, говори! Говори! Что же ты молчишь?
- Не поеду, - ответил он сумрачно и подумал: "А она поняла меня лучше, чем сам себя... Ишь как колхоза испугалась..."
Лизавета обняла Игната и облегченно заплакала.
- Спасибо, Игнатушка. Сгубил бы и себя, и меня. Ну что бы тебя там ждало? Одни попреки...
Она словно читала его мысли и переживала вместе с ним его заботы. Но его собственные мысли, произнесенные другим человеком, вызвали раздражение, и, отстранив Лизавету, не раздеваясь, он прошел через кухню в горницу.
- Хватит глупости-то болтать! - Он сказал это с неприязнью и впервые с пренебрежением подумал о жене: "И то верно, разве с такой бабой можно жить в колхозе?"
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Как будто ничего особенного не произошло. Ну, съездил Игнат в родную деревню, ну, решил, что не стоит ему возвращаться на землю. Но почему тогда вдруг исчез такой долгожданный и, казалось бы, уже обретенный покой? И это в то время, когда он уже может смотреть людям в глаза. Он жил в Глинске, а думал о Пухляках. Но, побывав в деревне, он впервые подумал о том, что от всего того, что там произошло, он не только стоял в стороне, но и в самую трудную минуту рождения новой жизни занес на нее руку и причинил ей ущерб. А давно ли он сам себе казался невинно пострадавшим и считал, что правда на его стороне? Тарханов, построивший комбинат, Тарханов, ставший рабочим-слесарем, был уже не тем Тархановым, который ворвался на колхозную конюшню, избил Тараса Потанина, увел свою лошадь. И теперь, думая о том, что произошло в Пухляках, он все больше и больше понимал, что, прощенный, он не перестал быть виноватым. И самым мучительным было сознание того, что он пошел против правого дела. Игнат чувствовал необходимость раскрыть перед кем-то свое сердце, рассказать кому-то о своих думах. Лизавете? Не поймет она его. И Матвей ему бесполезен. Молод, что он знает в жизни?
Поздним вечером Игнат постучал к Одинцову. Петр Петрович открыл ему и провел в горницу.
- А я думал, куда подевался человек?
- Поговорить мне с тобой надо.
- Ежели насчет вызова к прокурору - раньше бы надо.
- Не успел.
- Сколько лет на одном комбинате работаем.
- Не смел я.
- А вот когда Сухоруков позвонил и меня спросили, что ты за человек, я дал тебе характеристику. Выходит, ты от меня прятался, а я должен был тебя видеть.
- И видел.
- Что верно, то верно, Игнат Федорович. Все ждал, когда сам расскажешь о себе.
- Я и пришел. Места себе не нахожу. - И Тарханов стал рассказывать о встрече с земляками, о том, что он видел в колхозе, о неожиданных, тяжелых думах своих. - Душу мне в Пухляках перевернуло. Совесть житья не дает. Может, надо было остаться в колхозе? Пусть попрекают. В священном писании как говорится? Мне отмщение, и аз воздам!
Тарханов ждал, что ему скажет Одинцов. Этот душой не покривит.
- Ты в священное писание лучше не лезь, - сказал Одинцов. - Оно еще никого на правильный путь не выводило. И тебе не поможет. А что касается твоей беды - иначе оно и быть не могло. Ни дать ни взять - колебания мелкособственнической стихии.
- А по-человечески ты можешь объяснить?
- Могу. Был ты кривой, стал выпрямляться. Рабочий класс тебе душу повернул.
- А горит она, понятно тебе это?
- Пройдет, Игнат Федорович.
- Пройдет? - Игнат покачал головой. - Нет, не пройдет. Невестку потерял - смирился. Сына не найду - тоже смирюсь. Но никак не прощу себе, что я людей против колхоза поднял.
Одинцов не раз затевал разговор с Игнатом о людях деревни, ставших в городе рабочими. Сам он гордился тем, что всегда был рабочим. А тут в рабочий класс пошли беглецы из деревни, индивидуалисты, не желающие работать в колхозе. А разве может быть хорошая отливка из плохого материала? И трудно сказать, чьи раздумья были тягостней: Игната, которого беспокоила лишь своя судьба, или Одинцова, которого волновала судьба его класса. Разве не они, эти пришельцы из деревни, резали приводные ремни в механическом цехе и устроили драку в столовой? Во всяком случае, это было сделано их руками. А кто подбросил булыжник в мельницу? Кто виноват, что идет брак на обжиге? Все как будто объяснялось просто: всему виной деревня. Не знающая или не уважающая машину, делающая брак по небрежности или в погоне за длинным рублем, сеющая вокруг себя зло, безалаберщину, хаос. И, понимая, что без деревни тоже обойтись нельзя: ведь, чтобы строить комбинат и выпускать огнеупор, нужны люди, а где их взять, как не из деревни, - он готов был прийти к очень легкому и весьма удобному выводу: пришельцам из деревни доверять нельзя! Но Одинцов тут же спрашивал себя: "А как же Тарханов?" И ведь таких, как Тарханов, немало. Вот взять хотя бы монтажников. В канун Нового года все остались в цехе. А кроме Тарханова среди них добрый десяток слесарей, ушедших из колхоза. Старый механик знал, как относиться к рабочему человеку. Он знал, как относиться к колхознику. Но как быть с колхозником, бросившим колхоз, чтобы стать рабочим, этого он сказать не мог. Тут было столько всяческих "за" и "против", что он вяз в них, словно брел по размытой осенней дороге.
Но то, что сейчас он слышал от Тарханова, вносило нечто новое и необычное в его понимание людей деревни. Хотя в династии Одинцовых лишь прадед был выходцем из деревни, старый механик хорошо понимал, что могло так сильно поразить Игната Тарханова в Пухляках. Колхозное становится своим! Может быть, даже более близким, чем было когда-то единоличное. И вывод, который Одинцов раньше сделать не мог, он сделал, слушая Тарханова, видя перед собой человека, который заново переосмысливал всю свою жизнь. В город приходит народ, а народу не доверять нельзя.
- Стало быть, решил в городе оставаться...
- Как видишь, Петр Петрович.
- Ну что же, правильно решил. Своими руками комбинат построил, квалификацию имеешь, на производстве человек ты нужный.
- А я ведь чуть не вернулся в Пухляки.
- И это было бы правильно.
- Не пойму я тебя, Петр Петрович... И то правильно, и это правильно.
- Самое важное, где бы человек ни был, чтобы с душой работал... А без души не нужен ты ни городу, ни деревне.
Игнат не воспринял эти слова ни как оправдание своего прошлого, ни как предупреждение на будущее. Ему даже показалось, что Одинцов вдруг перестал его понимать. А ведь еще недавно видел насквозь.
Вернувшись домой, Игнат застал у себя Матвея. Лизавета сказала:
- Ты знаешь, кто наш Матвей? Студент!
- То есть как студент? - не понял Игнат.
- Посылают учиться в институт, - сказал Матвей, - на экономиста... Срочный набор.
Они посидели еще немного, поговорили о делах комбината, и Матвей поднялся. Игнат крепко обнял его, поцеловал.
- Кто знает, придется ли еще свидеться? Но ты, Матвей, вот что помни: ты мне вроде как сын. И ежели будет трудно или помочь чем потребуется - ко мне иди. Как к отцу.
Не успел Игнат раскрыть свою душу перед Матвеем. И пришел со своей болью к Лизавете. Не мог не прийти, хотя почти не сомневался: не поймет она его. Она не поняла. Она только пожалела:
- Игнатушка, родной ты мой. Ну, подумаешь, лошадь свою взял. Не чужую увел. Не деньги украл. Вон, погляди-ка, базарный комендант какой себе дом отгрохал, и ничего! Совестью не тревожится.
- Да что мне твой комендант! Ему не укради - он уважать себя не будет.
- Да забудь ты обо всем. Иль Ефремов лучше тебя? А Чухарев? А уж про Князева и вспоминать не хочу.
- Я комбинатом живу.
- А ты домом живи. Слава богу, не беглец, никого бояться не надо. И не тревожь ты сам себя, Игнатушка.
Она его жалела, а ему меньше всего нужна была жалость. И он ничего ей не ответил.
Однажды, уже весной, возвращаясь с работы, он услыхал во дворе ругань. Шумела Лизавета. Она стояла у земляничной грядки и, потрясая кулаками, грозила кому-то через забор:
- Развели кур, так следите сами, чтобы они по чужим огородам не ходили.
- Ноги ломать чужой живности - такого права нет, - кричали с другой стороны.
- Полезут - всех перебью.
Она увидела Игната и с плачем бросилась к нему.
- Смотри, всю землянику вскопали, проклятые. Долго ли будем терпеть эту скобариху? Сама, кроме картошки, ничего вырастить не может и людям все портит.