- Господи, что я наделала! Халупу пожалела. Пусть возьмет. Пусть!
- Ну что ты, что ты, Лизонька?
- Сгубит он тебя. Как же раньше ты мне об этом не сказал?
- Все знать - тяжело жить. А человеку верить надо.
- Беги отсюда, беги, пока не поздно, Игнатушка.
- Тебя с Танюшкой оставить?
- И мы с тобой.
- Нет, никуда я не побегу. Да и куда бежать. Лучше там, где-нибудь в Хибинах, быть человеком, чем в Глинске пуганым зайцем.
На следующий день в обеденный перерыв его окликнула уборщица цеховой конторы:
- Игнат Федорович, вам бумажка. Вызывают вас.
- Знаю, - спокойно ответил Игнат и ничуть не удивился, когда увидел наверху два коротких слова: "Окружной прокурор", а внизу неразборчивую подпись. Было ясно: Афонька Князев донес на него. Ну что ж. Чему быть, того не миновать. И лучше сразу быть сосланным, чем каждый день дрожать от страха, что его могут сослать.
Сзади подошел Матвей. Удивился.
- Что это за повестка?
- Не знаю.
- А может быть, Егора Банщикова разыскали?
- Не похоже... - Игнат опустил голову и, помедлив, проговорил: - Ежели что стрясется со мной, ты не расстраивайся. Главное, худо обо мне не думай.
- Что вы, Игнат Федорович.
- И не поминай лихом, сынок.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Странно, однако именно в ночную пору, когда, казалось бы, человек может забыться от всех своих горестей, к нему приходят самые неожиданные воспоминания и самые тяжелые раздумья. Ночью ничто не отвлекает его от страданий. Ведь ночью он наедине со своими мыслями и как никогда одинок. Не потому ли всю ночь перед явкой в прокуратуру Тарханов не мог сомкнуть глаз. Стоило ли совершать побег, приспосабливаться к новой, непривычной жизни и из мужика превращаться в рабочего, чтобы через три года снова вернуться к тому же, от чего бежал и за что так дорого заплатил: жизнью невестки, кровью Василия и своей великой невзгодой, когда каждый час думаешь о том, что ты беглец, и знаешь, что тебя в любой час могут поймать. И вот этот час пришел. Самый трудный час. Сколько раз можно терять свою семью? Как потерять Лизу? И как потерять Танюшку, которая невидимо соединяет его с прежней жизнью и в то же время принесла счастье, скрепила его любовь с Лизаветой? Но было еще нечто такое, чего он не хотел оставлять, тоже ставшее близким ему, что навсегда вошло в него и без чего он уже не представлял своей жизни.
Когда Игнат вступал в колхоз, ему жалко было отдавать свою землю, своего коня. Но когда ночью его увезли из родных Пухляков, все это было уже не его, и, пожалуй, он больше жалел оставленный на столе еще теплый медный самовар, чем землю, которую он взять с собой не мог и с которой он уже распростился раньше. О колхозе он просто не думал. Он слишком мало вложил в него своей силы, а, как известно, ценности души тоже создаются трудом. Но здесь, в городе, он построил вместе с другими огромный комбинат огнеупоров, здесь он был каталем, землекопом, каменщиком, и здесь он стал слесарем по монтажу большого и сложного оборудования. И как же ему не думать о том, что сделано его руками, что дало ему новый хлеб и новую жизнь? Даже то, что еще вчера вызывало в нем снисходительное, насмешливое отношение, все эти ударные бригады, соревнование, вывешиваемые в цеху показатели выработки каждого рабочего - все это, с чем он должен был проститься, стало вдруг близким и очень важным. Многое он должен оставить и уйти неведомо куда, может быть в те же Хибины. Ему казалось, что туда он уже ушел, а вот теперь его будет догонять собственная тень. Жизнь потеряла для него свою реальную ощутимость. Как мог он, человек основательный и проживший столько лет, человек, знающий жизнь, оказаться в таком положении? Неужели все произошло из-за Находки? Он спрашивал себя и иного ответа не находил. Судьба человека представлялась ему полной жестоких случайностей.
Утром за столом он сказал Лизавете:
- Афонька на меня накатку сделал. К прокурору вызывают, - и протянул ей повестку.
Лизавета заплакала, припала к столу.
Он тихо проговорил:
- Не надо было нам с тобой расписываться...
Она рванулась с места, закричала:
- И пусть. Пусть вместе ссылают. И сейчас я с тобой пойду.
- Не надо. Я один. Не кулак я, понимаешь? Разве я худое хотел колхозу? Так и скажу. Хватит с бедой в прятки играть. Она все равно тебя застукает.
Он шел к прокурору безбоязненно. Да, он будет защищаться, спорить, бороться. Казалось уже неважным - оставят его в Глинске или вышлют в Хибины. Пусть делают что хотят. Главное - чувствовать свою правоту. И из обоза он бежал потому, что не знал за собой вины.
И все же, когда Игнат вошел в большое каменное здание и оказался в полутемном сводчатом коридоре, вся его недавняя храбрость исчезла. Он не помнил, как протянул какой-то женщине повестку, как она указала ему, куда войти, и он пришел в себя от самого страшного, что только могло случиться с ним в этот день. В комнате он увидел стоящего у окна Сухорукова. Да, того самого Сухорукова, который приговорил его к высылке в Хибины. Это было похоже на наваждение. Как мог оказаться здесь Сухоруков? А, так это он и есть прокурор? Пока окружной прокурор был для Игната человеком незнакомым и как-то сливался с учреждением, призванным карать людей, он испытывал перед ним страх. Но едва этим прокурором оказался человек, которого он знал, испуг совершенно исчез, к Игнату снова вернулась вера в собственную правоту и даже чувство человеческого превосходства над ним. Теперь Игнат настолько владел собой, что мог внимательно рассмотреть постаревшее, болезненное лицо Сухорукова и в его суровых глазах увидеть усталость бессонных ночей и совсем не легкой жизни. Игнат даже улыбнулся. Э, брат, вон какая твоя жизнь! Тебе Глинск хуже Хибин.
Встреча с Сухоруковым была так неожиданна, что Игнат не сразу заметил сидящего сбоку за столом пожилого мужчину. Не Сухоруков, а именно этот мужчина был прокурором, и Игнат это понял, когда начался допрос.
- Игнат Тарханов? - спросил прокурор, не поднимая глаз от какой-то лежащей перед ним папки с бумагами.
- А вы спросите у товарища Сухорукова. Мы с ним старые знакомые. Помню, однажды ночью он мне дал два часа на сборы.
- Не забыл вас, - сказал прокурор Сухорукову и улыбнулся. - Много вы мне причинили хлопот, гражданин Тарханов. Сколько времени ищу.
- И мне было хлопот не меньше. Сколько времени скрываюсь.
- Представляю, - рассмеялся прокурор и спросил у Сухорукова: - Может быть, у вас есть вопросы?
- А чего товарищу Сухорукову спрашивать, - сказал Игнат. - Ему про меня все известно. Что у меня на душе и кто я есть. А главное, как я, простой мужик, не кулак и не торгаш, в раскулаченные попал.
Сухоруков подошел к столу.
- С вами были ваш сын и его жена. Где они?
- На совести у того, кто по мне стрелял. Сына ранили и неведомо где сгинул, а жена его в родильном померла. Запишите это у себя.
Сухоруков хотел задать еще какой-то вопрос, но, словно потеряв нить разговора, умолк. Потом он тихо проговорил, словно стараясь подавить в себе какие-то неприятные воспоминания:
- Вы бежали на лошади? Куда ее дели?
- Она не моя была.
- Поэтому и спрашиваю. Продали?
- Сдал в колхоз. Тут, пригородный, в Коегощах.
- А это правда? - спросил Сухоруков. И впервые Тарханов увидел на его лице улыбку. Потом он внимательно взглянул на Игната и сказал, не то удивленно, не то укоризненно:
- Три года скрывался.
- Я работал. Комбинат построил.
- Знаю.
- Что об этом говорить! Да и тянуть нечего. Куда теперь ссылка? Мне бы только в баню сходить да с женой и внучкой попрощаться.
- Банный день суббота, а сегодня вторник, - рассмеялся Сухоруков. И уже совсем по-простому, как старого знакомого, спросил Тарханова: - Тебе когда-нибудь случалось несправедливо наказывать сына?
- Всяко бывало.
- А ведь от того ты ему отцом не переставал быть? Подумай над этим.
Игнат привстал. Так ли он понял Сухорукова? Боже ты мой! Неужели ему все простили, признали, что его напрасно выселили? Вот она, свобода. И он уже не беглец. И ему нечего бояться. Он чувствовал себя так, словно после долгого забытья к нему снова возвращалось сознание.
- Твое дело уже два года как прекращено, да объявить тебе не могли. А тут вдруг Князев в окружном пожаловал и прямо ко мне: "Сыскал беглеца Тарханова". Хотел не хотел, а пользу тебе сослужил.
- Если бы не он, и вины моей не было бы. Шавкой был, шавкой и остался. - И тут только вспомнил: - А как с сыном моим, Василием? Ему тоже должно быть освобождение?
- Все Хибины обыскали, а Тарханова Василия так и не нашли. Вот видишь, справки.
- Как же так, человек не иголка...
- Думаю, что фамилию он переменил. - Сухоруков поднялся. - А ты, Игнат Федорович, не забывай старых знакомых. Приходи в окружком. Были мы с тобой в сельском хозяйстве, а теперь оба по промышленной части пошли.
Игнат получил бумажку о прекращении дела и поспешил на улицу. Там его ждала Лизавета. Не стесняясь, она обняла его.
- Говори! Что же ты молчишь?
- Все хорошо.
Это было то место в городе, где у всех на виду никто не стеснялся обнять мужа, поцеловать жену, счастливо смеяться и безутешно плакать. И когда кто-то из прохожих, радуясь за Игната, спросил: "Оправдали?" - он охотно и радостно ответил:
- Оправдали!
Игнат и Лизавета возвращались домой. Неожиданно Игнат остановился. По другой стороне улицы шел Афонька Князев. Игнат весь напрягся. Лизавета схватила мужа за руку и умоляюще проговорила:
- Не надо, не трожь его, Игнатушка.
Игнат не ответил, только подмигнул ей и весело окликнул Афоньку:
- Здорово, земляк! Опять свиделись.
Князев подошел настороженный. Игнат взял его за локоть.
- Ты не подумай, что мне халупы старой жалко для друга.
- Я тоже не против по силе своей уплатить, - дружелюбно, с некоторой неловкостью ответил Афонька.
- Сочтемся. Чего тут говорить. Идем, и с рук на руки бери домик.
Афонька недоверчиво покосился на Игната. Не смеется ли над ним земляк? Да нет как будто. Да и надо скорее въезжать в дом, пока не забрали его хозяина, пока думает откупиться от него, Афоньки Князева.
Старый, забытый, вросший в землю дом. Он встретил своих хозяев молчаливо и хмуро, нехотя раскрыл перед ними заколоченную гвоздями дверь. Игнат оглядел стены, невысокий, оклеенный бумагой потолок. Да, хоромы не ахти какие! Потом повернулся к жене и сказал:
- Ты меня, Лиза, прости, а домик придется продать. Вот только не знаю, сколько взять за него?
- Решай сам, - Лизавета недоверчиво, с опаской наблюдала за мужем.
- А ведь я Афонькин должник. И большой должник. Ну, во-первых, за то, что по его милости попал в раскулаченные. Верно, Афоня? Так получай должок! - И, повернувшись, Игнат так ударил Князева, что тот отлетел к стене.
- Ой, что ты делаешь? - закричала Лизавета и бросилась к Игнату.
- Постой, Лиза. Я еще не все отдал, - сказал Игнат, легко отстранив жену. - А теперь пусть получит за то, что во второй раз загубить меня хотел. - На Афоньку обрушился новый удар. И он оказался уже у другой стены. - Ну, вот и квиты. А за то, что ты, Афонька, своей накаткой помог Сухорукову мой адрес узнать, халупу бери. Раз обещал - отдаю. Мне в двух местах все равно не живать, а деньги с тебя брать - душа брезгует.
Игнат смахнул со лба испарину и вышел с Лизаветой на улицу. Он оставил в своей халупе Афоньку Князева, а с ним, как казалось ему, и свое прошлое и все свое мужицкое горе.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Как все, к кому неожиданно приходит счастье, Игнат чувствовал себя растерянным. Ему хотелось сделать что-то необыкновенное, но что именно - он не знал. И поэтому бесцельно ходил по дому, на кухне путал Лизавету своими советами, полез на чердак чистить дымоход, хотя этого нельзя было делать, так как топилась печь. Ему не лежалось, не сиделось, не стоялось. С души свалилась огромная тяжесть, и это вызывало ощущение какой-то внутренней невесомости, потребность двигаться, с кем-то говорить, кому-то поведать о своей радости.
- Лизонька, а не пойти ли мне на комбинат?
- Зачем?
- Одинцова повидать.
- Ты бы прилег, ночь не спал...
- Ну хоть Матвею сказать...
- Успеешь.
- А может, вечерком их позвать?
- Да ступай ты, отдохни. Ступай, говорят тебе.
Игнат повиновался и пошел из кухни в спальню. Но задержался у порога.
- Где твой чемоданчик? Помнишь, еще на Песках купили...
- В чулане он...
- А ну, волоки его сюда.
Лизавета принесла чемодан. Игнат раскрыл его и сказал:
- У тебя сахара много?
- Килограмма три есть.
- Давай сюда.
- Да зачем тебе столько сахара?
- Еще раздобудь постного масла... И обязательно копченых селедок... Водки, само собой, тоже...
Лизавета не могла понять, для чего Игнату потребовался сахар - уж не самогон ли гнать, друзей поить? Но зачем тогда ему постное масло, и чемодан для чего понадобился? Ошалел от счастья мужик! Но когда она увидела, что Игнат подошел к комоду и, выдвинув ящик, достал полотенце, смену белья и новые чистые портянки, она обхватила его за шею и закричала:
- В Пухляки собираешься? Не пущу!
- Не держи меня, Лиза!
- Новую беду накличешь на себя...
- Должен я туда поехать. Пойми ты это.
- Ой, не к добру едешь. Чует мое сердце, не к добру...
- Не могу я.
- Да что ты там оставил? - заплакала Лизавета. - Меня хоть пожалей.
- Эх ты, глупенькая! - Игнат улыбнулся, покачал головой и ласково сказал: - Что я там оставил? Землю, Лизонька! Вот приеду и посмотрю, как-то она там? Хлеб родит иль ивняком поросла? И дом родной там... И на людей охота посмотреть... Сколько лет вместе прожил... С тем же Тарасом Потаниным... И должны они знать, что я теперь не беглец.
Игнат пытался втолковать Лизавете, почему ему так необходимо поехать в Пухляки, но от понимания истинной причины, вызвавшей эту поездку, он был дальше, чем Лизавета, которая смутно догадывалась, что влечет Игната в родные места. Он быстро собрался, по пути к большаку зашел в цех, чтобы взять увольнительную на два дня, и вскоре уже ехал на попутной подводе в сторону Пухляков.
Зимняя дорога вилась берегом Мсты. На противоположной стороне заснеженная пойма реки сливалась с полями, и все вокруг казалось одним полем, без конца и краю, как будто сзади не было Глинска, а сбоку - хвойного перелеска и поселка, где жили шахтеры глиняных шахт. И нетрудно было представить себе, что где-то неподалеку Пухляки. Они прячутся вон за тем коленом Мсты. Не так ли все его прошлое осталось за крутым поворотом жизни? Как будто очень далекое, но ведь если подумать, то совсем близкое.
Игнат ехал по санной, теперь уже редко встречающейся дороге. Где она, эта дорога, натертая до блеска широкими полозьями, с выбоинами от лошадиных копыт, то белая, словно посыпанная крупной солью, то коричневая от навоза? Ныне зимняя колея - бесконечная тисненная по снегу лента автопокрышек или след железных гусениц, с фиолетовым отблеском пятен солярки. Возница, укутавшись в тулуп, что-то рассказывал о какой-то книге про колхоз, а Игнат и слушал и не слушал его, отдавшись нахлынувшим на него даже не воспоминаниям, а каким-то неожиданно пробудившимся в нем ощущениям. Чем старше становится человек, особенно когда ему близко уже к пятидесяти, тем хуже его зрение, притупляется вкус и осязание, и слух теряет свою прежнюю остроту. Но одно чувство с годами становится сильнее - это обоняние. Как никогда, слышится запах клеверов и спрятавшегося за лесом болота, издалека различаешь, где в поле стогуют сено, а утром по запаху догадываешься, что ночью неподалеку от дома останавливался трактор. Видимо, природа позаботилась о том, чтобы самые неясные, легко исчезающие из памяти ощущения человека не слабели, усиливались с годами и пробуждали в нем какие-то дорогие воспоминания, забытые чувства и возвращали хотя бы на мгновение в молодость.
Сквозь толщу снегов Игнат словно вдыхал запах пряной весенней земли, молодой озими и знойной ржаной пыльцы, когда жаркий июльский ветер несет ее дымкой над хлебами. Такие близкие и дорогие сердцу запахи воскрешали чувство прежней радости, с которой он выходил пахать, косить траву или шел в осеннее холодное и ясное утро на ригу - молотить хлеб. За эти последние годы своей жизни Игнат часто думал: а все же, где лучше работать - у станка и машин на заводе или в поле пахать, выращивать хлеб и лен? И чем дальше была от него деревня, тем больше он склонялся к тому, что все-таки жизнь рабочего человека лучше. Нет у него тех тревог, что у крестьянина, знает всегда, что заработает, и уверен он в своем завтрашнем дне. Но сейчас он думал иначе. Какой толк в рабочей выгоде, если нет в ней крестьянской радости? Пыль помольных цехов, обжигающая жара печей, громовой, оглушающий грохот дробилок. Видения прошлого заслонили перед ним настоящее. Он забыл, как на душе было радостно, когда несколько дней назад вместе с другими монтажниками сдавал в эксплуатацию старую прессовую, забыл чувство гордости и торжества, когда во время монтажа прессов удавалось увеличить их пропускную способность. После белого хлеба разве не хочется черного? Да и можно ли сравнивать их? Каждый сам по себе хорош.
На следующее утро Игнат добрался до Пухляков. Он вошел в деревню и в нерешительности остановился посреди дороги. К кому зайти? Деревня родная, а родных никого. Много знакомых, да не у всякого он желанный гость. И подумал о своем доме. Кто бы там ни жил - он пойдет в свой дом. Еще издали увидел остроконечную соломенную крышу, заснеженный палисадник, ивы под окнами. Только подойдя совсем близко к дому, он вдруг увидел в нем что-то новое, совсем незнакомое. С улицы к дому пролегала не тропка, а широкая наезженная дорога, к окнам тянулись провода, а наружная стена была обшита вагонкой. Но самое удивительное произошло со скворечником. Он помнил - незадолго перед высылкой прикрепил скворечник почти у самой ивовой вершины. И хоть было видно, что скворечник никто не трогал, но он почему-то оказался не на вершине, а где-то на середине дерева, меж запутанных заснеженных ветвей. Да ведь это вершина так высоко поднялась! Сколько лет он не был в Пухляках!
Игнат взошел на крыльцо. Неожиданно в сенях увидел Потанина. Тарас в его доме? Этого он не ожидал. Вот так старый друг! Сразу забылись хорошие слова, с которыми он ехал в Пухляки. Словно встретив незнакомого человека, Игнат спросил:
- Хозяином будешь?
- Хозяином...
- И давненько?
- Четвертый год.
- Я ненадолго. Взгляну и уйду.
Тарас пропустил Игната вперед. Игнат перешагнул через порог, остановился в дверях, оглядел горницу. Да тут никто и не живет!