В представлении Татьяны земля и деревня были неотделимы друг от друга. Не будет деревни - умрет земля, без земли не может жить деревня. И как земля каждый год рождала все новые и новые вилки капусты, клубни картофеля и сочную землянику, так и деревня была тем таинственным, неведомым царством, откуда, как в сказке, появлялись в Глинске все новые и новые люди.
- А я тоже раньше была в Пухляках? - спросила Татьяна.
- Ты здешняя...
- Этого быть не может. Все из деревни, а я ниоткуда? - И тут же назидательно произнесла: - Ну, зачем ты уехал из Пухляков?
- Не моя воля, так вышло...
- А почему так вышло?
- Долго рассказывать, - отмахнулся Игнат. Выходит, и перед Танюшкой надо держать ответ. Да, надо!.. Как от жизни ни отмахивайся, отвечать всегда придется...
Жизнь проникала в дом Игната Тарханова, не останавливаясь перед стенами, сокрушая броню безразличия, в которую он хотел заковать свою душу, думая, что это спасет его от тревог и тягостных раздумий.
Трудно сказать, как пришли на Раздолье в дом Тарханова эти полные испытаний дни. Все началось с того, что однажды в местной газете было напечатано, что в Глинске свили себе гнездо бывшие кулаки. Вслед за этим прошел слух, что всех их забрали и выслали в далекие края. Кого именно, Игнат не знал. Но одни говорили, что выслали десять человек, другие считали, что не меньше сотни, а главное, поговаривали, что вообще скоро из Глинска начнут выселять всех, кто самовольно покинул деревню. Игнат не очень-то верил всем этим слухам, он старался не поддаваться тревоге, но вскоре она охватила и его. Это произошло после встречи с Еремеем Ефремовым. Ефремов сказал ему:
- Вот работал кладовщиком - уволили… Не подхожу... Из раскулаченных, в ссылке был.
- Так тебя же вернули... Как же так?
- Узнаешь, когда и тебя выгонят. Не посмотрят, кто прав, кто виноват.
Однажды среди ночи раздался стук в дверь. Лизавета заметалась по дому. Не иначе как за Игнатом приехали. Игнат вышел в сени, открыл дверь. Ждал, увидит военных, а перед ним стоял Афонька Князев. Афонька осенью сдал внаем Лизаветину хату, купил в Раздолье бесхозный домишко и работал тут же от коммунального хозяйства, но на содержании владельцев домов, чем-то вроде санитарного уполномоченного, представителя пожарной охраны и ночного сторожа по главной улице Раздолья.
Улыбаясь, как бы преисполненный желания услужить Игнату, он протянул ему черную с белыми подпалинками кошку.
- Не твоя?
Игнат бессильно опустился на крыльцо. От пережитого страха он не мог говорить. А Князев, как ни в чем не бывало, продолжал:
- Иду это я и вижу - кошечка. Чья, думаю? Не Игната ли Тарханова?
Игнат вскочил с крыльца.
- Ты когда-нибудь о людях думаешь?
- Иль кошечка не твоя?
- Не то дурак ты, Афонька, не то...
- Понимаю, - сочувственно протянул Князев. - Спужался?
- Нет.
- Скажешь! Такое время, а я среди ночи. Оно конечно, мне чего бояться? Из бедняков и сам бедняк. Опять же не на заводе, так что никакого вредительства сделать не могу. Ну и, в общем, не судили меня, не оправдывали, и никто на меня заявлений не писал.
- Зато ты на других писал.
- Что ж с того, - не обиделся Афонька. - И сейчас нет-нет, как ночную охрану, запрос мне делают: кто, как и к кому отношение имеет. Так что могут, к примеру, спросить: какое твое мнение о Тарханове?
- Ты и напиши, что по морде тебе дал и еще посулил.
- Не везет мне с тобой, - откровенно признался Князев. - Когда тебя выслали, житья в Пухляках не стало. А потом, когда я в Глинск переехал и хотел в милицию поступить, Сухоруков такую характеристику дал, что и разговаривать со мной не стали. И опять же из-за кого?
Афонька не договорил и бросился к калитке. Игнат пошел за ним. На улице было тихо, сонно, легкий ночной ветерок не мог поднять придорожную пыль. Князев стоял, весь подавшись вперед и сощурив глаза, что-то высматривал в белесых предрассветных сумерках. Не оборачиваясь к Игнату, он поднял руку и шепотом проговорил:
- Тише.
- А что тише? - нарочито громко спросил Игнат. - Иль ты по твоей должности обязан мышей ловить?
- Гляди-ка. С ног валится!
Игнат пригляделся. Вдоль улицы, то прижимаясь к стенам домов, то валясь на изгороди палисадников, шел пьяный. Игнат ничего не понимал. Пьяный как пьяный, чего особенного узрел в нем Афонька? А ночной страж раздольевской улицы даже присел на корточки, чтобы лучше наблюдать за пьяным, и, предвкушая какое-то удовольствие, потирал руки.
- Вот его сейчас как шарахнет. Ах, сукин сын, устоял. Ну ничего, у хлебной лавки его обязательно качнет, там ямка! И врежется он головой в стекло.
- Тебе-то что, от этого легче будет?
- Тяжельше! Зато власть свою покажу. - И, предвкушая наслаждение от сознания присвоенной ему ночной власти, продолжал: - Уж я его застукаю. За шиворот - раз коленкой под зад, два, и свисток! Пожалуйте, доставил за нарушение общественного порядка и разбитие стекла в хлебной лавке. Что делает, сукин сын, прошел дальше, не споткнулся. Известно, пьяный, он себе на уме. На ровном месте посреди дороги в лежку, а у стекла или когда его сграбастать можно, как струна. Эх, Игнат, не понимаешь ты меня.
- А ну тебя к черту, - сплюнул Игнат и, захлопнув калитку, ушел домой.
Но заснуть не удалось. Игнат снова вышел на крыльцо и молча, неподвижно просидел там, пока не взошло солнце. Мысли толпились в голове, обрывистые, неясные. Его дело давно пересмотрено, ему вернули все права, чего ему бояться? Но на душе было тревожно. Как обрести прежний покой и не думать о каких-то там кулаках? Пусть будет, что будет, но он правильно делает, что никуда не суется, ни в какие там общественные дела не вмешивается. Побыл годик-другой в ударниках, и хватит. Только бы ушла тревога, исчезли тяжелые раздумья. Лизавета, вот она знает, чего хочет. Не велико ее счастье, огорожено дворовым забором, а все же счастье!
В тот день на работе к Игнату подошел Одинцов.
- После гудка домой не уходи. Собрание будет.
- Без меня обойдется.
- На электростанции собрание.
- Там и подавно мне делать нечего.
- А вот придешь - увидишь. Да и тебя специально звал один твой знакомый. Секретарь окружкома по промышленности - Сухоруков.
После такого приглашения Игнат не мог не прийти на собрание и после гудка не спеша направился в Красный уголок электростанции.
Во дворе он увидел Сухорукова. Они поздоровались как старые знакомые.
- В Пухляках был, Игнат Федорович?
- Денек погостил и вернулся.
- Не понравилось?
- Понравилось, да поздно мне себя опять перекраивать.
Они вошли в цех. Все свободные от смены рабочие станции и механического цеха уже собрались. Вскоре пришел и начальник электростанции, грузный, с одышкой человек. И сразу же, не открывая собрания, Сухоруков сказал:
- Товарищи, вас собрал окружком партии, чтобы посоветоваться по одному очень важному делу. А дело такое. Вы знаете, что в августе должна стать на ремонт паровая турбина комбината. Предполагалось, что в течение недели нам отремонтируют ее на ленинградском турбозаводе и за это время мы успеем сделать профилактический ремонт по цехам. Но сейчас выяснилось, что турбозаводу значительно увеличили план, и он наш заказ может выполнить лишь через месяц, и то в лучшем случае. Нам угрожает месячный простой. Вы себе представляете, сколько огнеупора не хватит стройкам? Сколько тысяч тонн металла не выдадут недостроенные домны и мартены? Мы этого допустить не можем. А между тем руководство электростанции считает, что мы бессильны что-либо сделать. Впрочем, скажите сами, Евгений Иванович.
Начальник электростанции, не глядя на Сухорукова, ответил:
- Вы предлагаете мне отремонтировать турбину на месте?
- Это единственный выход.
- Но кто ответит в случае неудачи?
- Прежде всего окружком! - сказал Сухоруков.
- Я не из тех, кто считает, что на миру и смерть красна. От того, что окружком ответит первый, мне будет не легче. Да и время сами знаете какое.
- Вы боитесь пострадать сами, но не боитесь отдать в жертву комбинат.
- По техническим условиям...
- А по коммунистической совести? - перебил Сухоруков. - Вы думаете, Евгений Иванович, я не сознаю ответственности? Сознаю! И потому окружком обращается к рабочим электростанции и механического цеха: возьметесь вы, товарищи, отремонтировать турбину?
Хотя эти слова были обращены и к Тарханову, он понимал, что в первую очередь Сухоруков ждет ответа от турбинщиков электростанции, от Одинцова как от парторга слесарей-механиков. И он был счастлив сейчас, что имеет только четвертый разряд, что не ему, а другим надо сказать такое опасное "да" или "нет". Он чувствовал себя как бы стоящим над другими, потому что его судьба ни от кого не зависела, над ней не было власти обстоятельств. Но так было до той поры, пока никто еще не сказал своего слова. И вот первым поднимается один из турбинщиков. Игнат его не знает. Одинцов назвал его Григорием Андреевичем. Он лишь спросил: неужели механики станции хуже сборщиков турбин на заводе? Тогда почему заводской шеф-механик пригласил его на завод своим первым помощником? Спросил и сел. А за ним поднялся Одинцов. И он тоже спросил: если наши механики не хуже заводских, тогда за чем дело стало?
Сухоруков сказал в том же тоне:
- Что же о нас будут говорить, если из боязни, как бы нас в чем не обвинили, мы обречем комбинат на месячный простой? Самое простое - ничем не рисковать, спрятаться за обстоятельства: нас подвел турбозавод, - но от совести не спрячешься. Да и не дана нам в жизни такая привилегия - стоять в сторонке да поглядывать, когда за нас трудное дело другие сделают. Есть такие люди! Подай им удобненькое, спокойненькое. Ну и черт с ними!
Сухоруков говорил о начальнике электростанции, но сам, того не подозревая, бил в самое сердце Игната. Начальник электростанции хоть сказал "нет". А вот он, Игнат Тарханов, действительно стоит в сторонке да поглядывает. Ему уж такая привилегия. Живи удобно и спокойно! Игнату хочется подняться и тоже сказать свое слово: раз можно на месте отремонтировать турбину, так чего там разговаривать? Но нет, этого он как раз не может сказать. Не хватает решимости. Кто-то в нем шепчет: "Будь осторожен, Игнат. Не лезь наперед". "А отставать от других как можно?" - спрашивает он это неведомое существо. И слышит после некоторого молчания: "Отставать тоже не надо. Бригада пойдет ремонтировать турбину, иди и ты. Не все ли равно тебе, прессовочный станок или турбина? Все делай на совесть. Но без слов".
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Когда начался ремонт турбины, Игнат пришел на электростанцию одним из первых. Он выполнял любую работу, которую требовали от него, и делал все тщательно и быстро. Часто на станцию приходил Сухоруков. Видимо, от Одинцова он знал, кто как работает, и однажды шутя сказал Игнату:
- Мы с тобой земляки, Игнат Федорович. Оба мстинские. Так что держи мстинскую марку высоко.
Игнат молчаливо кивнул: все-де, мол, будет в порядке, - и подумал: "Нет, не хотел бы я быть на твоем месте, земляк". И снова, как на собрании, он считал свое положение самым выгодным. Хорошо отремонтируют турбину - и ему честь, а за неудачу он не в ответе. Рабочая честность соседствовала в нем с мужицким нежеланием отвечать вместе со всеми за общее дело, и тут он совсем не понимал Сухорукова. Ну, турбинисты, Григорий Андреевич и Одинцов, взялись за опасное дело, все в их руках, они могут измерить свою силу, они знают ее. А Сухоруков? Разве от него зависит хотя бы та же насадка диска на вал? Самое ответственное дело. Другие сделают - хорошо, а не сделают - с кого первого голова долой? И в этом тоже еще давало чувствовать себя мужицкое, крестьянское. Для него было ясно воздействие человека на вещи, но он не видел всю сложность взаимоотношений человека с человеком, он воспринимал Сухорукова как начальство - без начальства нельзя - и не понимал, что из всех механиков на ремонте турбины секретарь окружкома самый главный механик, старший турбинист, направляющий человеческие души и даже его мужицкую душу, которая крутится, крутится и вдруг может начать вихлять.
Насадка диска началась воскресным утром. Механики, сборщики турбины и ремонтники пришли задолго до начала обычной смены, хотя накануне они ушли в полночь. Руководил насадкой Григорий Андреевич. Рядом с ним стоял Одинцов. Тянули диск на ротор осторожно, миллиметр за миллиметром. Огромный, он сопротивлялся каждым килограммом своей тяжести. Хотелось пошутить: диск обижен, что его не отправили на завод. Наверное, считает, что с ним поступили слишком бесцеремонно и не проявили к нему необходимого технического уважения. Ну, а вообще-то говоря, все знали, что металл во время подгонки, прежде чем подчиниться воле человека, оказывает последнее сопротивление, и работали молча, чтобы в эти решающие минуты все - глаза, уши, руки - чувствовало его. Лишь изредка тишину нарушала негромкая команда:
- Возьми на себя. Еще раз!
Игнат увидел то, чего не заметил никто из механиков. На валу к плоскости упора прилип кусочек стружки. Он был мал и все же страшен для турбины. Диск сядет неплотно, даст перекос. Это хорошо понимал Игнат-слесарь. Но по своим привычкам он был еще крестьянин, и в нем не было развито естественное чувство осторожности старого кадрового рабочего: он протянул руку, чтобы снять стружку. Для этого требовалось лишь одно мгновение. И именно в это мгновение диск встал на свое место. Игнат почувствовал, как зажало два пальца его левой руки, и не от боли - она была почти неощутима, - а от неожиданности он, как показалось ему, громко вскрикнул. И, может быть, закричал совсем не он, а кто-нибудь из монтажников, потому что в эту минуту вместе со слабостью он ощутил необыкновенное спокойствие. Одинцов схватил зубило и замахнулся молотком, чтобы сместить диск. Игнат невольно протянул здоровую руку, словно протестуя, чтобы из-за него был испорчен диск. В это время откуда-то принесли масляный насос.
Незнакомый механик дрожащими руками что-то никак не мог отвернуть. Игнат успокаивающе сказал:
- Ты не спеши, я потерплю.
Только сейчас Игнат почувствовал, что сзади его поддерживают чьи-то сильные руки. Он оглянулся и увидел Сухорукова.
- Очень больно, Игнат Федорович?
- Подкачал твой земляк...
И тут Игнату показалось, что диск турбины начал вращаться. Сначала медленно, потом быстрее и - замелькал своими стальными лопатками... А над диском появлялся то Одинцов, то Сухоруков, то Григорий Андреевич... И каждый его спрашивал: "Больно, Игнат Федорович?"
Игнат очнулся в незнакомой комнате. И сразу все вспомнил. Диск, стружка, пальцы... Потом увидел забинтованную кисть левой руки. Шевельнул пальцами. Может, и нет их уже, отрезали? Только кажется, что они целы? Вот в германскую войну у одного солдата из его роты оторвало обе ноги, а солдату все чудилось, что они болят в ступнях...
Было еще светло, когда в палату пришел Сухоруков. Они заговорили, словно не слыша друг друга.
- Как чувствуешь себя, Игнат Федорович?
- Диск-то насадили?
- Ничего, брат, доктор сказал - хоть два пальца и здорово помяло, но будут действовать, разовьешь потом...
- Не тяни ты душу мою, Алексей Иванович.
- Дюжий ты, Игнат Федорович. Сорок минут терпел...
- Да ты мне скажи, что с диском? - не выдержав, закричал Игнат.
- На испытание турбина уже подготовлена.
- На испытание? - переспросил Игнат, и, словно от одного этого слова к нему вернулась сила, он присел на кровати. Потом, откинувшись на подушку, проговорил устало: - Вот как в жизни бывает. Ты ее сторонишься, бочком стараешься обойти, а она тебя все равно где-нибудь прижмет. Между диском и валом...
- Несчастный случай, Игнат Федорович, - сказал Сухоруков.
- Что верно, то верно, несчастный случай... Видно, на роду мне написано - уму-разуму на несчастных случаях учиться.
- Ты, Игнат Федорович, ни о чем не думай, - поспешил успокоить его Сухоруков. - Тебе надо силы восстановить. Вон сколько крови потерял...
- По своей дурости...
- Ладно, старина, давай поправляйся... А я сегодня же с Одинцовым поговорю, чтобы тебя в санаторий послали... Он к тебе придет.
Действительно, через какой-нибудь час Одинцов пришел проведать Тарханова. В белом халате похожий на деревенского фельдшера, он подсел к кровати и укоризненно произнес:
- И до чего ваш брат мужик боли боится. Помяли человеку два пальца на руке, а он и на ногах уже не стоит. Или, скажем, зуб надо рвать! Так он боится в кресло сесть, словно ему голову хотят оторвать. А ежели у него ревматизм или поясница побаливает - то сразу раскиснет, по-стариковски заохает: "Ох, помирать пришло время..." Так что ты, Игнат Федорович, давай вставай... Нечего больничные койки занимать...
Игнат понимал, что Одинцов хочет подбодрить его. Рука заживет, все обойдется. Но было что-то другое, и действительно укоряющее, в его словах. Это уже относилось не к руке, а к душе Игната. Как живешь, Тарханов, от кого за своим забором прячешься? И, как бы в подтверждение этого скрытого смысла своих слов, Одинцов проговорил:
- Сухоруков сказал мне, что тебя надо в санаторий послать... А я так считаю, что твой санаторий в цехе. Не среди больных, а где здоровые.
- Не тревожь ты душу мою, Петр Петрович.
- Вот вернешься в цех, возьмешь на себя бригадирство по ремонту, и душа успокоится. Согласен?
- Слесарить человек не может - так нашли ему по инвалидности теплое местечко?
- Смотри, чтобы жарко не показалось на этом местечке. Особенно после домашнего холодка.
Игнат возвращался домой и думал о том, что он завтра скажет Одинцову. Быть бригадиром ремонтной бригады - это действительно местечко не из спокойных. Вот где жизнь настигла его и задает такие вопросы, от которых не уйдешь и не отмахнешься. Подорвал ты колхоз в Пухляках? Сбил его с ног, когда он только-только ходить начал? Так что же, всю жизнь и будешь каяться да самого себя попрекать? А стоять в сторонке, ничего не делать - это не подрыв? Выходит, и раньше жизнь подрывал и теперь ты ее подрывщик. Известно, чего ты боишься. Ну хотя бы взять на себя бригадирство. Боишься, что скажут: ишь, Игнат, в бригадиры пролез, в доверие втирается. Да это еще ничего. А коснись какой-нибудь беды - раз, тебя и по шее! Такой-сякой, в колхозе гадил и сюда пришел? Не только уволить могут. Нет, не о том ты думаешь, Игнат. Ты про совесть свою забыл. Совесть-то твоя будет чиста. Ну, сделал плохое, ошибся. Но ведь всем, чем мог, хотел делу помочь. Что тебе твоя душа скажет? Правильно сделал, Игнат! Так что хватит, посидел в холодке да в тихом уголке - становись бригадиром.