Теперь она знала, что ее отца зовут Василием. Василий Игнатьевич Тарханов. Значит, она может начать поиски. Но как начать? Написать в Москву? А куда? Есть главный адресный стол. Но ведь отец, наверное, воюет. Значит, надо писать в Москву, военному командованию. Там должны знать, где какой солдат воюет. Однако вскоре она отказалась от этого плана. Зачем ей посылать куда-то письмо и ждать, пока наведут справки да ответят, - ведь самое простое объявить по радио, как это делают другие, и отец сразу узнает, что его ищет дочь. Как это раньше она об этом не подумала? И в тот же вечер она втайне от своих написала в Москву письмо, где просила дорогую радиоредакцию объявить по всем городам и фронтам, что Василия Тарханова разыскивает его дочь Татьяна Тарханова, которая живет в Глинске, на комбинате огнеупоров.
Она не сомневалась, что радио поможет ей в розысках и что, бесспорно, отец ее услышит. Но прежде чем услыхал ее тот, к кому она обращалась, ее услыхали те, от кого она так тщательно скрывала свои поиски. Как-то вечером, когда в бункере было полно народу, голос диктора объявил:
- Продолжаем передачу писем родных и знакомых. Василий Игнатьевич Тарханов. Вам пишет ваша дочь Татьяна Тарханова. Она сейчас живет в городе Глинске, ее адрес...
В первое мгновение Татьяна от радости даже бросилась к репродуктору. Вот оно, письмо! И сейчас, наверное, ее слышит отец! Но, увидев перед собой растерянное лицо Игната и смущенную Лизавету, она поняла, что совершила страшную ошибку.
Схватив ватник, она выбежала из бункера. Во дворе у штабеля ее нагнал Игнат.
- Кто тебе сказал?
- Слышала, как вы говорили. Перед самой войной.
- Понятно! Так вот что, Танюшка. Пока Василия нет, я тебе отец, а Лизавета мать. Ясно? А найдется отец, перейдем в другую должность - деда и бабы.
- Где отец? Почему он не с вами?
- Не знаю.
- Он бросил меня?
- Ничего он о тебе не знает. И мы о нем тоже ничего не знаем...
Зимняя ночь. Без огней, глухая в своем кажущемся безлюдье и, пока небо в тучах, сулящая спокойный сон, без воздушных тревог и бомбежек. Пользуясь нелетной для фашистских "юнкерсов" погодой, через город к фронту бесконечной вереницей тянутся колонны машин, формируются за каменной стеной комбината воинские эшелоны. Как хороша облачная темная зимняя ночь! Пройдут годы, закончится война, и люди вновь будут восторгаться лунными ночами и звездным небом. А пока пусть их не будет над Глинском совсем. Именно в такую ночь Игнат мог спокойно оставить свой объект и на пустынном берегу Мсты, сидя на заснеженном валуне, рассказать Татьяне и об отце, и о матери, и о том, как он, дед, оказался ее отцом.
Они вернулись в бункер, когда все уже спали. Татьяна сняла ватник, широкие длинные ватные штаны и легла на топчан рядом с Лизаветой. Раньше она не раз думала о том, что вот около нее лежит чужая женщина, которая только по какой-то странной и непонятной ошибке стала ее матерью. После той ночи в канун войны Татьяна очень просто объяснила свои раздоры с Лизаветой. Какая она мать! С родной дочерью иначе бы разговаривала, да и не смотрела бы на нее придирчивыми, злыми глазами. Татьяне казалось, что ее, сироту, мачеха обижает и что это так - подтверждали книги, которые она читала, хотя бы та же "Золушка", уж не говоря о других бесчисленных сказках, где мачехи всегда злы. Думать так было удобно. Виноватой всегда казалась Лизавета, и при случае можно было даже всплакнуть, вспоминая при этом самые жалостливые слова из самых трогательных рассказов о судьбе сироток. И вот сейчас, когда Татьяна уже знала, как Лизавета стала ее матерью, привычное неприязненное чувство к ней исчезло: как будто ничто не изменилось, а мысли Татьяны приняли совершенно неожиданный оборот, и то, что прежде возмущало, теперь вызывало раскаяние. Ведь Лизавета действительно была ей матерью. А разве нет? Она совсем не обязана была заботиться о ней. И ночи недосыпала, и чуть свет вставала. Ради кого? И, охваченная одним желанием искупить свою вину, Татьяна прижалась к Лизавете, обняла ее и, целуя, тихо сказала:
- Прости меня, мама. Я тебя очень люблю.
И почувствовала, что щека Лизаветы мокрая от слез.
Рядом на столике, словно метроном по радио, тикали размеренно и успокаивающе большие серебряные часы деда Игната. Ночь была тиха и не сулила тревог.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Татьяне уже не надо было скрывать свое сокровенное желание найти отца. Но слышал ли он радио? Вместе с Игнатом она высчитывала, сколько может идти письмо из самого отдаленного уголка страны. Выходило месяц, не больше, даже если учесть, что в войну письма ходят дольше. Ну, а вдруг отец ничего не знает, не слышал радио? Она спросила Игната:
- Когда ты воевал, было на фронте радио?
- Тогда про радио кое-что хоть и слыхали, а какое оно - и в глаза не видели.
- А сейчас есть?
- На передовой вряд ли. Ну, а на командном пункте обязательно.
Письма от отца все не было...
Еще зимой было решено, что комбинат создаст свое подсобное хозяйство, и заведующей этим хозяйством была назначена Лизавета.
- Жаль, меня не спросили. Как это можно завзятой огороднице доверить такое дело?
Игнат подтрунивал над Лизаветой, а в душе гордился. В трудную пору войны не скулит, не хнычет, не хуже других работает на производстве. Вот тебе и огородница! Не понимал бабу. А сейчас он хитрил, притворялся, что его не спросили, прежде чем назначить ее заведующей подсобным хозяйством. С ним говорили. Понимал - нелегко будет Лизавете, понимал - и ему трудно будет. Но знал: ежели Лизавета возьмется за дело - заставит землю родить. Будет комбинат обеспечен и картошкой и капустой.
Вскоре на завод пришел наряд на семенную картошку. Надо было съездить на базисный склад фронта, узнать, что за картошка, как ее оттуда вывезти. Все это было поручено сделать Игнату. И ранним утром он выехал на одну из ближайших к Глинску станций.
Склад фронта находился в одном из бывших совхозов, и с контрольно-пропускного пункта Игната направили на край поселка к картофелехранилищам.
- Там, во втором слева, их картофельная канцелярия, - сказал бородатый солдат.
Тарханов без особого труда разыскал картофельную канцелярию. В небольшой, оклеенной газетами комнатке сидел за столом не кто иной, как земляк Игната, бывший агроном Семен Петрович Чухарев. Чухарева нетрудно было узнать, но вид у него был такой изнуренный и болезненный, что Тарханов невольно спросил:
- Ты, Семен Петрович, здоров ли?
Чухарев не ответил. Он молча взял у Тарханова наряд и повел его из пристройки в дальнее картофелехранилище. Игнат осмотрел семенной картофель и договорился, как лучше весной перебросить его в Глинск. Они возвращались по тропке, ведущей к станции. Чухарев шел впереди, поскрипывая хромовыми сапогами и позвякивая связкой ключей. Неожиданно он остановился и сказал Игнату:
- Вспоминал я недавно твоего Василия.
- С чего это?
- Слыхал, как по радио дочка разыскивает его. Ну как, отозвался?
- Пока никаких вестей нет.
- Дурак он, что ли. Сидит небось в своей ссылке, и нет ему ни бомбежек, ни артогня, ни переднего края. Эх, зря мы эту войну затеяли.
- Не мы ее затеяли, нам ее навязали.
- Все одно - война. Сколько людей сгубили.
- Твоя передовая - картофелехранилище. Что тебе? - зло сказал Игнат.
- А ныне всюду передний край. Меня вот сегодня утром чуть не убило. Ехал с фронта - под артогонь попал.
- Так бы сразу и говорил, - усмехнулся Тарханов. - Спужался, вот и идет от тебя дух нехороший.
- А может, он идет не только от меня? Вот мы с тобой про Василия твоего говорим. Ведь не знаешь, где он? А вдруг он не в ссылке?
- Не в ссылке да жив - так воюет.
- Только где воюет?
- Фронтов много.
- Да еще у каждого фронта две стороны. Одна наша, другая немецкая.
- И в партизанах воюют.
- И в полицаях ходят.
Игнат схватил Чухарева за грудь.
- Говори начистоту, что знаешь про Василия?
- Ничего я не знаю про него. - Чухарев отвел руку Игната и спокойно продолжал: - Ты мне про дух, и я тебе про дух.
- Так какое же у тебя право о сыне моем так говорить? Да за такие слова я знаешь что с тобой сделаю?
- Брось, Тарханов, я тебе добра хочу.
- Добра? - крикнул Игнат. - Твое добро хуже дерьма! Да ежели мой Васька где-то там у немцев, в полицаях, я его своими руками прикончу.
- Твой сын - твое дело. А я тебе, как человек вхожий в штабы, хочу совет дать. Отрезанный ломоть Василий. Пропал без вести - и точка. А ты ищешь. Чего ищешь? Свою погибель. Да знаешь, что с тобой и со всем твоим семейством сделают, ежели окажется, что твой Василий - полицай?
- Никогда Тарханова сын не будет предателем.
- А ты знаешь, кто такие полицаи? В колхоз гнали - к немцам загнали. И воюют они за свою землю.
- Какую землю? - ожесточенно выкрикнул Игнат.
- Мужицкую.
- Да ежели немец нас одолеет, не видать нам жизни. Дурачье только этого не понимает. А сволочь знать не хочет. Рассчитывает - может, за подлость что-нибудь перепадет. Нет, не мужики эти люди, а сволочи.
- А из кого же немцы себе помощников вербуют?
- Из таких, как ты! - бросил ему в лицо Игнат и, круто повернувшись, пошел к станции.
Он вернулся в Глинск в самом мрачном настроении. Прилег на топчан и, накрывшись с головой одеялом, лежал с открытыми глазами, все думая о Василии. Где он? Почему не отвечает? А вдруг Чухарев прав? Нет, не может Тарханов на такое пойти. А если приневолили? Попал в плен, поставили в строй, дали ружье - попробуй откажись. Нет, лучше смерть. И все равно он будет искать Василия. А теперь особенно. Чем жить и не знать ничего, пусть уж сразу конец. Он сбросил с себя одеяло, поднялся и решительно сказал Лизавете, которая сидела рядом и чинила его ватник:
- Я воевать пойду!
- В твои-то годы?
- Была бы сила.
- Да ну тебя, - отмахнулась Лизавета. - На комбинате воюешь, а там обузой будешь.
- Оно конечно, какой я вояка...
И снова думал о сыне. Почти бредовый сквозь сон слышался ему спор с Чухаревым. И рядом кто-то плакал. Но кто именно, он не знал. Василий, Лизавета, а может быть, Танюшка? Господи, ведь позор отца падет на нее. Он проснулся. У койки сидела Татьяна. Да, это она плакала. Игнат ничего не спросил, он сразу все понял.
- Дай письмо!
Но письмо было не от сына. Игнат не сразу вспомнил, кто же такой Крутоярский. А письмо Татьяне так и начиналось: "Пишет тебе Крутоярский. Хотя тебя назвали дочерью, но я знаю, что ты ищешь своего мужа Василия Тарханова. И сообщаю все, что знаю о нем. Видел его, когда жил в Хибинах. Работал я тогда санитаром при "скорой помощи". И вот однажды вызвали нашу карету в поселок, и там я видел Василия. Лежал он в бараке на полу, крепко пораненный. Его порезали урки. Он меня узнал и сказал: ежели придется встретиться с отцом и женой, передай привет. Что с ним дальше стало - не знаю: помер ли или выжил - все от бога. Только вы его ищете как Тарханова, а он был не Тарханов, а Концевой. Это я сам по документам видел, когда сдавал его в больницу".
Игнат обнял внучку.
- Не плачь, Танюша, бог даст, все будет хорошо.
Письмо успокоило Игната. Урки напали на Василия - значит, не сжился с ними, не потерял совесть! Теперь понятно, почему он не мог его найти. Искал Тарханова, а не Концевого. Но почему Василий переменил фамилию?
- Скажи, мы его найдем? - спросила Татьяна.
- Обязательно.
Они вдвоем начали поиски. Запросили хибинскую больницу, объявили розыск через адресное бюро. Концевых оказалось слишком много, и поиски снова зашли в тупик. Война все перепутала, перемешала, и в этой путанице, когда десятки миллионов людей были сдвинуты со своих насиженных мест, когда линия фронта пересекала всю страну, найти человека было очень трудно. Он мог быть на переднем крае и в партизанском тылу, он мог быть по-прежнему в ссылке или уже лежал в братской могиле где-нибудь на обочине Волоколамского шоссе. Это было время неисполнимых желаний. И тем неугасимее они были.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Война есть война. Но и в ней были светлые годы. Нет, не первый ее год. Тогда все покрывала горечь отступления. Но вот почувствовали - не так враг силен, как кажется. Научились побеждать. Пошел 1943 год. Он был светлый, как утро. Еще враг занимал огромные пространства нашей Родины, но его одетые в броню дивизии уже потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом, потом их перемололи под Курском. С каждым днем все выше и выше поднималось для нас солнце Победы. И хоть война длилась еще почти два года, откуда-то издалека ветер времени уже доносил запахи мирной поры. В начале сорок четвертого года, после того как немцы потерпели очередное поражение, на этот раз под Ленинградом, Глинск из города, близкого к фронту, стал городом глубокого тыла. Мертвящие блики маскировочного синего света сменились яркими, золотыми электрическими огнями.
Комбинат перестал быть жильем для людей. Они вернулись в свои дома. В цехах устанавливали оборудование для производства огнеупора. От войны в Глинске осталось одно: госпитали. Но и в них тоже было много мирного. Сюда не привозили раненых прямо из медсанбата. Тут не было уже битв между жизнью и смертью. Отсюда, из госпиталей-санаториев, где раненые восстанавливали свои силы, они снова уходили на войну. И это главным образом напоминало о ней.
В первые годы войны многие школы были вытеснены госпиталями. Теперь госпитали уступали свое место школам. Там, где недавно были слышны стоны раненых и умирающих, звенел детский смех, вместо коек стояли парты, и в бывшей операционной, где ампутировали ноги и руки, вновь водворился кабинет химии или физики.
Школа-семилетка в Раздолье не была занята под госпиталь. Она не работала лишь несколько зимних месяцев первого года войны. И теперь Татьяна Тарханова закончила ее. Впереди была десятилетка. Война представлялась Татьяне полой водой, еще недавно готовой хлынуть на Глинск, а теперь отступившей от его берегов и далекой-далекой. Она с радостью передвигала на карте красную ленточку все ближе к немецкой земле. Как и все ее сверстники, она еще жила войной, но в ее грезах войне уже не было места. В жизнь готовилось войти новое поколение, которое мечтало уже не о морской службе и не о танковых атаках, а об изобретении новых машин, открытиях, дающих человеку долголетие, о поисках чего-то необыкновенно красивого и вдохновенного - многим хотелось быть артистами, певцами, музыкантами. Сверстники Татьяны, да и она сама, не думали стать плотниками и каменщиками, штукатурами и кровельщиками. Как будто война не спалила ни одного дома, как будто совсем не надо было восстанавливать и строить заново сотни городов и тысячи сел. Как небо после черных грозовых туч кажется лазурным, так и жизнь впереди представлялась такой легкой и светлой, совсем не обремененной тяжелым физическим трудом. Всех тянуло только к умственному труду, к труду, полному раздумий, открытий и волнений, к труду чистому, без навоза и машинного масла. То, что война потребует после себя столько же пота, сколько она взяла крови, - об этом за школьными партами думали мало. И, пожалуй, в этом была вина не ребят, а старшего поколения - людей, которые приняли на свои плечи все тяготы войны. Они хотели, чтобы у их детей была счастливая жизнь. Это была та цена, которую они принимали как оплату за собственные невзгоды, и тем самым взвалили на себя новое бремя.
Татьяна еще сама не знала, кем ей хочется быть. В школе возобновил работу юннатский кружок. Но деляночки и грядки выросли в большие поля, весь урожай шел уже не на выставки, а на школьное питание, и сами юннаты оказались не столько естествоиспытателями, сколько бригадирами, руководящими на участках другими школьниками. Татьяна возглавляла звено и с увлечением занималась выращиванием картофеля из верхушек, что ей представлялось самым последним словом науки, хотя верхушками сажали картофель в голодные годы и в старину. Но и зима, проведенная на комбинате, не прошла для нее бесследно. Татьяна видела огромные остывшие печи, неподвижные, словно в летаргическом сне, машины, горы глины. И мертвый гигант произвел на нее большее впечатление, чем если бы он жил и работал и кругом было движение людей, вагонеток, транспортерных лент. Когда она, как связная, обходила с дедом Игнатом посты, комбинат поразил ее своим безмолвным величием, и она спросила - а можно ли будет опять его пустить?
- Инженеры смогут, - ответил Игнат.
С того дня в ней зародилось желание овладеть тайной воскрешения мертвых машин, и стремление быть инженером не покидало ее даже после того, как она вновь пришла на юннатское поле и, казалось, с прежним увлечением стала заниматься своими опытами. Но если выбор между техникой и естествознанием ей предстояло сделать в будущем, то в настоящем она всему предпочитала сцену, тем более что к сцене, как утверждали все ее подружки, у нее есть талант. Она любила стихи и как будто даже умела их читать. И чтение стихов влекло ее к сцене. Если Татьяне не удалось в этой войне стать героем, то как заманчиво было перевоплотиться в героя на сцене, жить его чувствами и мыслями, вдохновлять других.
Война соединила солдата и ребенка неразрывными узами. Дети писали письма на фронт, посылали незнакомым солдатам посылки. Ни одна профессиональная труппа не могла пользоваться в госпиталях таким успехом, как школьная самодеятельность, возвращавшая солдата к дому, к семье, к своему ребенку. Это хорошо понимали некоторые профессиональные артисты и, приезжая а Глинск по путевке политуправления, связывались со школами и, заполучив маленького певца, чтеца или гармоника, брали его с собой на концерт.
Теплым весенним днем в учительскую раздольской семилетки вошел средних лет человек, на котором не совсем ладно сидела военная форма. Всей его фигуре, крупной и осанистой, больше соответствовал бы черный строгий костюм, чем солдатская гимнастерка, на которой еще виднелись следы погон. Это был известный в городе режиссер и артист местного театра Иннокентий Константинович Дроботов.
Дроботов приехал в Глинск еще до войны и поселился в небольшом домике сестры. Конечно, появление нового режиссера не могло пройти незамеченным. Вскоре жителям Глинска, как и жителям всякого провинциального города, стали известны все подробности жизни Дроботова. И то, что он до Глинска жил в Ленинграде, работал там в академическом театре, и что бросил Ленинград и театр потому, что от него ушла жена, которая предпочла ему другого актера и к тому же взяла с собой двух детей. Глинские обыватели ничего не напутали. Да, все так было. Только ведь обыватель ошибается не потому, что он все выдумывает или очень уж привирает, а потому, что он путает причину со следствием.