- Ну, Татьяной!
- Тарханова.
- А вы откуда знаете?
Он взял ее за локти, приподнял и широко улыбнулся.
- Так что же ты, дочка, отца не признаешь?
Все произошло так неожиданно и в то же время так обычно и просто, что Татьяна даже не могла сказать, обрадовалась ли она или удивилась встрече с отцом. Неожиданное потрясает. Но оно же нередко и притупляет человеческие чувства.
Отец сказал с грустью:
- Вот на этой дороге дочь Татьяну нашел, а жену Татьяну потерял.
- Мама умерла.
- Знаю...
- Ты дома у нас был? У бабушки Лизы?
- Вы только уехали...
Игнат встретил Василия так, как будто они расстались недавно. Просто обнял его, трижды поцеловал.
- Прости меня, сынок.
- Ну что ты, батя!
- Про мать тебе дочка, видно, все рассказала... Да и не возьми я тебя с собой за Находкой, иначе шла бы твоя жизнь.
- Иначе, верно, - согласился Василий. - Но я на свою не жалуюсь. А за дочку спасибо, отец. Так что выпьем по случаю встречи? - И Василий полез в дорожный солдатский мешок.
- Постой, - остановил его Игнат. - Ты мне сначала скажи: неужто столько лет найти не мог меня? А может, и не искал?
- Батя, времени у меня мало для таких разговоров. Всю жизнь свою рассказывать не придется. Всякое в ней было. И хорошее, и плохое. Ну, в общем, так дело было. Добрался я до больницы, перевязали меня там, а после я сам в Хибины поехал. Рассудил просто: в другом месте могут найти, а там искать не будут. А вольному человеку - всюду жизнь. Кем только не работал. И дорогу строил, и руду добывал, а война началась - воевать пошел. Искал я вас, батя. Только как ведь приходилось искать? Не через адресное бюро. Боялся навести подозрение. С одного знакомого сняли ссылку, так я его попросил сюда заехать и осторожно выведать - не слышно ли что о вас. Не знаю, был ли он тут или нет, а ответил, что никаких следов ему найти не удалось.
- Крутоярский писал, что ты уже не Тарханов?
- Еще в больнице фамилию сменил. Спрашивают, как фамилия? Ну, думаю, сам попался, а след от тебя отведу. И говорю, что на ум пришло. Раз мне конец - значит, и такая моя должна быть фамилия - Концевой. А зовут Василием. Так и пошло.
- А крепко урки поранили?
- И это вам ведомо? Тут тоже долго, батя, рассказывать. В общем, хотели они одного инженера в ножи взять, а я не дал. И стали у стены вдвоем, он с киркой, а я с ломом. Пока помощь подоспела, крепко меня поранили. Ножи в нас метали.
- Давай выпьем, сынок! - Игнат поднял стакан. - За все...
- Я ведь как нашел тебя, батя? Вышел из госпиталя - и к коменданту города. И вдруг вижу: в сквере - доска, а на ней твой портрет!.. Бригадир комбината Тарханов! Знатный человек города! Ну, я на комбинат, а оттуда в Раздолье...
- Вот какая дорога нас свела! Человек, он может глупость сделать, но все едино место свое в жизни найдет и на прямую дорогу выйдет.
Было уже близко к полудню, когда Василий поднялся.
- Время мое подходит. Давайте попрощаемся.
- То есть как - попрощаемся? - удивился Игнат.
- В двадцать три ноль-ноль уезжаю на формирование. Ведь еще до Глинска надо добраться.
- Раз такое дело, ничего не поделаешь. - Игнат подошел к вешалке, снял фуражку и, нахлобучив ее на голову, сказал Тарасу: - И до вечера не пришлось погостить.
- Я тоже поеду, - вскочила из-за стола Татьяна. - Только скажу, чтобы меня не ждали.
Они вышли на улицу, и, когда Татьяна скрылась в проулке, Игнат спросил сына:
- Ты, Василий, может, второй семьей обзавелся?
- Нет.
- Вроде как с хлеба на квас перебиваешься? Может, оно и к лучшему... В войну не до семьи.
В Глинск приехали поздно вечером.
Шли на станцию пешком.
- Провожаю я тебя, Василий, не куда-нибудь, а на войну. Провожаю, а на душе у меня светло. И ты, Василий, должен это понять.
Совсем близко просвистел маневровый паровоз, лязгнули буфера товарных вагонов. Василий прислушался.
- Состав готовят. На фронт пойдет. Надо войну кончать.
Зал ожидания, дощатый вокзальный перрон, небольшая площадь перед станцией - все было заполнено. Не меньше, чем отъезжающих, было провожающих, преимущественно женщин. Матери, приехавшие на свидание к сыновьям, жены и сестры, бросившие все, чтобы еще раз увидеть мужей и братьев. Были и такие, которых свела с солдатом случайная встреча, короткая любовь и последнее расставание. Души их так и остались не понятыми теми, кто их презирал, а часто и теми, кому они отдавали себя, не требуя взамен ни верности, ни постоянства, ни возвращения после войны - ничего, кроме любви. В минуту расставания военная жена знала: погибнет солдат или останется жив - к ней он уж не вернется. Она была ему в эту минуту и женой, и сестрой, и матерью. И ее горе было ничуть не меньше.
Состав предполагали подать к погрузке в двадцать три ноль-ноль. Но прошла полночь, стрелка больших станционных часов близилась к двум, а посадки все еще не было. Татьяна сидела на перронной скамейке и слушала, о чем говорили отец и дед Игнат: Пухляки, Хибины, фронт, Глинск. Как жизнь жестока к ней. Найти отца и так быстро расстаться с ним. Но он солдат, идет война, и хорошо, что она дала им возможность провести вместе хоть один день,
Другим такое счастье даже и не снилось. А отец продолжал рассказывать:
- Десять лет прожил в Хибинах. Мостовщик и шахтер, механик и машинист. На третий год все рассказал о себе. Так вольным и оставили. Ну, а еще должен ты знать вот что: когда наши войска готовили наступление через Свирь, первым переправился на другой берег и там со своим отделением пять часов держал пятачок. В партию вступил...
И вдруг перрон, отец, дед Игнат - все исчезло, словно укатило куда-то по рельсам. А себя Татьяна увидела в товарном вагоне. Она куда-то едет с отцом. Она дремлет, положив голову на его плечо. Он накинул на нее свою шинель и тихо говорит: "Спи, спи, Танечка, когда надо будет, я тебя разбужу". Ей было уютно, тепло и очень хорошо.
Она очнулась от лязга буферов, гудка паровозов и тихого голоса отца:
- Танечка, посадка началась.
Он снял с нее шинель. И вместе с шинелью исчезло ощущение уюта, тепла и чего-то необыкновенного, что проникло в ее душу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Татьяна по-своему знала войну. В ночном небе прерывистый гул - словно задыхаясь от злобы, летит фашистский самолет, он несет смерть. Это война. Падает бомба, взрыв, пламя пожарища, стоны людей - это тоже война. Подъезжающие к госпиталю крытые автомашины, на носилках выносят раненых солдат, крутые железные лестницы на чердаки цехов, свалки гипсовых повязок в овражьей низине, противогазы, в которых носят хлеб и бачки с кашей, - все это тоже война. Но стоило войне удалиться на сотни километров, и она уже стала восприниматься как нечто отвлеченное, стала самой обычной географической картой, по которой движется на запад красная, проколотая булавками узкая лента. Но вот она проводила на фронт отца, и красная лента вспыхнула живым пламенем, географическая карта приобрела особый смысл, и сознание вдруг опалила мысль: ведь каждый город, каждое село надо отнять у немцев. И за каждый город, за каждое село надо заплатить жизнью и кровью. На кого падет смертный жребий войны? Может быть, на ее отца? И вот уже война ей кажется великим пламенем, охватившим от края до края всю землю, и сквозь пламя с автоматом на груди идет ее отец. И идет он туда, где вдали виден неведомый город Берлин, город зла и ненависти к людям, который, как говорил дед Игнат, должен в огне очиститься от фашистской скверны.
Война откатывалась все дальше и дальше на запад. Она уже приблизилась к Берлину. И для тех, у кого не было или уже никого не было на войне, она закончилась. Но у Татьяны на войне был отец, и для нее война не окончилась даже после того, как было объявлено о взятии Берлина и полной капитуляции немецко-фашистской армии. Последнее письмо было написано за три дня до конца войны. Войны уже не было, но в сердце девочки она еще шла. Через ее сердце пролегала последняя линия фронта, ее сердце обливалось последней кровью войны. Наконец от отца пришло письмо. Он сообщал, что еще задержится в армии.
Померкло пламя войны, от нее остались лишь старые, угасшие пожарища, ушел из сердца Татьяны страх. В сознании остался навсегда лишь образ человека, идущего сквозь огонь с автоматом на груди. Но это уже был не отец, а все те, кого она встречала в госпиталях и кто вернулся с войны, и те, кто остался там, неведомый ей в жизни и так же неведомо где ушедший из нее.
Прошло более года. Татьяна была уже в девятом классе.
С нетерпением ждала она возвращения отца. Ей даже казалось несправедливым, что ко многим девочкам отцы вернулись, а ее отца, которого она за всю жизнь видела лишь один день, еще держат в армии, не отпускают.
- Деда, а отец нас искал, когда был в Хибинах?
- Боялся искать.
- А мне знаешь что иной раз кажется: а вдруг он нас не хотел искать? Жил, жил, а мы ему совсем не нужны были.
- И тебе не стыдно так думать? - рассердился Игнат.
- Я не думаю, деда, но что я могу сделать, когда так думается.
- Глупости всякие в голову лезут, - проворчал Игнат.
Татьяна согласилась. Верно деда говорит - глупости лезут ей в голову.
Она была для Игната прежней Танюшкой, в которой он не чаял души и которую он любил, не боясь признаться в этом, больше Василия. Возможно, именно поэтому он, к собственному удивлению, обнаружил, что тонкая, звонкая и неугомонная девчонка повзрослела, стала девушкой, и хочет ли он того или не хочет, а надо мириться с тем, что к ней хаживают парни, какой-то там Егорушка Романов и Вася Демидов, что с мальчишками она ходит в театр и приходится иной раз открывать ей дверь поздно ночью. Да, Танюшка стала совсем большая! Она еще в школе, на ней еще школьный передник и косы повязаны смешными бантиками, но теперь он понимает, что живет она уже не школой, а своими мечтами о будущем. Как все просто было раньше, когда подрастал он сам, и даже когда в тех же годах был Василий. Земля отца - земля сына. Отец мужик - сын мужик. И о девках думать много не надо было. Разве что как бы поскорей выдать замуж... Сыну - землю, дочке - мужика - вот и счастье! А как сделаешь счастливой Танюшку? Все выпытывает: "Как ты думаешь, кто из меня лучше получится - инженер или биолог? А может, мне на актрису пойти учиться?" Ишь как загадывает! Вот оно, ее счастье. Думает, выбирает, требует совета. А что ей посоветовать? Ох, беда, коль молодые далеко от стариков уходят. Тогда как знаешь: ищи дорогу сам! Еще, конечно, товарищ может помочь. Вот у Танюшки товарищ - Ульяна Ефремова. Не в отца дочка, с характером. Прямая, людям смело в глаза смотрит. И тоже, видно, по ученой части пойдет. А больше всего обе стихи всякие читать любят. Закроются в комнате и читают. Слушаешь - словно родник бьет... Светлая вода... И сам взял ту книжку. На глаз никак не прочесть... "Разворачивайтесь в марше... Словесной не место кляузе..." Слова ясные, а строчки - словно изгородь неровная... Слово к слову не приставить... А девчонки даже не споткнутся. И о красоте у них свое понятие. Купила Лизавета Танюшке коврик. Повесила над кроватью. Шелковой гладью на нем кошечки вышитые... Красивый коврик. А Танюшка набросилась на Лизавету: "Зачем вы купили этих кошечек?" А потом долго смеялась: "В следующий раз купите с лебедями! А еще лучше - с расписной красавицей..." Он помалкивал. Даже не заступился за Лизавету. Может, и верно, во всех этих кошечках и лебедях нет никакой красоты? Еще с Танюшкой он поспорил бы... Но с Ульяной... Увидев коврик, она улыбнулась:
- А что ж - коврик неплохой. Вот выдадим мы Таньку замуж, у нее народится потомство, и тогда мы этих кошечек повесим у детской кроватки...
Шутка шуткой, но Танюшка уже не прежняя девчонка, если подружка выдает ее замуж и сулит ей потомство.
Но, в общем, Игнат ничего не имел против того, чтобы Танюшка из девчонки превратилась в барышню, и даже сделал для себя кое-какие родительские выводы. Пусть Лизавета поглядывает, что за парни около внучки увиваются. И не надо ли ей новые туфлишки или шляпку купить? А главное, соответственно к ней относиться... Увидит - дед уважает, будет требовать и от других уважения. Назвать ее сопливой - боже упаси! И ни-ни, чтобы выругаться при ней. И требуется блюсти обхождение с Лизаветой... Так сказать, для поддержания женской гордости. Но самому Игнату было в это время совсем не до внучки. Татьяна никогда еще не видела его таким обеспокоенным и хмурым. Сначала даже трудно было понять, что его тревожит и вызывает в нем постоянное раздражение. Он возвращался с работы поздно и, едва перешагнув порог, начинал ругать чем-то не угодивших ему начальников цехов, которые всех распустили и больше думают о собственном спокойствии, чем о том, как бы быстрее, на полную мощность пустить комбинат. Обычно летом Тархановы пили вечерний чай на веранде, откуда открывался вид на все Раздолье. А тут Игнат стал требовать, чтобы накрывали стол за домом, где все заслонял собой огородный плетень, и зло ворчал:
- Тошно смотреть на Раздолье.
Он перестал понимать, что творится в том самом Раздолье, которому положил основание. Одно слово - Раздолье, а на самом деле теснота! Понаехали со всех сторон племянники и племянницы, зятья и свекры, всякие тетки и дядья - кто откуда, а больше всего из Глинской округи. Одни к родне, другие свой дом строить, третьи к знакомым, пока место в общежитии дадут. Каждый вечер Игнат обязательно рассказывал какое-нибудь очередное неприятное происшествие, случившееся на комбинате. У склада, за штабелем досок, рабочие распивали водку и даже не устыдились, когда их увидел начальник цеха. В механической, что окнами выходит к складу готовых изделий, трое заспорили, кто незаметно для охраны подползет под проволоку и среди белого дня унесет мешок огнеупорного кирпича. Зачем им кирпич? Озорство! Один такой целый день по цеху слонялся, сам ничего не делал, другим мешал. Его прижали. Так грудь выставил, чуть не в драку полез.
И все же больше всего беспокоили Игната не эти сорвиголовы. Игнат понимал, что война, потребовавшая от людей величайшей дисциплины и самопожертвования, породила кое у кого желание не считаться с той самой дисциплиной, которая еще недавно властвовала над ним. Придет время - одни образумятся, других образумят, порядок будет - иначе производство немыслимо. Другое вызывало его возмущение. Многие из тех, кто заполнил собой Раздолье и осел в Глинске, еще недавно были колхозниками. Родившиеся на земле, вспоенные и вскормленные ею, они были равнодушны к ней. Они бросили ее без сожаления и раздумья. Пусть дураки, которым некуда податься, на ней работают, а они ушли в город и назад ни за что не вернутся. Они не хотели даже слушать о колхозе. На все был у них один непробиваемый ответ: "Тебе нравится работать на земле? Ну и работай, а к нам не приставай". И если с нарушителями трудовой дисциплины он мог спорить, убеждать их и, наконец, пригрозить им, то перед этими, уже послевоенными беглецами из деревни он чувствовал себя совершенно беспомощным.
Однажды летом ему позвонили из завкома.
- Игнат Федорович, к вам зайдет председатель одного колхоза. Подумайте, чем мы можем им помочь.
Не прошло и десяти минут, как Игнат увидел пробирающегося через завалы строительного мусора пожилого человека в чесучовом нараспашку пиджаке, в соломенной шляпе, с палкой, срезанной, наверное, в орешнике. Игнат догадался: это и есть тот самый председатель, которому придется помогать. Но когда гость вошел в конторку, Игнат удивленно воскликнул:
- Тарас, ты?
- Видно, нам с тобой не разойтись, - весело рассмеялся Тарас. - Ты от колхоза, а колхоз к тебе. Эх, если бы не война, знаешь, где бы уже колхозы были? Ну да чего там говорить, сам понимаешь. А теперь такая нехватка в людях. Строить надо, а некому.
- Стало быть, за людьми приехал?
- Хоть самому берись за топор.
- А где же я их возьму? Наш ремонтно-восстановительный цех не велик.
- Урви где-нибудь.
- У государства, Тарас, надо урывать.
- Я понимаю. Но и мы ведь не частники. Мне бы бригадку человек на шесть. Я бы рядом кого помоложе поставил, глядишь, через месяц-другой свои плотники. Ведь те, что были, все у тебя.
- Не встречал.
- В городе заводы строят, в городе легче…
- Да так ли?
- В деревне две работы делать надо. И колхоз обстраивать, и свое жилье. А в городе он за восемь часов со всеми делами управится.
- Ладно, двух плотников я тебе уступлю.
- Это все равно, что ничего не дать.
- Постой, еще получишь подъемник. Есть у меня один на примете. Я его быстро отремонтирую и доставлю. А подъемник - он трех рабочих стоит.
- Да мне специалисты нужны, плотники, хоть на три месяца.
- Дам трех на полгода. И пользы будет больше, и, выходит, шестерых даю.
Тарас был несколько сбит с толку этой неожиданной арифметикой, но дважды три - все-таки шесть, и он лишь сказал:
- Ладно. А гвоздей не дашь?
- И людей и гвоздей?
- Еще бы старый драночный станочек.
- Опять раскулачить хочешь? - рассмеялся Тарханов.
- Стекло еще требуется.
- Постой, Тарас. Ты меня своим шефом выбрал не потому ли, что думаешь: Игнат - он свой, земляк, не откажет.
- А нам половина всего рабочего класса земляки. Думаешь, не вижу? Люди-то все уходят и уходят из колхозов... Еще больше, чем до войны.
- Видно, война избаловала...
- Избаловала? - как-то неопределенно переспросил Тарас и неожиданно резко поднялся с табуретки. - Ты зарплату давно получал? Неделю назад! И через неделю опять получишь. А в ином колхозе грамм да грош, и то раз в год. Самому простому человеку надо быть героем, чтобы работать в таком колхозе и не думать, как бы уйти в город. Вот тебе и избаловались. - И тут же, приглушив злую вспышку, сказал уже спокойно, с усталостью: - Так ты, Игнат, стекло тоже дай. Ты - бывший мужик и должен понять: не оттого у нас грамм да грош, что разучились хлеб сеять, а оттого, что за наш хлеб больше не платят. А почему так - не пойму. Может, денег у государства мало? А может, считают: ничего, колхоз сдюжит? Только сколько же можно так сдюживать? Войны-то нет.
Игнат молчал. В Пухляках беда! Да что же это такое? И денег мало, и хлеба граммы, и люди бегут, словно нет им дела до колхоза. А ведь земля - это все. Земля - хлеб, земля - уголь, земля - железо. Земля - всему начало. И не будет никому в жизни хорошо, если в колхозе плохо.
Неожиданно спросил:
- А дома-то все в порядке? Старуха-то как?
- Старуха у меня крепкая. Всех нас переживет.
- Иринья все у тебя? Как она?
- Трудно бабе, коль у нее ребят что зубьев в бороне, а еще труднее, которая сама по себе, и кругом никого.