- Значит, никого, - в раздумье проговорил Игнат и, чтобы не встретиться взглядом с Тарасом, опустил голову. - Это ты верно сказал, трудней нет, когда сам по себе. Жалко бабу. - И вспомнил летнюю ночь, сарай и счастливый, тихий смех Ириньи. И вспомнил еще, как на следующий день задумчиво смотрела она куда-то вдаль за Мсту, словно ждала из будущего своего счастья. Не сбылось! Видно, так уж ей суждено. Вот она, жизнь деревенская. В людской бедности, в бабьей горести.
Сколько лет прошло с тех пор, как Игнат оставил деревню. Казалось, уже ничто не сможет пробудить в нем чувства человека земли, задеть ее болью, ее нуждой. Все как будто было похоронено под пережитым страхом беглеца, под горькими раздумьями об обиде, наконец самим новым его существом рабочего человека, привыкшего к пыли помольных цехов и жаркому дыханию гофманских печей. Даже поездка в Пухляки во время войны не вызвала у него такого чувства, как этот приезд Тараса Потанина. Грош да грамм! Он мысленно повторял эти два слова, и у него было такое чувство, словно он сам обнищал. Грош да грамм. Как же там люди живут? Ему уже чудилось, как бедность одного колхоза разливается по всей Мсте, надвигается на Глинск. Он был рабочий, но жизнь деревни была для него мерилом жизни всей страны.
После работы Игнат зашел в пивную. Выпил стакан водки. Но что ему стакан, когда о тех, кто хмелеет от литра водки, говорил с пренебрежением: слабоватый нынче народ! На этот раз он сам охмелел. Выйдя из пивной, он услышал: "Ну чего стоишь, как колхозник, посеред дороги". Это было сказано не ему. Но из всего того, что говорили вокруг, он запомнил лишь одну фразу. А потом почти то же самое он услышал, когда садился в автобус: "Эй, деревня, куда лезешь?" Игнат резко повернулся. Кто это сказал? Ему даже почудилось, что и там, у пивной, и здесь, на остановке, был один и тот же человек. И вдруг уже в самом автобусе он услыхал: "Соображать надо, тут тебе не колхоз..." Это уже сказал вон тот, в мягкой шляпе, что стоит к нему спиной у выхода. Игнат рванулся вперед, пробиваясь сквозь людскую толщу. Он этому городскому покажет, как соображать надо. Он его научит, кто кому посеред дороги встал и куда лезет колхозная деревня. В эту минуту он забыл, что когда-то сам с пренебрежением говорил о колхозах. Он этому в шляпе скажет: "Ты чей хлеб ешь, сука? Тебе кто дал право не уважать людей, которые хлеб сеют?" Он был так возмущен, что не заметил, как на первой же остановке человек в шляпе вышел из автобуса. Он увидел его уже на тротуаре, когда дверь автобуса автоматически закрылась. "Стой, кондуктор!" Но автобус тронулся. И тут Игнат увидел, что человек в шляпе - Чухарев. От обиды, злобы и возмущения Игнат выругался.
- Вот сволочь. Сам ведь из деревни!
Чухарев его тоже увидел, узнал, весело помахал рукой. И так они приветствовали друг друга, один ругаясь, другой весело улыбаясь, пока автобус не свернул за угол и они не потеряли друг друга из виду. А кондукторша сказала Игнату:
- Гражданин, если будете выражаться, я вас милиционеру сдам. - И добавила: - Не успел из деревни в город приехать и уже наклюкался.
Игнат, совершенно отрезвевший, поспешил покинуть автобус.
Бывают такие дни в жизни человека - дни самых неожиданных событий. Вечером, когда Игнат рассказывал Лизавете о своей встрече с Тарасом, а потом с Чухаревым, хлопнула калитка, и во двор вошел с чемоданом в руках невысокий, худощавый, совершенно седой человек. Поднявшись на крыльцо, незнакомец нерешительно остановился в дверях.
- Здравствуйте, Игнат Федорович.
Игнат удивленно оглядел гостя, хотел спросить, кто такой, зачем пожаловал, но не успел, потому что какая-то сила подняла его из-за стола и бросила навстречу пришельцу. Могучими своими руками он обнял седого человека, расцеловал его и повернул к Лизавете.
- Узнаешь, Лиза? - И, не ожидая ответа, сказал: - Эх, Матвей! Эка, брат, тебя побелило.
- Война, Игнат Федорович.
- Прямо с поезда?
- Хотел в гостинице остановиться, да мест нет.
- И хорошо, что нет.
На шум из боковой комнатушки вышли Татьяна и Уля.
- Узнаешь? - Игнат обнял за плечи внучку и ее подругу и подвел их к Осипову. - А ну, угадай, кто из них Танюшка?
Матвей уверенно показал на Татьяну.
- По глазам видно... Тарханова! Здравствуй, Танечка... А ты меня помнишь?
- Нет...
Игнат снова внимательно посмотрел на гостя и сказал, словно не веря, что перед ним именно тот самый Матвей, с которым так крепко связаны были первые годы его жизни в Глинске:
- А давно ли такой был? Сколько времени прошло, а как вчера.
После чая Игнат и Матвей вышли на крыльцо. Внизу на ступеньках примостились Татьяна и Уля. Игнат положил руку на колено Матвея, поглядел на его белую голову.
- Рассказывай.
- Как-нибудь после.
- А ты давай, как отцу. - И тут же каким-то чутьем все понял, без слов, по его глазам. - Немцы?
- Дочку и жену сожгли живыми. Я партизанил, так нашелся предатель.
И прежде чем Игнат успел спросить, кто был этот предатель, Ульяна Ефремова, та самая Уля, которую все считали девушкой с сильной волей, разрыдалась.
- Улька, что с тобой? - испугалась Татьяна.
Уля вскочила с крыльца и бросилась к калитке.
Татьяна догнала ее на улице.
- Я тебя провожу.
- Не надо.
- Посидим на скамейке.
Уля присела и тихо, все еще не в силах унять слезы, сказала:
- Боже мой, сколько зла у людей.
- Фашисты разве люди?
- А те, которые предали? Как это страшно.
- Ты устала, Улька, из-за этих экзаменов. Ну, успокойся, не надо думать об этом.
- Нельзя не думать. Понимаешь, я не могу. Мне вдруг почудилось, что этим предателем мог быть мой отец.
- Какие ты глупости болтаешь.
- Тебе трудно понять меня. У тебя совсем другая семья.
- Знаю, знаю, слыхала. Отец, как ты установила, арендовал мельницу.
- Не в том дело. Все, что вокруг, ему чужое. И я чужая.
- У тебя есть брат.
- Думаешь, Федор лучше? Для отца все чужое, а для Федора все свое. Только в смысле - для себя.
- Ах, я совсем забыла, что брат у тебя трофейщик, - воскликнула Татьяна. - Привез из Германии иголки и хочет превратить их в корову? Это даже интересно. Помнишь сказку про дурака, который променял корову на иголку? А Федор умный. И хочет, чтобы иголка дала ему корову. Да плюнь ты на все это. Ну чего нам с тобой недостает? Сдадим экзамены, получим аттестаты - и прощай, Глинск! У меня даже сердце замирает. Ленинград, студенческая жизнь. Весь мир наш.
- Не много ли? Что ты будешь делать с целым миром?
- Но и ты хотела на педагогический.
- Раздумала. Я решила на керамический...
- Институт?
- Комбинат. Формовщицей. Завтра подам заявление, а после выпуска сразу начну работать.
- Я тебя не понимаю, - рассердилась Татьяна. - Это каприз.
- Я не хочу зависеть ни от отца, ни от Федора.
- Какая чепуха!
- Я не хочу, чтобы Федор имел право сказать: "Если бы не я, то не видать тебе твоего института". - И с пренебрежением добавила: - А вот и он сам, можешь полюбоваться.
По другой стороне улицы шел Федор в полувоенной форме: в сапогах, синих брюках-галифе и в пиджаке. Рядом с Федором шла в широкой гофрированной юбке и белой блузке без рукавов Вера Князева. Когда-то, до седьмого класса, она училась вместе с Татьяной и Улей, потом стала парикмахером, а из парикмахерской перекочевала на комбинат.
Татьяна была еще сердита на Улю.
- Ты хочешь быть такой же недоучкой, как Верка?
- А что значит - недоучка? Разве Князева не доучилась? Семь классов - это все, что она могла одолеть.
- Но ты не Князева. Или ты считаешь десятилетку своим потолком?
- Оставь меня в покое, Танька. Неужели ты не видишь, что мне и без тебя тошно.
- Странно все-таки, - проговорила Татьяна, уже не пытаясь больше переубедить Улю. - Странно: сколько лет мы дружили, а такие разные. Ты, может быть, добрее меня. Во всяком случае, добрее ко мне, чем я к тебе. И все-таки при всей твоей доброте есть в тебе какая-то злость. Я даже не могу понять...
- И не поймешь. Для этого надо быть на моем месте.
- Но ты объясни.
- Я тебя люблю, Танька. И больше ты мне не задавай вопросов. Ну что я тебе объясню? Ну, я такая уж есть.
- Скажи, Улька, ты когда-нибудь думала о любви? Какая она, любовь?
- Когда человек готов себя принести в жертву ради любимого, - не задумываясь, ответила Уля.
- Я знала, что ты так ответишь. Но ты неправа. Любовь - это когда ты живешь одним желанием: принести любимому счастье. Без этого нет любви!
- А Ромео и Джульетта? Ты отрицаешь самопожертвование?
- Я не отрицаю его. Но не это главное. В древние времена вместе с умершим мужем отправляли на тот свет любимую его жену. Но что-то мы не следуем их примеру. А желание принести любимому счастье будет жить вечно. К тому же самопожертвование предполагает какое-то горе, а оно тоже не вечно. Настанет же время, когда у людей не будет горя.
- Тогда я с тобой, может быть, соглашусь. А пока… Знаешь, что однажды пришло мне в голову? Пока на земле есть хоть один несчастный человек, книга о его страданиях будет нужной, жизненной книгой.
Татьяна проводила Улю и всю обратную дорогу думала то о ней - почему она решила идти работать на комбинат, - то о Федоре и его иголках, то о себе и о любви. Ей было чуть-чуть грустно, что придется ехать в Ленинград одной, и в то же время радостно. Ведь впереди ее ждет новая жизнь, неведомая, полная неожиданностей и потому такая заманчивая. И оттого, что ей было так хорошо, она прощала Уле ее каприз и казалась себе очень умной и доброй. Улька, Улька, ну что ты там выдумала! Работать формовщицей. Зачем же ты тогда училась десять лет?
В окнах дома еще горел свет. Татьяна улыбнулась. Ох, любит дед Игнат поговорить. Но едва она миновала калитку, как почувствовала, что кто-то схватил ее сзади за плечи. Слегка повернув голову, она увидела рукав военной гимнастерки.
- Кто это? - хотела вырваться и не могла. - Пустите!
- Угадай - отпущу!
Голос был незнаком. Она резко повернулась и, не зная еще, кого увидит, по какому-то наитию крикнула:
- Отец!..
Василий смотрел на дочь, и ему чудилось, что вся его трудная, страшная, наполненная смертельной опасностью жизнь только привиделась ему, что он не в Раздолье, а в Пухляках, как бывало, двадцатилетний, а перед ним не дочь, а Татьяна, его невеста Татьяна, которую еще надо высватать у кряжистого из соседней деревни мужика. Как они похожи, эти две Татьяны. И только глаза их разнят. У той, умершей, были кроткие, пугливые, а у этой - тархановские, большие, огневые, с узким разлетом, чуть не до висков.
Да, это был день самых неожиданных встреч.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Шел выпускной вечер.
Когда Татьяна поднялась на сцену, где за длинным, покрытым кумачовой скатертью столом сидели директор школы Станислав Сергеевич, педагоги и представители общественных организаций Глинска, она увидела перед собой актовый зал, заполненный незнакомыми людьми, многие из которых тоже были когда-то в десятом классе, получали аттестат зрелости и выслушивали напутствие в жизнь. Но молодость всегда остается молодостью. Она не задумывается в начале пути о его конце. Жизнь представляется ей такой, какой она ее хочет видеть.
Станислав Сергеевич протянул Татьяне аттестат, крепко пожал руку и почему-то именно перед ней вдруг заговорил о бескрайнем горизонте жизни. Ну конечно, он выделил ее, потому что преподает биологию и считает Татьяну своей лучшей ученицей. Она старалась вникнуть в смысл его слов, но этот смысл ускользал от нее. Хотя она решила стать естественником, ее будущая жизнь представлялась ей очень хорошей, но неясной, лишенной реальных очертаний.
Что значит быть естественником? А конкретно? Преподавать в школе ботанику? Быть лаборантом-биологом в каком-нибудь институте? Естественник может быть и агрономом... Как все было просто в пятом классе, и как все сложно в десятом. Она еще не знает своих склонностей, не решила, чему отдать предпочтение. И хуже всего то, что не с кем посоветоваться... Впрочем, есть с кем, но дома, где ее хорошо знают, не представляют себе, кем может быть естественник, а в школе, где ее считают отличницей, каждый педагог советует ей избрать своей специальностью его предмет. Если их слушаться, то надо стать и математиком, и физиком, и биологом, и географом... Да, легко дать совет другому, но трудно сделать выбор для себя. Оставалось одно: верить, что там, впереди, все решится само собой. Неожиданно она увидела себя в ослепительных лучах нестерпимо яркого света. Кто-то направил на нее прожектор. Что это, предзнаменование? Ее ждет особая судьба? Она видит, что ее фотографируют. Наверное, завтра в газете появится снимок, а под ним подпись: "В добрый час, девушка!" Ну, какая чепуха может лезть в голову, когда не понимаешь, о чем говорит директор! И что он ее держит, как на экзаменах? Скорее бы отпустил.
Но вот наконец директор закончил свое напутствие, вручил аттестаты последним по алфавиту, и после короткого перерыва, во время которого сдвинули к стенам ряды стульев, начались танцы.
Вальс... Он подхватил ее и понес в страну неясных желаний и ощущений. Боже мой, как хороша жизнь! И как велика сила первого школьного вальса на последнем школьном вечере.
Татьяна танцевала с Демидовым, потом ее пригласил Вася Остапенков. Она готова была танцевать со всеми. Коля, Вася, вот, кажется, ее хочет перехватить Егорушка Романов. Она готова с кем угодно кружиться в вальсе, приплясывать в чардаше и скакать в венгерке. Только никто из них не знает, что мысленно она танцует с тем, кого любит. Он в ее сердце. Она не представляет еще, каков он будет, но обязательно встретит его. И он, не зная ее, тоже любит ее, носит в сердце. Только бы случайно не разойтись, узнать друг друга. Демидов, Остапенков, Романов? Ведь они еще мальчишки. Она подумала об этом, танцуя с Егорушкой. А вчера они были ее товарищами. С Колей она даже один раз поцеловалась. Это было в восьмом классе. И все равно они мальчишки. За один вечер она почувствовала себя старше их, более зрелой, и утратила к ним интерес. Ей захотелось быть среди людей, которые не играют в жизнь, а уже вступили в нее, борются, страдают и могут научить ее понимать эту жизнь.
Всех гостей школа, конечно, не могла пригласить к столу. А с другой стороны, без угощения выпускной вечер - не вечер. Поэтому на самой верхотуре, в одной из комнат, где обычно размещались первые классы, был устроен тайный от гостей буфет. Там каждый выпускник мог получить причитающуюся ему порцию портвейна, пирожное, два яблока и бутерброды. Конечно, посетить этот буфет были приглашены и педагоги. Однако сразу сесть всем за стол оказалось невозможным. Кому-то надо было занимать гостей и наблюдать за порядком. И если там, в зале, многие еще чувствовали себя зелеными школярами, то здесь, после рюмки портвейна, они мгновенно повзрослели, у них возникла необходимость высказать свое отношение к жизни, которое они, естественно, считали самым мудрым.
Татьяна так была занята танцами, что только в буфете впервые за весь вечер подошла к Уле. Уля стояла у окна и разговаривала со Станиславом Сергеевичем.
- Я не хочу дальше учиться, не хочу.
- Но ты же окончила десятилетку. Я уверен, что из тебя выйдет отличный педагог.
- Я думаю, что буду и хорошей формовщицей.
- Конечно, всякий труд...
Уля подняла глаза и, не скрывая иронии, сказала:
- А вот вы почти всех перечислили, кто куда идет. А про меня ни слова.
- Я не хотел вносить диссонанс.
- Вы боялись унизить меня?
- Да, как-то отделить от других.
- Напрасно! Я горжусь, что буду формовщицей. Вы меня тем и обидели, что не захотели вносить ваш диссонанс.
Татьяна обняла подругу, прижалась щекой к ее плечу и ласково сказала:
- Улька, перестань бузить. Мы вместе едем в Ленинград.
Уля отстранила ее и все тем же тоном какого-то превосходства продолжала:
- Знаете, Станислав Сергеевич, о чем я сегодня думала, когда вы выдавали нам аттестаты? Что не мы, а вы держите экзамен на зрелость.
- Это как понять?
- Я бы на вашем месте завела тетрадку выпускников, а в ней графу: кто кем стал через пять, через десять лет? Кто знает, может быть, тогда вы внимательней отнеслись бы к их настроениям на выпускных вечерах.
- Как вы можете так говорить, Ефремова? - возмутился директор. - Я начинаю подозревать, что в вас говорит зависть.
- Во мне зависть?
- Улька, замолчи, - пыталась остановить ее Татьяна.
Но Уля словно не слышала ее. Сощурив глаза, она громко сказала:
- Подозреваете зависть? А хотите знать чистую правду? Мне просто противна эта всеобщая лихорадка у вузовских порогов. Я вижу двери, а в дверях люди толкают друг друга, сбивают с ног. Учиться, учиться! А зачем? Спросите многих из них - не знают! Их тянет к легкой жизни, к чистой работе. Это мужичье понимание высшего образования.
- Совершенно верно! И даже к искусству порой подходят с той же меркой...
Татьяна оглянулась и увидела Дроботова. Он ее не узнал и, здороваясь с директором школы, продолжал:
- На днях ко мне в театр пришла одна девица и заявляет, что у нее есть большая просьба. Спрашиваю ее: "В студию хотите ко мне?" - "Нет!" - "На сцену - вы, может быть, раньше играли?" - "Тоже нет". - "Ага, понимаю, вы хотите поступить в театральный институт?" - "Вот именно. Нельзя ли получить от театра туда направление?" Думаете, она хочет быть актрисой? У нее есть влечение к театру? Талант? Нет. Оказывается, из всех дипломов ей кажется предпочтительней диплом театрального института! Он ей больше импонирует... Театральный, видите ли, институт расширяет кругозор и даст ей настоящее культурное воспитание. Это ее слова. И говорит обо всем откровенно, наивно и нелепо, конечно. А в доказательство называет своих подружек, которые поступают в институт, не собираясь быть ни инженерами, ни агрономами... Зачем идут? Так, для общего образования. В общем, как говорится, терять ей в институте нечего, а набить себе цену и заполучить жениха - сможет! - И, словно только сейчас подумав о том, а так ли он говорит при девушках, Дроботов смущенно произнес: - Простите мою откровенность.
- Мы не дети, - поддержала Дроботова Уля. - Иная за женихом не то что в вуз, а на Луну готова полететь...
Дроботов кивнул Уле.
- Хорошо иметь союзников. - И только тут взглянул на Татьяну. - Если не ошибаюсь, вас зовут Танечка, и вы есть та самая девочка, которая...
- Подвела вас, - договорила Татьяна.
- Да, в том турне вы были мне очень нужны.
- Я тогда отца нашла.