Мир необыкновенно раздвинулся перед Игнатом. Еще никогда он не видел столько самых различных людей, которые, как и он, совсем недавно жили в деревне. В Пухляках он каждого знал. Еремей Ефремов, Афонька Князев, Филипп Крутоярский, Тарас Потанин. Богатые и победнее, умные и глупые, честные и с обманцем - все они блюли свой интерес, казались ему всегда неизменными и в общем-то мало отличались друг от друга, потому что разнились не столько сами по себе, сколько упитанностью коней, унавоженной землей, скирдами хлеба. Сейчас в столовке или в Доме крестьянина, на вокзале или у пристанских отмелей Мсты Игнат не узнавал тех же мужиков. Они как бы заново рождались на его глазах и прежнюю, такую знакомую для него деревню делали не то что чужой, а скорей до удивления неузнаваемой. Как неровно удобренное поле, она рождала хлеб и сорную траву, подымала прошлогоднюю осыпь и заново посеянное зерно. Он ощущал время по людям, по их чувствам, по глазам - светилась ли в них радость или таился страх. И часто по ночам не удавалось ему сомкнуть глаза. Он видел перед собой мечтателей, которые приезжали в Глинск, чтобы узнать, как скорее построить новую деревню, с тракторами, детскими садами, с клубом и обязательно с электричеством, и рядом с ними, за одним столом жадно тянули пиво те, кто заколотил свой дом, бросил все в деревне, не приняв душой ни ее яви, ни ее мечты. На глинском вокзале он встретил мужика, который решил стать ученым и пробирался куда-то на Тамбовщину к самому Мичурину. А другой, такой же мужик, проповедовал: "Человеку дана одна книга - Евангелие! От прочего отвергни очи свои!" Порой Игнату казалось, что на него снизошел дар насквозь видеть людей, понимать их скрытые от других мысли и открывать их тайные, никем не разгаданные чувства. Та самая новая жизнь, во имя которой его выгнали из Пухляков, рождала одновременно и тех, кто ради нее готов был снять с себя последнюю рубаху, и тех, кто прятал в землю конскую сбрую - пусть сгниет, но только не досталась бы колхозу. Одного эта жизнь сделала человеком - был бобылем, кормился по дворам, а тут стал хозяином сельсовета, - а другой был хозяином, а превратился в таящегося от людей волка. Время распахнуло души одних и сделало замкнутыми, затаившими недоброе души других. Счастье и несчастье шли рядом, как сестры.
Жизнь бродила, бурлила, все переворачивала вокруг. Игнат пытался понять ее, увидеть главное течение, но лишь запечатлевал отдельные струи. Особенно непонятно было ему то, что при всем разброде, который охватил деревню, при всей бестолковщине, которую он видел вокруг себя, с каждым днем жизнь улучшалась, деревня давала все больше хлеба, а в городе, на том же комбинате, несмотря на строительство, все больше и больше выпускали огнеупора, и на складах готовых изделий из-за него чуть ли не устраивали побоища бесчисленные агенты доменных заводов, сталеплавильных цехов, железнодорожных депо. На воротах комбината алело красное полотнище: "Страна идет в гору - дадим больше огнеупору!"
Но, видя, как многое изменяется вокруг него, Игнат Тарханов не догадывался, что изменяется сам. Сам себе он казался таким, каким был, человеком, случайно попавшим в беду и несправедливо ставшим жертвой какой-то тройки, приговорившей его к выселению в Хибинскую тундру. Себя он даже не пытался понять. Считал - тут все ясно и просто. Хотя себя-то он меньше всего знал. Вот знать Лизавету он должен. Навсегда ли она связала с ним свою жизнь? Нет, он не сомневался в ее бабьей любви. Но вот крепка ли эта любовь, надолго ли она? А главное, выдержит ли испытание, если с ним что-либо случится?
Вечером они шли из кино, куда, как правило, ходили в день получки, и то ли под впечатлением картины, где благородная героиня идет на самопожертвование во имя любви к столь же благородному герою, то ли желая испытать Лизавету, Игнат спросил:
- А ты, Лиза, могла бы вот так, как она? Дом бросила, отца и мать.
- Через дом от нас жила одна женщина. И не молодая. И ему-то было под пятьдесят. Так она за ним в Нарым пошла. Это не то, что с одной улицы на другую съехать, от отца и матери к возлюбленному.
- Значит, смогла бы?
Она прижалась к его руке.
- Не спрашивай.
- А ты все-таки скажи, - шутя, но тем не менее требовательно настаивал Игнат.
- Невезучая я на любовь. Ежели еще и с тобой что случится - порешу себя.
- Значит, не оставишь?
- Дороже самой ты мне. Как же я тебя оставлю?
Ему неудержимо хотелось тут же все рассказать ей о себе. Но что-то удержало. И не ради себя, а ради нее. Чтобы не омрачать ее жизнь. Пусть ничего не ведает. И он может быть спокоен. Если что с ним случится, она пойдет за ним. Хоть в Хибины...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Легче всего было вербовать рабочих на вокзале после вечернего поезда. Сотни людей, готовых устремиться в город, еще ничего не знают, какая есть работа, где провести ночь, куда пойти поесть. Тут и расставляй свои вербовщицкие сети. И вот в один из летних вечеров Игнат вышел к поезду. Подкатились и замерли у перрона вагоны. С подножек посыпались люди. Но, странное дело, на этот раз вместо его подопечных, которых он сразу узнавал по холщовым котомкам и деревянным сундучкам, прибыли другие пассажиры, молодые, лет семнадцати-восемнадцати, ребята с чемоданами в руках - явно городские. Трудно было понять, зачем они пожаловали в Глинск. Неужели и города тронулись в путь? Некоторое время Игнат молча наблюдал, как ребята выходили на привокзальную площадь, а потом подошел к чернявому с вьющимися волосами парню, который все время поторапливал задержавшихся на перроне, и осторожно спросил:
- Работать приехали?
- Работать, батя.
- А кто вас завербовал?
- Мы невербованные.
- Может, к нам пойдете? - предложил Игнат,
- Куда?
- На строительство комбината. Вас сколько? Сотня есть? Всех беру.
- Да не может быть, батя, - рассмеялся чернявый. - Ехали сюда, только и думали: вот бы на комбинат попасть. - И, подозвав своих товарищей, продолжал, как бы призывая их в свидетели разговора: - Ну, а работа какая?
- Поначалу землекопами станете, потом на каменщиков выучат, а построите комбинат - кем захотите, тем и будете! Прессовщиками, на формовке, при обжигательных печах.
- Скажи пожалуйста! Как складно получается. Значит, кто кем захочет? Вот это комбинат!
- И платят подходяще, - продолжал расхваливать свою стройку Игнат. - Ежели, конечно, работать да не поглядывать, куда смыться. А у летуна какие могут быть заработки?
- Вот спасибо, что предупредил. Стало быть, кто летун, тому лучше не наниматься?
- А еще, ребята, я вам такое скажу... - Игнат не договорил. Он увидел на привокзальной площади Чухарева и бросился к нему навстречу. - Семен Петрович, принимай народ! Видишь, сколько завербовал? И один к одному - все молодые!
Чухарев посмотрел на него насмешливо и, как бы продолжая их недавний разговор, сказал:
- А еще любите вы, мужики, на готовенькое за стол садиться... Завербовал... Ты хоть, Игнат Федорович, людей не смеши. Знаешь, кто эти ребята? Комсомольцы из Ленинграда... Мы, можно сказать, каждого из них по анкете отбирали, а ты ишь чего выдумал! - И, отвернувшись, громко крикнул на всю площадь:
- Привет посланцам Ленинграда! Прошу не расходиться. Сейчас прибудут руководители комбината и состоится митинг.
На этом Игнат Тарханов закончил свою карьеру нештатного вербовщика рабочей силы, а когда на следующий день, как обычно, он спустился в котлован, то на своем участке увидел вчерашнего чернявого парня.
- Стало быть, тебя рядом со мной поставили? - спросил недружелюбно Игнат.
- Будем знакомы, батя. Зовут меня Матвей, а фамилия Осипов.
- Ну, коли Матвей, так и вкалывай как знаешь. - И, отвернувшись, Игнат вогнал и землю лопату.
Они работали рядом, Игнат видел - старается парень, но держит черенок неумело, вгоняет лопату в землю косо. Не надолго тебя хватит, Матвей! Мозоли набьешь, спину наломаешь - вот тогда посмотрим, кто над кем посмеется.
Осипов если и был чем примечателен, то тем, что его уши торчали, словно только им попадало за все проделки, что совершил он в детстве; большой, широкий лоб и узкий, острый подбородок делали его голову чрезмерно большой. Особенно беспомощным казался Матвей, когда, снимая рубаху, оголял тощую грудь и узкие плечи. Но далее об этой, не ахти какой казистой внешности Игнат старался думать хуже, чем она была на самом деле. И ноги-то у парня что лучинки, и грудь что у куренка, одним словом, если не считать больших веселых глаз, этот чертов хитрюга был так уродлив, что мог бы сойти за огородное пугало.
В конце смены Матвей с трудом вылез из котлована. Шел, как старик, согнувшись, ладони кровоточили. Игнат не сомневался: день поработал, на неделю забюллетенит. Матвей-соловей, хорошо поёшь, где-то сядешь. Он думал о нем с недоброжелательством и презрением. Строитель! Грош ему цена рядом с теми, кого он, Игнат, вербовал.
К удивлению Игната, на следующий день Осипов явился на работу и до обеда выкинул грунта не меньше других землекопов. И хоть по-прежнему все в нем выдавало неумельца и новичка, Игнат не мог не оценить его упорства. Внешне, однако, он ничем не обнаружил своего невольного расположения к неумелому землекопу. Только на пятый день, когда они сидели в котловане и завтракали, развернув свои свертки на опрокинутой тачке, Игнат, как бы между прочим, спросил:
- Ты, Матвей, с каких мест родом?
- Из Ленинграда.
- Городской, сразу видать... Отец-то кто будет?
- Ученый, разрывает курганы, древние могильники.
- Зря землю тревожит..
- Да ведь надо же знать, как когда-то люди жили.
- Как жили - известно, да мы так жить не хотим. А ты почему не по ученой части пошел?
- Я комсомолец.
- Что ж с того?
- А то, что я комсомолец.
- Заладил одно: комсомолец да комсомолец. А ты объясни, почему отец твой ученый, а ты рядом со мной, мужиком, землю роешь?
- Так я и объясняю, Игнат Федорович, комсомолец я.
- Да ну тебя, - отмахнулся Игнат. - Давай лучше становись, научу, как лопату по-настоящему держать надо. Думаешь, простецкий инструмент: ковырнул землю да выбросил наверх? Ан нет. Лопата - инструмент хитрый. Держи в руках крепко, бросай - не тужься. Живот тебе дан, чтобы дышать, а не землю кидать!
Мальчишеское упорство Матвея, его какое-то особое отношение к работе, как будто нет для него ничего более святого и важного на земле, как выполнить норму, - все это располагало к нему Игната. Но это же толкало его на спор с ним, вызывало желание доказать этому комсомольцу, что в жизни не так уж все хорошо и, главное, нет в ней большой человеческой справедливости.
- Ты комсомол, ты и скажи мне, почему ни за что людей в далекие места отправляют?
- Кулаков?
- Мужиков! - запальчиво ответил Игнат.
- Каких?
- Самых обыкновенных, средних.
- Не верю.
- Да из моей деревни одного самого что ни на есть среднего мужика в Хибинскую тундру отправили.
- Не может быть, - настаивал Матвей.
- А я вру, что ли?
- Но за что все-таки? - требовал прямого ответа Осипов.
А Игнат только отмахивался и твердил свое:
- Ни за что! Сказал - ни за что, так оно и было.
- Это искривление, - сказал Матвей.
- Слыхали.
- Надо было жаловаться в район, в область, в Москву.
- Да пока человек из деревни до Москвы доберется, его три раза кулаком сделают. Так или этак, а все выйдет виноват.
- Мало ли что случается, Игнат Федорович. Вот идет человек по улице, ему кирпич на голову - хлоп: ни кирпича, ни человека. Так что же выходит, по-вашему, не надо каменных домов строить?
- Хорошо тебе говорить, коль тебя этим кирпичом не ударило. А я вот знаю одного человека...
Игнат раскрывал перед Матвеем свою судьбу, боль своего сердца, себя, обиженного жизнью и загнанного преследованиями в Глинск. В своей обиде на жизнь он порой даже выдумывал небылицы, но это ничуть его не смущало. В душе он считал, что если случилось такое, что его, самого обыкновенного крестьянина, выселили из Пухляков и чуть не угнали в Хибины, то что бы он ни выдумывал - все это могло быть в жизни.
Игнат искал сострадания и сочувствия. Перед кем мог он раскрыть свою душу? Перед Лизаветой? Нет, он не хотел ее тревожить. Да и зачем? Ее горе еще больше увеличило бы его страдания. Пойти к земляку Чухареву? Да тот испугается, отречется и, чтобы спасти себя, наговорит на него такое, что головы не снести... Но остаться наедине со своими думами Игнат тоже не мог. И если нельзя было никому рассказать о себе, то ведь можно отвести душу в споре и тем самым высказать то, что таится на сердце. И таким человеком, с которым он мог спорить, был Матвей. Именно поэтому стоило тому не прийти на работу, как Игнат уже тревожился: не заболел ли парень? А когда парень появлялся и оказывалось, что его вызывали в райком комсомола, Игнат не прочь был снова схватиться с ним, доказать ему: не было в жизни справедливости, нет ее, да и не будет.
- Ну вот, ты комсомолец, - начинал Игнат свой новый спор. - Что такое комсомол, для чего его выдумали? А ведь так, по-человечески ежели, что комсомолец, что некомсомолец - разницы никакой.
- Нет, есть разница!
- А в чем? Ты больше норму выполняешь?
- Дело не в норме.
- А в чем тогда?
- Она не для всех видна, эта разница.
- Это как же понять?
- Для слепого - все слепые. Это только зрячий понимает, где свет, где тьма. И какая разница.
- Значит, я так и помру слепым?
- Может быть, и нет. Надо понять, что такое комсомольская идейность.
Игнат не обиделся. Молодые всегда думают о себе, что они самые умные. Разве помнит яблоня семечко, из которого она выросла? Но этот разговор о слепых и зрячих не забыл. Напомнил он о нем Матвею жарким июньским полднем, когда котлован углубился на два человеческих роста и для вывозки земли туда пришла бригада каталей Егора Банщикова. Собственно говоря, сам по себе Егор тут был ни при чем. Но с приходом новой бригады на копке котлована было введено, как писал в стенгазете Матвей, разделение труда. Вот с этого разделения труда все и началось. И нечто большее, чем возвращение к спору землекопа комсомольца Осипова с землекопом, старым крестьянином Тархановым.
Когда катали появились в котловане, Игнат, который почти забыл о Банщикове, вновь ощутил рядом с собой опасность. Тем более что Егор подкатил именно к нему свою тачку. Тарханов стал осторожен и не спускал глаз со своего старого противника. Эх, его счастье - не может он, Тарханов, пойти куда надо и рассказать о ночном нападении. Но и один на один, и даже один против Егора и его дружков он сдюжит. Только не попадаться им в темном заулке. А среди бела дня напасть не посмеют. Да и что они сделают своими финками против его лопаты? Однажды Банщиков спустился по настилу в котлован и, как полагается, поставил перед ним свою тачку. Пока Игнат насыпал землю, Банщиков не спеша закурил и завел с другими каталями разговор о том, что вот несправедливо дают карточки ударника. Каждый по силе нажимает - всем надо и давать. Игнат подумал: вот стоит человек, который дважды хотел его ограбить, а он принужден с ним работать, терпеть его. Хотелось хоть чем-нибудь отомстить ему. И тогда, почти не сознавая, что он делает, Игнат стал бросать землю с таким ожесточением, что наполнил тачку в два раза быстрее обычного. И крикнул со злорадством:
- Давай вези!
Банщиков удивился, но ничего не сказал. А когда вернулся с пустой тачкой и Тарханов снова не дал ему спокойно выкурить папиросу, он тихо спросил:
- Тебе, борода, больше других надо?
- Я сюда не отдыхать хожу. Так что поспевай.
- Что я тебе, лошадь?
- Не под силу со мной работать, пусти другого, посильнее.
В следующий раз к Тарханову подъехал с тачкой уже не Банщиков. Игнат торжествовал. Он словно нащупал слабое место врага. Так вот ты чего больше всего боишься - работы! Нет, хоть ты и ушел, Егор-бандюга, а я тебя достану. Что-нибудь да придумаю. Но что придумать? И тут, сам того не подозревая, к нему на помощь пришел Матвей Осипов.
В обеденный перерыв в столовой Матвей сказал:
- Игнат Федорович, а ведь неладно у нас идет работа.
- Тебе, зрячему-то, виднее.
- Да это и слепому видно. Ну что у нас получается? Подъезжает каталь, мы наваливаем, он стоит и ждет. Насыпали - поехал каталь, мы стоим, ждем, когда он вернется.
- Такая работа.
- Чепуха! Разве нельзя дать каждому каталю запасную тачку? Пока он катит - мы насыпаем. Верных сто пятьдесят процентов нормы дадим.
Игнат даже перестал есть. Сто пятьдесят! А ведь мальчонка прав. Вот оно где комсомольское сработало. Идейность эта самая! А давно ли лопату держать научился?
- А тачки запасные нам дадут? - усомнился Игнат.
- Не беспокойся.
- Тогда начинай.
- Мне нельзя. Ну, кто я для каталей? Комсомолец, мальчишка! Я буду копать, а какой-нибудь Банщиков поднимет бузу.
- Банщиков, говоришь? - переспросил Игнат. И от неожиданной мысли, которая взволновала его, схватил себя за бороду. - Послушай, Матвей, давай я начну... Ты там своих ребят уговори. Ты забудь, что я иной раз спорил с тобой. Я ведь не чужой вам. Согласен?
- Об этом, Игнат Федорович, я и хотел вас просить.
- О чем тут говорить? Идем тачки добывать. Ты будешь копать, я возить. Я им, бандюгам, покажу.
- Это каким бандюгам?
- Есть такие! Которых вы, зрячие, не видите. А я, слепой, носом чую. Тоже идейность. Своя, мужицкая. Так что давай, доставай тачки.
И началась работа на двух тачках. Игнат катает, Матвей еле-еле успевает нагружать порожняк. Где другие одну тачку вывезут, Игнат две. Да еще обратно с порожняком обгоняет. Ну, Егор, несдобровать тебе! Ты сам не знаешь, что будет. Игнат чуть не рысью катит по дощатому настилу. Эй, кто там впереди, не задерживай. Что скажешь, Егор? А Банщиков словно ничего не замечал. Работал, как прежде. Десять минут катит, десять ждет. Сидит - не спешит, и идет - не торопится. А свой удар готовил. Но с той стороны, откуда Игнат никак не ожидал. Когда в конце смены выяснилось, что Осипов и Тарханов выполнили норму на двести процентов, Банщиков вскочил на опрокинутую тачку и крикнул, оглядывая столпившихся вокруг землекопов и каталей:
- Товарищи! Как есть мы сознательный рабочий класс, то все должны, как один, поддержать наших передовиков. И я первый обязуюсь. Обязуюсь и вызываю.
Игнат шел с работы с Матвеем. Тот оживленно говорил:
- Ведь как здорово получилось, Игнат Федорович. В первый же день завязалось такое соревнование.
- Ничего хорошего нет в этом, - хмуро отвечал Тарханов. - Заместо того, чтобы ударить по некоторым личностям, мы их подняли.
- Что ни говори, а Банщиков первый откликнулся на наш вызов. Ну почему вы против него?
- Этого я тебе объяснить не могу.
- Но почему?
- Помнишь, что сам говорил насчет слепых и зрячих, и не приставай.
- Думаете, не выполнит своего обязательства?
- Ничего я не знаю, - отмахнулся Игнат. - Лучше бы не связывался я с тобой.