Я заставил отца умыться, отвел в комнату, напоил горячим чаем, уложил в постель, укрыл вторым одеялом. Долго сидел возле него, но не так-то просто было побороть многолетнюю отчужденность. Постепенно, слово за словом, с трудом мы разговорились. Я не знал, о чем его спрашивать, боялся поранить, - кругом были минные поля. Видно, он это чувствовал, потому спрашивал сам, впервые за многие годы он поинтересовался, как я учусь, с кем дружу, какие перспективы после окончания… Я отвечал односложно: учусь нормально, в удачные семестры получаю повышенную стипендию, дружу со всеми, врагов нет, ребята все как на подбор (и действительно отбирались самые способные!), перспективы… трудно сказать, ведь я мечтаю о больших делах… Отец помолчал, спросил: "А сколько же это, повышенная стипендия?" Это было шестьсот пятьдесят в тех, дореформенных рублях. "Ого! - рассмеялся отец. - Ты - богатый, у тебя можно брать в долг. Нашим студентам платят в два раза меньше". Я объяснил, что у нас особый факультет, секретность, очень важная работа после окончания… "Да, ты прав, что пошел в физику, - сказал отец. - У нас нет науки истории… При узурпаторе, как помнишь, я не одобрял тебя, а теперь - одобряю. Дело не в узурпаторах - были, есть и будут - дело в России! Россия не должна быть слабой. А Россия - это от Балтики до Тихого, от Северного Ледовитого до Турции… Правда, не уверен, даст ли физика людям, кроме силы, еще и счастье… Но ты прав, прав. Я ошибался, я". Ни о чем подобном, признаться, я не думал, когда поступал на физтех, просто был влюблен в физику, верил, что физика станет для человека истинной панацеей, спасет жизнь и душу человечества. И не только потому, что прибавит силы, а потому еще, что покажет массам, как изумительно прекрасно устроена природа, призовет к совершенству через постижение красоты и гармонии мира. И правда, посмотрите на таблицу Менделеева: какая поразительная стройность! Какая гармония, какой порядок! Как, должно быть, изящны и совершенны в своем многообразном единстве атомы! А как изобретательна природа в стремлении к обновлению, к поиску форм, имеющих устойчивую жизнь лишь в гармонии с меняющимся содержанием! И если человек, познав основы физики, поймет наконец, в каком прекрасном и гармоничном мире живет, то, несомненно, и сам постарается быть прекрасным и гармоничным. Значит, есть надежда, что, изучая физику, будет меняться к лучшему и все человечество!
Когда-то отец хотел, чтобы я стал врачом, убеждал, как это благородно и необходимо во все времена и у всех народов! Может быть, единственная по-настоящему полезная профессия…
А я стал физиком. Теперь отец доволен, что я выбрал свою дорогу, и благословляет на подвиги. И снова плачет…
Ну что же ты плачешь, отец? Узурпатора больше нет. Теперь ты сможешь заниматься своей любимой историей так, как подсказывает совесть. И сын твой рядом с тобой - пробита стена отчуждения, мы снова вместе! Покаюсь, грешен, и я виноват, что мы так долго не слышали друг друга, уплыли так далеко. И вот встретились, словно завершили кругосветное плавание. Раньше я прятался в свою физику, казалось, всю душу отдавал ей, но теперь я с тобой, отец, и никогда не оставлю тебя! Тоненькая ниточка, связывавшая нас, оказалась крепче всех тех канатов, которыми привязывала меня к себе "другая" жизнь…
Так что не плачь, отец, - радуйся! Ведь это сама История со скрежетом сделала шаг вперед, в будущее, которое, конечно же, прекрасно! Но отец плакал…
7
Снег падал сплошной рыхлой массой, в трех шагах ничего не было видно. Термометр за окном показывал всего пять градусов ниже нуля.
Лейтенант забрал Сашка на очистку дорог и проходов вдоль забора. Весь личный состав "точки" с утра до позднего вечера боролся со снегом. Я в одиночестве боролся с ящиками.
Приходилось исхитряться: то привязывать конец рулетки к стойке стеллажа, то прижимать ее к полу, а самому карабкаться с журналом за пазухой по ящикам. Пуговица на полушубке давным-давно оторвалась, я опоясался солдатским ремнем. Полушубок распахивался на груди, журнал выскальзывал, падал, сцепить края было нечем. Руки плохо слушались, карандаш выпадал, закатывался под стеллажи, не раз я хватал вместо карандаша крысиные хвосты.
Вечером во время ужина я потребовал у лейтенанта, чтобы он вернул Слижикова. В расстегнутом кителе, со слипшимися от пота волосами - тоже весь день отбрасывал снег, - лейтенант выставил фигу:
- А это не хошь? Начальник нашелся! В шарашке своей командуй, а здесь я буду командовать!
Он быстро доел кашу, выпил залпом чай, встал и, двигаясь рывками, как механизм, вышел, хлопнув дверью.
Сашок, убиравший со стола, присел напротив меня. За этот день он еще больше осунулся, рот обтянуло, зубы выставились вперед, как у жеребенка.
- Стрелять пошел, - сказал он, кивнув на выход. - Как психанет, так стреляет.
- А где стреляет? - спросил я.
- А в сарае. У него там плахи вот такие вдоль стены, мишени, он и бабахает. Метров с двадцати.
- Такой большой сарай? - удивился я. - Почему не видел?
- А за снегом, только крыша и торчит. - Сашок перегнулся ко мне через стол, зашептал, настороженно поглядывая в проход, боясь, как бы вдруг не вернулся лейтенант. - Вы узнайте у него, все ребята просят, почему не дает бульдозер. У нас бульдозер, новенький, а он с лопатами гоняет. Спросите.
- Бульдозер? Где?
- А в сарае, в этом же.
- Новый?
- Как игрушечка! Летом обкатку делали.
- И водители найдутся?
- Ой, да конечно! У нас трое с МТС.
- А почему не дает? Сержант обращался?
- Да все обращались, еще в ноябре, после первого снега.
- Ну и что? Он-то что говорит?
- Ничего не говорит. Не дает и все.
- Без всякой причины?
- Ага.
Сашок прислушался, повернувшись ухом к окну и раскрыв рот. Вытаращенные голубые глаза, белобрысая челочка, жеребячьи зубы - весь ушел в слух, весь внимание.
- О! - воскликнул он, вскинув палец. - О! Слышите?
Как я ни прислушивался, ничего не слышал - звуки радио, орущего на солдатской половине, казалось, заглушали все.
- О! О! - Сашок мотнул головой, засмеялся. - Дуплетом шмаляет. Патронов у него навалом, в полушубке таскает, заместо игрушек. - Сашок вынул из кармана патрон, показал мне. - Вот эти. Они что к пистолету, что к автомату…
Я взял патрон, повертел в пальцах. Когда-то в годы войны патронов разных было у нас, мальчишек, видимо-невидимо - и от "ТТ", и револьверные, и от винтовок, и немецкие. Теперь - унификация: один патрон к любому оружию. Я вернул патрон Сашку, спросил:
- Они на учете? Патроны-то?
- А бог их знает. Лейтенант высаживает сотнями. И нам дает пострелять - по пять - десять выстрелов, на это не жмот.
Проворно уложив миски и кружки в рюкзачок, Сашок ушел. Я оделся и двинулся к сараю. Теперь звуки выстрелов доносились отчетливо - то подряд, то одиночные, как бы раздумчиво - бах… бах…
Дверь была приоткрыта, я вошел. Свет бил слева, правая стена, как в каком-то диковинном театре, вся покрыта мишенями - силуэтами: человек-фас, человек-профиль, человек стоящий, человек бегущий… Грохот выстрелов оборвался. Яркий свет мешал разглядеть лейтенанта, я услышал его голос:
- Какого черта! Кто звал! - Он вышел на свет - глаза волчьи, горят азартом и злобой, пистолет стиснут, побелели костяшки пальцев. - Не слышал? Глухой, что ли? Вылез, как… - Он выругался.
- Да брось ты! Лучше дай пострелять.
Он вернулся на огневой рубеж. Я остановился чуть сбоку. Он старался не глядеть на меня, желваки так и ходили вверх-вниз, будто он жевал жвачку. Мы стояли под гудящими прожекторами, у левой стены. Лейтенант рывками перезарядил пистолет, взвел курок, показал стволом на среднюю мишень: "человек стоящий" с концентрическими кругами и яблочком на груди.
Я взял пистолет, покачал в руке, ощущая внушительную тяжесть и слитность его с рукой. Конструкторы этой штуки недаром потрудились - пистолет очень удобно укладывался в ладонь. Соединив с рукою, он произвел какой-то странный, не сразу осознанный мною эффект. Ясно было, что "я" и "пистолет" порознь друг от друга и "я с пистолетом" - совсем разные существа.
Лейтенант не спускал с меня злых глаз.
- Ну! - прикрикнул он. - Инженер!
Я почувствовал какую-то чуждость в себе самом, стоящем сейчас здесь с пистолетом в руке. Не я, а кто-то другой медленно поднимает оружие, целится в изображение человека - совсем незнакомого, один лишь силуэт, но человека же! Так ли уж безобидна стрельба по символам? Мне показалось, что если я нажму на курок и выстрелю, то уже не буду самим собой, поддамся лейтенанту, что-то во мне нарушится…
Я целился в мишень и кожей ощущал, с каким жадным нетерпением следит за мной лейтенант, ждет выстрела. Я опустил пистолет, протянул лейтенанту.
- Не хочется.
Явно обескураженный, скривив губы, он взял пистолет, навскидку, с яростью, выпустил в "мою" мишень подряд всю обойму. Пули легли кучно, прямо в грудь "человека стоящего".
- Лихо, - сказал я, впрочем, без восторга.
- Слабак! - с презрением сказал лейтенант, вгоняя в рукоятку новый магазин.
- Ты же прекрасно понимаешь, что дело совсем не в этом.
- А в чем? - изобразил он удивление.
- Сам знаешь…
- Э, пошел-ка ты со своими-интеллигентскими штучками!
- Это не штучки и не интеллигентские…
- Фигня! - отмахнулся он, но по тому, как хищно взблеснули его глаза, было ясно, что он все понял.
На тумбочке под левой рукой лейтенанта стояла большая коробка с патронами. Рядом - двумя ровными стопками - штук десять магазинов, набитых патронами. Глаза привыкли к яркому свету, я разглядел внутренность сарая.
В левом углу, где мы стояли, у самой стены посверкивал краской новенький бульдозер, стекла запылились, резина нехожена, с глубокими канавками. Дальше вдоль стены в открытых отсеках - бочки, мешки, тачки, лопаты, метлы, ящики, ломы, пилы и прочий хозяйственный инвентарь.
Я подошел к бульдозеру.
- Послушай, лейтенант, - сказал я, - почему не используешь технику? Солдат загонял…
- А это - не твоя забота, инженер. Считай ящики.
- Но все-таки. Смысл какой-то есть?
- Есть.
- Объясни.
Лейтенант поднял пистолет, другую руку закинул за спину, поудобнее расставил ноги. Медленно повел пистолетом вдоль мишеней.
- Солдат должен работать!
Грохнул выстрел.
- До седьмого пота!
Еще выстрел.
- Чтобы никаких мыслей!
Выстрел.
- Никаких желаний!
Выстрел.
- Кроме одного - спать!
Выстрел.
- Жрать, работать и спать. Остальное - к черту!
Выстрел.
- К черту хандру!
Выстрел.
- К черту сомнения!
Лейтенант нажал на спуск, но раздался лишь глухой щелчок. Он с удивлением вынул магазин - патронов не было, значит, одного не хватало. Кинул магазин в коробку у ноги, куда сметал веником стреляные гильзы.
- Ну, инженер, понял, почему гоняю солдат, а техника стоит?
- Сам додумался? Или это по уставу?
От порохового дыма у меня першило в глотке, слезились глаза.
- Уставы пишут дундуки в академиях, не способные мыслить творчески. А тут кое-что есть! - Самодовольно усмехаясь, он вставил новый магазин, передернул затвор. - Ну, будешь?
Я повернулся, пошел к воротам.
- Эй! - крикнул лейтенант.
Я остановился в дверях. Обернулся. Лейтенант, оскалясь в странной улыбке, поднимал на меня пистолет.
- Не боишься? - гортанно расхохотался он.
- Я - нет. А ты? - сказал я.
Он резко отвел руку, выстрелил.
- Десятка! - прокричал весело, как-то дико.
Я вышел, побрел по дорожкам. Снежинки опускались на лицо, таяли. Я очень любил такую погоду, любил кататься на коньках, когда идет снег.
Мне вспомнился наш институтский каток, ярко освещенный гирляндами ламп, исполосованное белыми росчерками ледяное поле. Вспомнились звучавшие там изо дня в день одни и те же песни, одни и те же голоса - Шульженко, Утесова, Ружены Сикоры. Мы катались с Юлькой вдвоем, держась за руки, она без конца падала - поднимать ее и ставить на коньки было для меня счастьем… Там, на катке, мы впервые неловко поцеловались, и Юлька, ошеломленная, с пылающими глазами, заковыляла от меня к раздевалке. Я догнал ее, потащил на буксире по полю, подальше от света, в сумеречный уголок, где было совсем пусто. Она катилась, взмахивая рукой, выделывая замысловатые кренделя ногами. Я резко затормозил, она наехала на меня, и мы обнялись… Юлька, Юлька, как ты там? Как наша маленькая говорунья?
Стихли выстрелы в сарае. Угомонились солдаты, наконец вырубилось радио и погас свет на их половине. А я все бродил и бродил по заснеженной дороге, с грустью думая о Юльке, о дочурке, об отце, о матери, о всех нас…
8
Хотя и сильно уставал за день, но засыпал я плохо, вообще со сном случилось что-то непонятное: исчезло то сладкое забвение, которое возвращало силы и свежесть, сон стал каким-то прозрачным, словно все передо мной было затянуто марлей, вроде бы сплю и в то же время слышу, ощущаю себя лежащим напротив лейтенанта, под сталинским холодным прищуром, на узкой койке со сбитым комкастым матрасом. То, что грезилось, трудно было назвать снами, скорее какие-то причудливые зрительные фантазии, на тему "Хранилище, ящики, крысы…"
Мешал заснуть, тревожил странный тихий звук, похожий на жалобное ауканье заблудившегося в ночном лесу ребенка, еле-еле долетающий зов о помощи, а может быть, какой-то отдаленный гул или вой, то усиливающийся, то замирающий. Вслушиваясь, копя этот звук в себе, я никак не мог разобрать, откуда он, что звучит, живой он или машинный. Никогда прежде не бывало у меня ни звуковых, ни зрительных галлюцинаций. Мне вдруг пришло в голову, что это звучит во мне Хранилище, это Голос Хранилища! Мои нервные струны настроились в резонанс с его струнами… И вот звучат - даже на расстоянии… Его струны? Мои струны? Голос Хранилища? Что за бред! Какие там могут быть струны? Какой голос? Грубое складское помещение, набитое ящиками, в которых… нечто.
Мысль моя запнулась об это нечто, и я снова отчетливо услышал Голос. Да, бесспорно, именно этот звук существует, висит, запечатан в Хранилище. Причем в первые дни он недоступен, его как бы нет, ухо еще слишком грубо, не слышит. И лишь на пятый-шестой день начинает различать его среди других вполне реальных звуков, источники которых можешь потрогать рукой - лампы, дроссели, датчики на колоннах… Да, да, однажды я вырубил свет, и какое-то время мы сидели с Сашком в полной темноте - вот тогда он и прорезался в чистом виде - Голос Хранилища! Но что звучит?
Может быть, дело в содержимом ящиков, в этом нечто? Ни главный инженер, ни сивоносый из главка ни словечка не сказали о том, что же в этих проклятых ящиках. И, конечно, не по забывчивости, просто об этом не принято говорить, секретные вещи подразумеваются сами собой. На то мы и физики…
Физики… Физик - это ученый, хранилищами и прочей подобной чертовщиной не должен заниматься, его призвание выше: наука, открытие нового, расширение познанного, разумеется, для блага человечества, во имя прогресса и так далее. А здесь? А я? Какое отношение имею к этим ящикам, к этому чудовищу, притаившемуся в глухой тайге, под неослабным оком лейтенанта? Зачем вилять? Не ты ли рвался в закрытый "ящик"? Не ты ли мечтал о СУПЕРБОМБЕ? Чего хотел, то и получай! Хранилище, лейтенанта, крыс и эти распрекрасные сновидения впридачу…
А может быть, это вовсе и не оружие? Ящики с гвоздями или с дамскими шпильками… Лейтенант охраняет дамские шпильки - смешно! Продукт универсален! Чем лучше он очищен, выше обогащен по легкому изотопу, тем ближе к оружию. По сути, здесь хранятся расчлененные на части те самые СУПЕРБОМБЫ, к которым ты стремился. Вот и вся хитрость… В приказе Министра черным по белому…
Мысли мои путались, но сон не шел. Снова и снова наплывали стеллажи, ящики, черные щели между ними, крысиные морды, жалобная песня Сашка…
Мне вспомнился мой голубой аккордеончик - полторы октавы справа, двенадцать басовых кнопок слева, хромовые ремешки, игрушечка! Уберегла меня от воровской судьбы…
1945 год, лето. Мне - тринадцать. Во дворе нашего пятиэтажного дома большая лужайка, напротив - бывшее культпросветучилище, теперь в нем госпиталь, мама там старшей сестрой. В погожие дни на лужайке кипит жизнь. Раненые, кто может и не может, на костылях, в колясках, поддерживая друг друга, чуть ли не ползком, через дыры в заборе устремляются в наш двор. На ящиках, кирпичах, на досках, на газетах - широким кругом, уложив на костыли загипсованные ноги, подперев палками загипсованные руки в рамах, сидят на солнце тридцать-сорок молодых увечных мужиков со всех краев России и травят кто во что горазд. Тут не только байки, анекдоты, розыгрыш и хохот, но и обмен опытом - лечебным, житейским и, конечно, любовным. У каждого, кто выползает на лужайку, рано или поздно появляется подружка, зазноба, просто "баба", приходящая сюда за тем, чтобы хотя бы так, мимолетно усластить свою бобылью долю и горькую долю увечного пария, которого она выберет себе сама. Лужайка, двор наш вообще, но особенно - потайное местечко между госпитальным забором и стеной конюшни, где полно сена, соломы и досок на все варианты, - все было пропитано любовной страстью, чувственным зудом, раскалено и вздыблено с утра до поздней ночи. Несмотря на костыли, гипс, коляски, рамы жизнь требовала свое и получала его в трепетном и обнаженном от нетерпения виде - у всех на глазах, иной раз при содействии какого-нибудь "старичка", если пара при всем старании не могла управиться с гипсами, костылями и собственной страстью. Это никого не смущало, казалось естественным.
Лужайка была не только местом для любовных встреч, но и рынком, театром, цирком, балаганом. Тут шел товарообмен, показывались карточные фокусы, разыгрывались спектакли, каких не увидишь ни в одном театре. И в карты тут играли не на щелчки, не на фантики, а на вещи, баб, деньги и "особые услуги", например, проехать на проигравшем до палаты или до укромного местечка, а там стоять "на васаре", пока выигравший не сделает свое мужское дело. А по вечерам тут частенько выступала местная приблатненная самодеятельность - рыжий переросток из соседнего "особнячка" Жоржик, по кличке "Муля", с поросячьими бессовестными глазками, ловко бренча на расстроенной гитаре, с хрипотцой, с придыханием исполнял классическую "Мурку", "Гоп со Смыком", "За поцелуй в смородине" и прочий подобный репертуар.